cette maudite vie ennuyante est impossible (эта проклятущая тоскливая жизнь невозможна). Я это точно знаю! А что делать? Только скажи, я буду все время думать, а там ничего, кроме тьмы и смерти, но спорить готов, я точно буду очень занят с женой и детишками – Ладно – плотиков лучше еще не придумали! – Он сжал мне плечо, я заметил печальный изгиб его рта, искренние серьезные голубые глаза на большом красном лице, ухмылку здорового дядьки, что вот-вот с хрипом астматически повергнет его в приступ кашля в приступ хохота так, что он согнется напополам – Ибо в конце Ти-Жан остался брошен на волю собственного рока – а я стоял и понимал это. – Я ничего тут не могу сделать – Слушай, теперь же с легкой атлетикой покончено, у тебя сейчас бейсбол станет главным? Ну – черт возьми, меня тут не будет, не увижу. Ах, – надломленный вздох, – что-то, дьявол бы его задрал, должно было случиться, и что-то, черт побери, не случилось.
– Где?
Еще один вздох:
– Даже не знаю… Может, я думал, в этом году мы как-то сблизимся – не знаю. Чтоб не только в кино ходить – в походы, разговоры говорить – мы ж совсем немного с тобой – всегда по чуть-чуть – Ах черт возьми, сынок, это ведь ужасно, что я тебе даже помочь не могу, но ты же понимаешь, правда, Господь нас совсем одних на свете оставил в наших шкурах, чтобы худо ли бедно выживали – а? Сам скажи где. – Еще один вздох.
– Я не знаю.
– Pauvrety Жан, беда, да и только, э? – И голова покачивается – кругом и назад.
36
Я сидел на склоне этого парка за домом Джи-Джея, вечером 6 мая, 6:30, еще не стемнело, свет еще задержится ненадолго, с нами Скотчо, швыряется галькой – как лепестками мая – Любовь моя, мое тошнотное ощущение от Мэгги Кэссиди переросло в бурную беспрерывную скорбь в моей галдящей голове. Грезы, капризы фантазии, неистовые утопления разума, пока в реальной жизни я продолжал ходить в школу, жаркие весенние утра теперь проводил на улице, практически лето настало, когда уроков больше не будет, а я окончу Лоуэллскую среднюю.
На зимних соревнованиях по легкой атлетике в «Бостон-Гарден», в этой Палубной Эстафете я как безумный носился наперегонки с Джимми Спиндросом из Лоуэлла и другими, что бегали за начальную школу Святого Джона, где бы она ни находилась; Спиндроса звали Вождем – его огромный орлиный нос выделялся в унылых туманах прежних футбольных матчей, шлем под мышкой, точно у капитана лоуэллской команды – тощий, высокий, сильный греческий чемпион среди прочих, погиб в громадных мраках Иводзимы. На пробковых дорожках «Бостон-Гарден» я в своих бутсах с гвоздиками стартовал с места тем же самым удачливым прыжком вровень с неминуемым бабахом выстрела и летел по огороженному щитами повороту по собственной белой дорожке как только мог быстро в любом спринте на 30 ярдов и разбивал их (троих бегунов из колледжа) на внутреннем повороте, вероятно и против правил, а за спиной слышал, как они рвут мне в затылок, но я-то уже лечу и сдерживаюсь только для того, чтобы вписаться в дальний поворот и с воем пронестись на этих своих гвоздиках, что швыряют в лицо поколению пробковую крошку, и схожу с дорожки, только передав палочку Мики Магуайру, который весьма неплохо осведомлен, что мой любовный роман с Мэгги уже погас, и он съел свои болтливые гамбургеры с Казаракисом и мной в обширной бостонской ночи, когда мы все болтали о своих нынешних девчонках и проблемах и претерпевали резкие неонки того города в 1939 году, наслаждаясь греческими передвижными буфетами, запрятанными в закоулки возле Северного Вокзала, где подавали громадные мясные рулеты, забутерброженные между ломтями хлеба, мы просто состязались, кто больше сожрет – Я никогда в жизни так быстро не бегал, Казаракис получит палочку последним и побежит финальный этап, под дулом пистолета – как только Джо Мелис, с бычьей шеей, огромный, расталкивая бегунов своими футбольными ляжками на поворотах – ффу-у! – примчится с ревом – Казаракис просто выхватит у него из руки палочку, удлинит свою продолговатую талию для неожиданной игры длинных ног и, хотя сам совсем невысок, 5,9, стартанет, худенький и маленький, но мощный и какой-то даже большой, и ха-бах после первого поворота со своей эстафетной палочкой войдет в ритм, великолепные ноги под неподвижной талией взвихрятся, рук его не увидишь, нагонит и полетит впереди всех спринтеров колледжа – мы выиграли – но не потому, что я закончил свой этап раньше Спиндроса или Святого Джона, он обогнул последний поворот, едва не сшибив по инерции сменщика, и пронесся мимо меня своими непременными шажищами Вождя Индейцев и передал палочку своему сменщику – я замешкался и сломался на отрезке, потерявшись между палочкой и бегом – Мики Магуайру пришлось резко отчалить и колотить пятками и лететь вокруг всего безумного манежа с хорошей потерей дистанции в восемь ярдов – и Каз, вот они трое всё и спасли – Такое себе поражение, можно сказать, Мэгги Кэссиди мне подножку поставила – Я достиг пика своей любви и сказочного успеха на один-два вечера – когда? Один вечер у радиатора в марте, когда она начала бесспорно пыхтеть и сопеть, прижавшись ко мне, настала моя очередь быть мужчиной – и я не знал, что мне делать, ни малейшего представления в моей тупой, забитой другими мирами башке о том, что ей в тот вечер меня хотелось; никакого соображения о том, что это может быть.
Руки ее туго сцепились вокруг меня, губы кусались и пенились в океане моего лица, чресла ее арфой звенели, прижимаясь к моим, великую песню страсти, любви, радости, ветры безумия, что налетают с приходом марта, буйствовали в ней, во мне, насквозь, мы были готовы к плодородному слиянию с весной – и стать мужем и женой во Вселенской реальности – я даже уже представлял себе свой маленький красный домик с окошком у железнодорожных путей – для нас обоих – в прогулках по грязи под бурыми фонарями вдоль Массачусетс-стрит мягкими весенними ночами, когда мне известно, что все парни Лоуэлла гоняются за грузовиками возбуждения, девочки-цыпочки загадывают загадки с сеновалов, а груди у них болтаются, вся американская ночь выстроилась по всему горизонту.
Я сижу в траве парка с Джи-Джеем, грежу прямо перед собой.
Жизнь сладка, в этой огромной пещере.
– Схожу-ка я к Мэгги, – говорю я Гасу – заглядывая под раскидистые деревья Лоуэлла на той стороне поля через Риверсайд-стрит – над колыханием его сорняков нам видно, как в двух милях отсюда на солнце сияют красным коньки крыш Христианского холма, Царство прекрасно, как никогда, мои багдадские крыши феллахов вверх-вниз по всему Потакетвиллю для меня сливаются розовыми сливками – Я тот возлюбленный юноша – во рту травинка, лежу себе на склоне после ужина, вижу – пусть ветры вечерние громадно трепещут в кронах над головой, я дома, patria[62], земля родная. И ни единого подозрения, что однажды наше Царство свергнут иные, более огромные Царства, невидимые, как автотрассы через мусорки.
– Не гоношись ты с нею, Загг, – говорит Джи-Джей. – Я б себя ни из-за какой девки терять не стал, пусть хоть утопятся все – у меня в жизни амбиция это найти какой-то способ, как достичь умиротворения. Я, наверное, древний греческий философ или что-то вроде, Загг, но я серьезно говорю, нафиг – Мэгги же с тобой только в бирюльки играет, если ты мне правду рассказываешь – от нее у тебя только заморочки, малявка ты греческая – мы все это знаем, Елоза, они с Полин мне рассказали, я как раз торопился из Лоуэллского коммерческого училища, а они стояли на углу Сентрал и Мерримака, Полин только что сходила и купила себе в «Кресги» через дорогу новое платье, а я должен был им помогать, ну да все равно – помогать им с – говорю же, тьфу на нее!
Склоняется ко мне, искренне протягивая руку ладонью вверх, опираясь на локоть – Елоза беззвучно сплевывает на вечернюю былинку, а та даже не шелохнется, пока он «прикидывает» – но тянется шаткими стебельками своими, а он все прикидывает и прикидывает тихонько сквозь зубы, как человек, строгающий палочку на закате дня, резко чикает острым ножом по деревянному стерженьку, и на закате дня звук этот ветерок до тебя доносит – Я подумал, что Джи-Джей совсем не прав, я-то лучше знаю. И я сказал себе: «Ну что ж, Джи-Джей не знает – мы – моя семья – каков я – не ему об этом судить, хотя она гадко себя вела, а я отказался от Полин Коул, чтобы только быть – он не соображает, о чем говорит, этот дрёбаный Джи-Джей». Мои Ма и Па часто мне говорили, чтобы я от Джи-Джея держался подальше. Они его почему-то боялись, «Ye mauva» (дурной он).
– Что вы хотите сказать – дурной? – Такой же, как мы, как вся остальная компашка – нормальный он.
– Non. Мы все про него знаем, и про склонности его дурные – он про них постоянно твердит на углу – Папа его слышал – что он с маленькими девочками делал.
– Да нет у него никаких маленьких девочек!
– Нет, есть! Он говорит, что у него девчонке всего четырнадцать – Ходит везде, разные такие грязные разговоры ведет, на кой он тебе вообще сдался?
«Джи-Джей ничего этого про меня не понимает, – рассуждал я. – Ой-ё-ёй – с чем только не приходится мириться, чего только не приходится узнавать и видеть – а Мэгги меня любит».
Я посмотрел в мягкое небо, и выходила луна, бледная, в ранней синеве, как в люльке, и я убежден был, что Мэгги меня любит.
– Ну, тогда не верь мне, – говорит Мыш. – Они тебе на уши повесят, чего только смогут, Загг, чтоб только лишний пенни из тебя выдоить – не волнуйся, я баб знаю, я все это в собственном доме видал с родственничками ближними и дальними, все эти потасовки греков хоть с каким-то положением в Лоуэлле – ты и половины всего не знаешь, Загг. – Сплевывает – не так, как Елоза, ибо вечерняя заря стихает, а для пущей выразительности, х-харк. – Да пускай свои паршивые прак-клятые фабрики хоть сюда на эту старую речную свалку притащат и себе в зад засунут, мне вообще плевать, Загг – свалю я из этого Лоуэлла, – дернул в его сторону большим пальцем, –