есто, он впереди всех — Мы перегруппировались к мысленным мукам нового старта. Я присел, увидел его слева от себя и ниже, он легко подвис, готовясь взлететь от пола — и как я и предсказывал, у меня самого в уме лишь абсолютная уверенность что стартер выстрелит он выстрелил но меня там уже не было. Я летел, к счастью по правилам, едва-едва не обогнав пистолет — никто этого не понял, кроме меня и стартера, а стартером был Джо Гэррити, который мог определить, кто на пистолет прыгает, когда это не по правилам, и был негибок (то есть не жульничал) в своем знании, жалости и чувстве долга. Я полетел впереди моего негра, моего Джима, глаза полузакрыты, чтобы не видеть ужаса его черной кожи у своей груди, и врезался в ленточку с хорошим опережением, но едва ли начав ощущать, как он меня догоняет, поскольку он слишком поздно набрал ошеломленную скорость и знал, что его в любом случае побили, к тому же — разумом. Остальные тоже не совсем вылетели — Джон Казаракис, который только-только начал приходить к осознанию того, какой он замечательный спортсмен, висел на хвосте у Джона Льюиса, отставая на каких-нибудь полдюйма, от меня — на фут, и тоже нагонял. Но мой мускулистый очертя голову рывок разгромил тощих демонов скорости все равно, и единственно — силой воли. Это как когда я видел, как Билли Карр бежал так быстро, что споткнулся на бегу и как-то удержался в воздухе, потом снова обрел под собой ноги и буквально швырнул себя по воздуху на финишную ленточку, сплошная мускулатура и белая мощь, 3,5, разбив всех великих спринтеров колледжа, когда сам в старших классах учился… Билли Карр после этого отправился в Нотр-Дам, что для Лоуэлла блистал неким таинственным богатством, таящимся в густых кронах особняков на Андовер-стрит зимней ночью золотых домашних огоньков, летом — славные девчонки заканчивают школу и прогуливаются под кружавчиками ветвей в печалях уличных фонарей за кустами, по аллейкам, меж железных оград, под надутыми губками — платочки…
Мою победу над Джоном Льюисом приняли аплодисментами, а сам я воспринял ее с трепетом — когда отскочил от мата, прислоненного к стене, украдкой глянул на Джона и поймал лишь белки его глаз, что уступали свою победу в забеге мне. Он даже покачал головой и что-то мне сказал, типа «Чувак, ты» или «Ч-черт», и мы вместе рассмеялись, идя назад.
Уже устанавливали барьеры на 35 ярдов, суета, болтовня, репортеры впечатывают результаты:
СПРИНТ 30 ЯРДОВ — Финальный забег (Время: 3,7) —
Дулуоз (Лоуэлл), Льюис (Вустер), Казаракис (Лоуэлл)
Полин замахала мне; Па показал пальцами о’кей. Я победил в себе призрака. «Ах, — думал я, — вот Ма обрадуется — увидит, что бегаю, и в учебе стараюсь, в общем, все у меня как надо. И скажет сама себе: „Bon, Ти-Жан своим делом занялся, да и уроки хорошо делает“. — И я смогу сидеть дома на стуле весь день и ни слова не говорить потому что воскресенье — Побеждаем-то мы дома». И увидел я отца своего с радостью. «Погляди на его широченную довольную ухмылку — вон разговаривает с соседом — Враги отца моего! — они сегодня вечером далеко, не близко — тайна их сегодня зубов у меня не вырвет — а то, что мы не знаем их в лицо, и места их не знаем, и злобной степени их безразличия к нам — Да мы их похороним поглубже, еще и полночь не пробьет». Мысли мои неслись падучими звездами. В глазах у себя видел я посреди всего этого мира темные уголки на полу моего дома, где прятались мои кошки, карлики мои, куда совал я свое безумное лицо дождливым днем, когда не надо в школу, когда я действительно грезил о бессмертии, о здравии крови моей и семейства, вот тоже пугающая тайна. Я верил в доски уголка; знал, что земля, улицы, полы и тени жизни святы — как Гостия — серая грязная Гостия интересной реальности (будто мост в Орлеане) серого дыма людей и вещей, где я снищу себе честь настолько великую, что отец мой со своими старыми пальто, скромной шляпой посмотрит на меня в иной, обнебееенной жизни, как смотрят на человека, и говорить мы с ним будем о редком — «Ти Нин прочтет об этом в газете, сестренка моя — покажет своим друзьям — Елоза прочтет об этом завтра утром, когда встанет идти в церковь — Скотти — Джи-Джей — Винни —»
«И Мэгги —»
«Я победил скоростного Neigre [51] из Вустера — и он, он вернется к себе в Вустер — может, и не станет рассказывать об этом, но будет знать, что в Лоуэлле парни из переулочков и с каменных улиц бегают как демоны, пусть имя Лоуэлла громыхает у них в сердцах после такого — что в мире, там, где имя Лоуэлла, братья мальчишек этих и безумцы швыряют себя с воем в этот смертный океан… братья, мальчишки, волки северные». (Все эти мысли думались на французском, почти что непереводимы.)
Я видел все коньки крыш Лоуэлла и Вустера в своей победе, в идеях, ощущениях. Мне в зоб забили поэта. В невинности своей я был экстатически безумен. Радости познал не по имени, но по тому, как пересекали они мою запекшуюся грудь жаркой крови и исчезали неназванными, неведомыми, не связанными с мыслями остальных, но упорядоченные таким же образом, а следовательно — похожие на мысли этого негра, пристальные, нормальные. Это позже по нам грохнули радарными машинками с небес, чтобы все чувства нам спутать. Хватит уже про невоздержанность Рембо! Я плакал, вспоминая прекрасные лица жизни в тот вечер.
35 ярдов с препятствиями я тоже выиграл, вылетев на старте впереди Льюиса на ту же самую белую вспышку доли секунды — перемахнул все барьеры в безумной тревоге, посчитавшись с забегом, только пятки от досок отлетали, нацелившись строго по прямой. Меня самого это изумило больше, чем кого-либо и Джона Генри Льюиса. И впервые в жизни я сделал 4,6 и даже начал подумывать, не стал ли я ни с того ни с сего великим бегуном.
22
Пол манежа застелили матами для прыжков в длину, расставили шесты для прыжков в высоту, великие толкатели ядер кучкуются, договариваясь и определяя пятаки для толчка, чтобы можно было сразу начинать разминку, — Эрни Сэндерман, который впоследствии стал кругосветным волшебником-моряком на роскошных пассажирских судах голубых морей, был нашим лучшим прыгуном в длину — встал на свою толчковую планку, и размахнулся руками, сведя их вместе за спиной, и взвыл, вздымая свое измученное горло к веко-пустотеме дикого Корпуса, стремясь к точке приземления своих обеих ног, он прыгнул на десять футов, насквозь перемахнув узенькую гостиную, и обе лапы его шлепнулись точно на отметку. В этом состязании я тоже участвовал, прыгнул на 9 футов и 5, 6 или 7 дюймов, заработал команде очков, но постоянно проигрывал Эрни и обычно чемпиону гостей тоже и приходил в конце третьим —
Последнее состязание я открывал, Казаракис замыкал, ненавистную эстафету на 300 ярдов, с бычьешеим Защитником Мелисом и ирландскими кудряшками Мики Магуайра из Бельведера, нарезали круги по всему манежу, точно морские лайнеры, а вустерцы в своих синих регалиях летели в полуфуте позади, тесно сопя нам в затылок с серьезным интересом, когда я сорвался и пошел полным ходом, ничто меня сильнее не подтолкнуло, чем забег на 300 ярдов, это было неистово, тут нужно рвать себя на части, парни орали со всех сторон, в этом Корпусе, «Давай!» — и мы отзывались полым эхом, колотя жесткими пятками по дорожкам с их дощатыми поворотами, а рев отлетал от нас в центр гладкой баскетбольной площадки, за внутреннюю линию, уже без дальнейшего раскатистого шума, лишь кошачьи лапки на спринте, и всем лоуэллским мамочкам следовало прийти посмотреть на своих сыновей, что показывали отцам, как следует бегать — в леса, в малины, в поленницы, в истерическое идиотское спринтоногое безумие человечества —
Я стартанул в страхе, со мной бежал белый парнишка из Вустера, я позволил ему выпихнуть меня плечом на первом повороте, когда мы неслись с эстафетными палочками — такая вежливость с моей стороны. Мы прогромыхали по доскам — рванули с места, оба сразу, гладко, кожа к коже, выгребаем по своим дорожкам, заинтересованная публика следит за интересующими бегунами, вся бригада газетчиков на стреме, головы от своих пишмашинок оторвали, или от боковых линий смотрят, несколько по крайней мере, тупые, заполошные вопли публики. «Бах!» — сказал пистолет, порох едва растекся по воздуху — мы сорвались с места.
Мой Папка стоял у своей скамьи, чуть нагнувшись, чтобы лучше видеть, напрягшись, все тело его подтянулось в поддержке, бдительный, на подрагивающих негнущихся ногах, которыми он играл в баскетбол в ИМКА [52] до Первой мировой —
— Давай, Жан, — себе под нос, — давай же! — Он боялся, потому что я уступил парнишке первый отрезок, считай что провалился. Нет. Я лениво прошел за ним дальний поворот, и как только мы вырулили на последний отрезок первого из двух кругов, я просто обошел его коварным спокойным рывком, который он едва ли услышал, и полетел впереди, нацелившись снова на тот же первый поворот, к наклону дорожек, и просквозил перед линией наблюдателей, те слышали, как пацан выматерился, он лишь представлял себе, кк рвет за мной следом — А я уже хвастливо на обратном отрезке, на полпути, уже и свою долю отгромыхал, и неслышно отбегал, и тому подобное, и направляюсь по прямой к последнему повороту, без единого звука, рву спринтом по кухне, прицельно к последним половицам — призраком врываюсь — вращаюсь вместе с миром в круговерти щитов ограждения, будто в балаганном бочонке, и уже очень устал, и все болит, и сердце мое умирает от такой боли в легких, в ногах — Парнишка из Вустера ни черта не наверстал, зато потерял целые куски сквознячка между нами, безнадежно разнюнился, потерялся, обескураженный, чуть ли не в смятении от стыда. Я подбегаю и принимаю позу для передачи палочки, отдаю ее Мелису с 10-ярдовым опережением, и он кидается в два своих круга, а следующий вустерский пацан еще ждет, нервно пританцовывая на горячей картошке — Магуайр и Казаракис завершили эстафету, как невидимые пули, и все это — фарс, никакого соревнования, эстафеты всегда печальны.