— Вы любите его?
— Может, это вам и смешно. Да! Во всяком случае, это единственный мужчина, которого я уважаю. У вас есть еще вопросы ко мне?
— Когда я переварю все, что вы мне сказали, возможно, они появятся.
— Что ж, вы можете не торопиться.
— Ночевать вы думаете в «Гнездышке»?
— Я не могу поступить иначе. Что скажут, если я остановлюсь в отеле? А мой поезд будет только утром.
— Вы повздорили с матерью?
— Когда?
— Сегодня днем.
— Мы просто высказали друг другу правду в лицо, но, как всегда, спокойно. Это уже превратилось в игру, когда мы остаемся вдвоем.
Она отказалась от десерта и, перед тем как встать из-за стола, подкрасила губы, глядясь в маленькое зеркальце, и попудрилась крошечной пуховкой.
Ее глаза были самыми светлыми в мире, еще более непорочной голубизны, чем глаза Валентины. Но они были так же пусты, как и недавнее небо, в котором Мегрэ тщетно пытался увидеть зеленый луч.
Глава 4Тропинка в скалах
Мегрэ спрашивал себя, закончится ли их разговор за ужином или же они его продолжат в другом месте. Арлетта прикуривала сигарету, когда администратор гостиницы подошел к комиссару и сказал ему тихо, настолько тихо, что Мегрэ попросил его повторить:
— Вас просят к телефону.
— Кто?
Администратор посмотрел на молодую женщину столь выразительно, что не только она, но и Мегрэ почувствовал себя неудобно. Арлетта нахмурилась, но взгляд ее сохранил безразличное выражение.
— Скажете вы, наконец, кто меня спрашивает по телефону? — сказал комиссар, потеряв терпение.
Оскорбленный до глубины души, администратор произнес, словно его принудили выдать секрет государственной важности:
— Господин Шарль Бессон.
Мегрэ украдкой подмигнул Арлетте: она ведь могла подумать, что звонит ее муж. Вставая из-за стола, Мегрэ спросил:
— Вы подождете меня?
И после того, как она опустила глаза в знак согласия, он направился к кабине в сопровождении администратора, который объяснял на ходу:
— Лучше бы мне послать вам записку. Мне придется извиниться за ошибку одного из моих служащих. Господин Бессон, кажется, уже звонил вам днем, два или три раза. И вам забыли сообщить об этом сразу, когда вы вернулись ужинать.
От зычного голоса в трубке задребезжала мембрана.
— Комиссар Мегрэ? Мне так неловко, я, право, не знаю, как оправдаться. Но, возможно, вы не слишком осудите меня, если узнаете, что со мной произошло…
Голос неистовствовал. Мегрэ не мог вставить ни одного слова.
— Я оторвал вас от работы, от семьи! Я заставил вас приехать в Этрета и даже не встретил вас. Во всяком случае, я хочу сказать, что собирался непременно быть сегодня утром на вокзале и тщетно пытался связаться с начальником станции по телефону, чтобы он предупредил вас. Алло!..
— Да-да!
— Представьте себе, этой ночью я должен был выехать в Дьепп, моя теща была при смерти.
— Она умерла?
— Только сегодня днем. У нее, видите ли, одни дочери, и я единственный мужчина в семье. Я вынужден был там остаться. Ведь вы знаете, как все это бывает. Приходится обо всем заботиться. Возникают всякого рода затруднения. Я не мог позвонить вам из дома: умирающая не выносила ни малейшего шума. Я трижды выскакивал на улицу и пытался дозвониться к вам из соседнего кафе. О! Это было ужасно!
— Она очень мучилась?
— Не особенно. Но она знала, что умирает.
— Сколько ей было лет?
— Восемьдесят восемь. Теперь я вернулся в Фекан и вожусь с детьми, так как жена осталась там. С ней только грудной ребенок. Но, если вы захотите, я могу сесть в машину и приехать к вам вечером. Или же скажите мне, когда я вас меньше всего побеспокою завтра утром, и я непременно буду.
— Вы желаете мне что-нибудь сообщить?
— По поводу того, что произошло в воскресенье? Вряд ли мне известно больше того, что вы узнали. Ах да! Мне удалось добиться того, что все нормандские газеты как в Гавре, так и в Руане не станут сообщать о случившемся. Следовательно, и в Париже не узнают. Но это было нелегко. Я сам ездил в Руан во вторник утром. Они поместили сообщение в три строчки, указав, что предполагается несчастный случай.
Шарль Бессон наконец перевел дыхание, но комиссару нечего было ему сказать.
— Вы хорошо устроились? — продолжал Бессон. — Вам дали хороший номер? Надеюсь, вы распутаете эту досадную историю? Утром вы поднимаетесь рано? Может, мне приехать к вам в отель к девяти часам?
— Если это вас устраивает.
— Благодарю вас. Еще раз примите мои самые глубокие извинения.
Выйдя из кабины, Мегрэ увидел, что Арлетта осталась в зале совсем одна. Стол, за которым она сидела облокотившись, уже убирали.
— Он говорит, что ему пришлось поехать в Дьепп.
— Она умерла наконец?
— Она болела?
— Уже лет двадцать, а может, и тридцать, и все говорила, что умирает. Шарль, наверное, доволен.
— Он не любил ее?
— На какое-то время он поправит свои дела — ему ведь достанется солидное наследство. Вы знаете Дьепп?
— Очень мало.
— Семейству Монте принадлежит примерно четверть всех домов города. Теперь Шарль разбогатеет, но все-таки ухитрится потерять и эти деньги в какой-нибудь шальной афере. Если только Мими ему не помешает — ведь, в конце концов, это ее деньги, а она, насколько я знаю, себя в обиду не даст.
Любопытно: она говорила обо всем этом беззлобно, в голосе ее не чувствовалось ни враждебности, ни зависти, словно рассказывала она о людях вообще, принимая их такими, какие они есть, и судила о них, как об экспонатах антропологического музея.
Мегрэ снова сел напротив нее, набил трубку, но не торопился раскурить ее.
— Вы скажете мне, когда я стану вам в тягость? — проговорила Арлетта.
— Вы как будто не торопитесь вернуться в «Гнездышко»?
— Нет. Не тороплюсь.
— Настолько, что согласны на любое общество.
Он знал, что дело не в этом. Начав рассказывать о себе, она, вероятно, не прочь продолжить этот разговор.
Но в этом большом зале, где погасили уже три четверти огней и прислуга давала понять, что они ее задерживают, трудно было возобновить разговор с того, на чем он был прерван.
— Может быть, пойдем еще куда-нибудь?
— Куда? Если в бар, то там мы рискуем натолкнуться на Тео, а я не хочу с ним встречаться.
— Вы еще любите его?
— Нет. Не знаю.
— Вы сердитесь на него?
— Не знаю. Идемте. Мы можем просто пройтись.
Они вышли. Была темная туманная ночь. Свет редких фонарей расплывался мерцающими кругами. И сильнее, чем днем, слышался размеренный шум моря, возвещавший шторм.
— Позвольте мне продолжить вопросы?
Она носила туфли на очень высоких каблуках. Ради нее он избегал улиц без тротуаров, особенно мощенных булыжником, где она могла бы вывихнуть лодыжку.
— Для этого я и пришла сюда. Рано или поздно вы их все равно задали бы мне, правда? Лучше уж со спокойной душой вернуться завтра в Париж.
Со времен юности не часто доводилось Мегрэ бродить вот так ночью по темным и холодным улицам маленького городка в обществе красивой женщины, и он чувствовал себя чуть ли не виноватым. Навстречу попадались лишь редкие прохожие. Их шаги слышались задолго до того, как из темноты возникал силуэт. Многие оборачивались вслед этой запоздалой паре; возможно, за ними наблюдали и из-за штор освещенных окон.
— В воскресенье, если я не ошибаюсь, был день рождения вашей матери?
— Да, третьего сентября. Отчим превратил этот день в некое подобие национального праздника. И не допускал, чтоб кто-нибудь из семьи не был на торжестве. Мы сохранили обычай встречаться в этот день у матери. Для нас это стало традицией, вы понимаете?
— За исключением Тео, судя по тому, что вы мне рассказали.
— Да, исключая Тео после смерти его отца.
— Вы привезли на этот раз подарки? Могу я узнать, какие?
— По странному совпадению Мими и я сделали почти одинаковые подарки: кружевные воротнички. Трудно выбрать что-нибудь для моей матери. У нее есть все, чего она могла бы пожелать, — вещи дорогие и редкие. Когда ей дарят безделушку, она разражается хохотом, от которого становится не по себе. И благодарит с преувеличенной горячностью. Но она без ума от кружев, и вот нам с Мими пришла одна и та же мысль.
— Ни шоколада, ни конфет, ни сладостей?
— Догадываюсь, что вы имеете в виду. Нет, ничего этого не было. Никто не рискнул бы преподнести ей шоколад или конфеты, она их не терпит. Видите ли, моя мамаша относится к тем хрупким на вид женщинам, которые любым сладостям предпочитают маринованную или зажаренную селедку, соленые корнишоны и хороший кусок сала.
— А вы?
— Я нет.
— Кто-нибудь из семьи догадывается о том, что произошло однажды между отчимом и вами?
— Честно говоря, я в этом не уверена. Но готова поклясться, что мать все знала.
— От кого она могла узнать?
— Она обходилась без чьей-либо помощи. Простите, но мне опять приходится злословить: она всегда подслушивала у дверей, это было ее страстью. Сначала она следила за мной, потом за Фернаном. Она шпионила за всеми, кто жил в доме, в ее доме, включая метрдотеля, шофера и горничных.
— Зачем?
— Чтобы знать все, что происходит в ее доме.
— И вы полагаете, что она знала и о вас с Тео?
— Я почти уверена.
— И она никогда ничего вам не говорила, даже не намекала? Вам ведь не было тогда и двадцати лет. Она могла бы вас и предупредить.
— А для чего?
— Когда вы заявили о своем намерении выйти замуж за Жюльена Сюдра, разве она не пыталась вас отговорить? В то время этот брак мог выглядеть мезальянсом. Фернан Бессон был на вершине успеха. Вы жили в роскоши — и вдруг выходите замуж за небогатого дантиста, за человека без будущего.
— Мать ничего мне не говорила.
— Отчим?
— Он не посмел. Он чувствовал себя виноватым передо мной, мне кажется, его мучила совесть. Думаю, что, в сущности, он был порядочным и даже совестливым человеком. Он, должно быть, был уверен, что я так поступаю из-за него. Он хотел сделать мне богатый подарок, но Жюльен не принял его.