Дети с гордостью говорили о том, как преданно и нежно отец всегда любил мать, как он ни разу не посмотрел ни на одну другую женщину и как их родители стали для них примером любви, которую каждый из них хотел обрести в своей жизни. Они говорили о страсти Уилла к книгам и рассказывали о том, как он научил их тоже любить печатные страницы и уважать истории, которые разворачиваются на них. Они говорили о том, как он до сих пор ругался на валлийском, роняя что-нибудь, хотя почти никогда не говорил на этом языке. Говорили о том, как прекрасна его проза – отойдя от дел, Уилл написал несколько историй о Сумеречных охотниках, которые были приняты публикой весьма благосклонно, – и как ужасны его стихи – впрочем, это не мешало ему вечно их декламировать.
Старший сын Тесс и Уилла, Джеймс, со смехом рассказал об ужасном страхе отца перед утками и его тщетных попытках выгнать их с пруда во дворе их йоркширского дома.
Внуки напомнили ему ту песенку о демоническом сифилисе, которой Уилл научил их, когда они, по мнению Тесс, были еще слишком малы, и которую они запомнили на всю жизнь. Вместе они исполнили ее нестройным хором, вогнав Софи в краску.
Заливаясь слезами, Сесили вспомнила, как на ее свадьбе с Габриэлем Уилл выступил с прекрасной речью, восхваляющей жениха, а в конце объявил: «Боже, я думал, она выходит за Гидеона. Беру свои слова обратно», – что раздосадовало не только самих Сесили и Габриэля, но и бедную Софи. Не в силах рассмеяться, Уилл улыбнулся и сжал руку сестры.
Они смеялись над его привычкой отправляться с Тесс в романтические поездки по местам из готических романов. Так они побывали и на мрачных болотах, где смерть настигла героя одной из книг, и в нескольких старинных замках с привидениями, и, само собой, на той площади в Париже, где, по расчетам Уилла, отсекли голову Сидни Картону и где Уилл пугал прохожих, выкрикивая по-французски: «Я вижу кровь на этих камнях!»
Вечером, когда сгустились сумерки, все родственники по очереди подошли к кровати Уилла и поцеловали его, а затем удалились, оставив Уилла и Тесс вдвоем. Тесс легла рядом с Уиллом, обняла его и положила голову ему на грудь, слушая, как слабеет биение его сердца. Они долго шептались в темноте, напоминая друг другу истории, о которых никто больше не знал: о девушке, которая запустила кувшином в юношу, пришедшего спасти ее, и о том, как он влюбился в нее с первого взгляда; о пышном бале и о балконе, плывшем в ночном небе, словно корабль; о трепещущих крыльях механического ангела; о святой воде и крови.
Около полуночи дверь спальни открылась, и вошел Джем. Пожалуй, к этому времени его следовало уже считать Братом Захарией, но ни Уилл, ни Тесс никогда не называли его так. В длинной белой мантии, он скользнул в комнату, как тень, и Тесс затаила дыхание: она поняла, что час, которого ждал Уилл, уже пробил.
Джем не сразу направился к Уиллу, а сперва подошел к футляру красного дерева, лежавшему на комоде. Уилл исполнил обещание и сохранил скрипку в целости. Петли футляра даже не скрипнули, когда Джем поднял крышку и вынул инструмент. На глазах у Тесс и Уилла он натер канифолью смычок, держа его тонкими пальцами.
Затем он положил скрипку на плечо и поднял смычок. И заиграл.
Чжи инь. Когда-то Джем сказал Тесс, что эти слова означают такую глубокую дружбу, в которой один человек понимает музыку сердца другого. Джем играл на скрипке и своей музыкой описывал каждый год жизни Уилла таким, каким он его видел. Скрипка пела о двух маленьких мальчиках в тренировочном зале, один из которых учил другого метать ножи в мишень, и о ритуале парабатаев – об огне, и клятвах, и пылающих рунах. Она пела о том, как двое юношей рыскали в темноте по улицам Лондона и то и дело перебрасываясь шутками. Пела о том далеком дне в библиотеке, когда они с Тесс высмеивали Уилла за его страх перед утками, и о поездке в Йоркшир, когда Джем в поезде сказал, что парабатаи должны любить друг друга так же сильно, как самих себя. Она пела об этой любви, и об их любви к Тесс и о том, как Тесс любила их обоих, и о том, как Уилл сказал: «Только в твоих глазах я всегда находил доброту». Пела об их редких встречах после вступления Джема в Братство: о кратких свиданиях в Институте и о том, как Уилл однажды чуть не умер от укуса демона-шакса и как Джем пришел к нему из Безмолвного Города и всю ночь провел у его постели, рискуя быть жестоко наказанным. Скрипка пела о том, как родился первенец Уилла, и как прошла церемония защиты младенца в Безмолвном Городе, и как Уилл потребовал, чтобы ее провел именно Джем, и как Джем закрыл лицо руками и отвернулся, узнав, что ребенка назвали Джеймсом.
Скрипка пела о любви и потере, о годах молчания, о невысказанном и невыразимом, обо всех струнах, что связали их сердца воедино. И когда музыка смолкла и Джем положил скрипку обратно в футляр, глаза Уилла уже были закрыты, а глаза Тесс наполнились слезами. Отложив смычок, Джем подошел к кровати и снял капюшон, и Тесс увидела его опущенные веки и исчерченное шрамами лицо. Он сел на край кровати и взял Уилла за свободную руку, не вынуждая Тесс выпускать другой его руки из ладоней, и в головах Уилла и Тесс зазвучал его голос.
«Я беру тебя за руку, брат, чтобы ты мог уйти с миром».
Открыв свои синие глаза, которые не выцвели за все прошедшие годы, Уилл посмотрел на Джема, а затем на Тесс, улыбнулся и умер, обнимая Тесс и держа Джема за руку.
Боль от смерти Уилла так и не утихла. Похоронив мужа, Тесс уехала из дому. Ее дети уже выросли и воспитывали собственных детей, и она убедила себя, что больше не нужна им, попытавшись отогнать от себя навязчивую мысль, которая преследовала ее всю жизнь: она не в силах была наблюдать за тем, как они становятся старше нее. Одно дело – пережить смерть мужа и совсем другое – пережить смерть своих детей. Этого она бы не вынесла. Их смерть была неизбежна, но Тесс не могла оставаться с ними рядом в этот час.
К тому же Уилл кое о чем попросил ее.
Дорога из Шрусбери в Уэлшпул не стала длиннее, чем тогда, когда Уилл очертя голову скакал по ней, чтобы спасти Тесс из лап Мортмейна. Уилл подробно описал весь маршрут и каждую деревню, которую он проезжал, указав Тесс путь к раскидистому дубу. Пришлось несколько раз проехать по дороге на своем маленьком автомобильчике, прежде чем она отыскала нужное место: дерево было точь-в-точь таким, каким Уилл нарисовал его в дневнике, который отдал ей. Пусть рука Уилла и дрожала, память его не подвела.
Кинжал был все там же. Тесс пришлось перерубить несколько корней, обвивших рукоятку, и раскопать землю совком, но в конце концов она вытащила клинок Джема, потемневший от времени.
В тот год она взяла его с собой на встречу с Джемом. Шел 1937-й, и война еще не разрушила дома вокруг собора Святого Павла, не озарила небо пожаром и не омрачила город, который Тесс любила всей душой. И все же над миром нависла тень.
– Они убивают друг друга, а мы ничего не можем сделать, – сказала тогда Тесс, держась за каменный парапет моста.
Она думала о Первой мировой и обо всех бессмысленных смертях. Эту войну вели не Сумеречные охотники, но кровь и сражения рождали демонов, и нефилимам приходилось сдерживать их, чтобы они не чинили еще большего зла.
«Не в наших силах спасти их от самих себя», – ответил Джем.
Его капюшон был надвинут на глаза, но ветер трепал его, время от времени приоткрывая шрам на скуле.
– Грядет что-то ужасное. Мортмейн не мог и вообразить себе такого. Я чувствую.
«Никто не может избавить мир от всего зла, Тесс».
Когда она вытащила из кармана пальто обернутый шелковой тканью кинжал, по-прежнему грязный, запачканный землей и обагренный кровью Уилла, и протянула его Джему, тот наклонил голову и прижал клинок к себе, сгорбившись, словно от нестерпимой боли.
– Уилл хотел, чтобы ты увидел его, – сказала Тесс. – Я знаю, ты не можешь взять его с собой.
«Сохрани его для меня. Быть может, однажды этот день придет».
Она не стала спрашивать, что он имел в виду, но сохранила кинжал. Она взяла его с собой, когда покинула Англию и пересекла Ла-Манш, глядя, как исчезают вдали белые утесы Дувра. В Париже она отыскала Магнуса, который жил в мансарде и писал картины, хотя и был начисто лишен способностей к рисованию. Он позволил ей переночевать на голом матрасе возле окна и ночью, когда она проснулась и стала звать Уилла, обнял ее и прижал к себе. От него пахло скипидаром.
– Первая всегда дается тяжелее всего, – сказал он.
– Первая?
– Первая потеря любимого, – объяснил он. – Потом становится легче.
Когда в Париж пришла война, они вместе отправились в Нью-Йорк, и Магнус снова познакомил Тесс с городом, где она родилась. Она едва узнавала этот гудящий мегаполис: по улицам, как муравьи, носились машины, по рельсам громыхали поезда. В тот год она не увиделась с Джемом, потому что немецкая авиация бомбила Лондон и Джем утверждал, что встречаться слишком опасно, но во все последующие годы…
– Тесс?
Ее сердце остановилось.
Голова закружилась, и на мгновение Тесс показалось, что она сходит с ума, что после стольких лет прошлое и настоящее смешались у нее в голове и она уже не могла отличить реальность от воспоминаний. Голос, который она услышала, был не тихим голосом Брата Захарии, звучащим у нее в голове, обращавшимся к ней каждый год в течение последних ста тридцати лет.
Это был голос из прошлого, голос из воспоминаний, которые истончились из-за многократного обращения к ним, как письма, которые сворачивали и разворачивали бесчисленное множество раз. Этот голос, как волной, выбросил на берег память о другой встрече на этом мосту, о давно ушедшем вечере, о темноте, о серебристых звездах и о журчащей у них под ногами реке…
Сердце билось так сильно, словно готово было выпрыгнуть из груди. Тесс медленно повернулась и удивленно посмотрела перед собой.
Он стоял на тротуаре рядом с ней и смущенно улыбался, засунув руки в карманы современных джинсов. Рукава синего хлопкового джемпера были закатаны до локтей. Руки испещряло белое кружево едва заметных шрамов. Тесс разглядела среди них очертания руны спокойствия, которая некогда казалась чернее ночи, а теперь лишь слегка отливала серебром.