Он разлил настойку по стаканам, один протянул Эльстер, второй — выпил залпом. В конце концов, именно когда он напился в поезде, видения его не мучили. Может, это и есть тот долгожданный повод спиться.
Она молча выпила настойку, даже не поморщившись и протянула ему стакан. Он налил еще, сел в кресло. Подождал, пока она устроится рядом.
Настойка была крепкой и с сильным вкусом меда, апельсина и специй, но она не смыла отвратительного послевкусия каждого слова рассказа.
— Конечно, у нас были ограничения, казавшиеся разумными, — продолжила Эльстер. — Все соблюдали строгую диету, проходили постоянные врачебные осмотры и содержались в строгой изоляции. Представь себе, Уолтер, замкнутое общество, где из мужчин — только клирики. У нас даже кошки и собаки во дворе были только девочками. Я потом поняла, почему.
— Почему же? — Уолтер чувствовал себя так, будто опустил ладони в теплую гниль и ловит там пальцами опарышей. В душе рос протест, чувство гадливости и горечи нарастало все сильнее, но он не мог сказать ей замолчать. Уолтер мог быть кем угодно, даже убийцей и безумцем, но он никогда не был трусом. И жестоким никогда не был — не оставлять же ее наедине с этой памятью.
— Потому что нас полностью изолировали от всего, что касалось взаимоотношений между мужчинами и женщинами. Я до тринадцати лет понятия не имела, что там происходит.
К горлу подкатила желчь. Он попытался смыть ее настойкой, но ему показалось, что в стакане разведенный хинин.
— Тебя на самом деле зовут Эльстер? — вдруг спросил он. Вопрос возник из ниоткуда, и Уолтер со стыдом признался себе в том, что это была лишь истерическая попытка отсрочить рассказ.
— В основном приюте нет имен, только номера. Те, кто остается, на выходе получают одинаковые документы — Джейн или Джон Доулт.
Уолтер поморщился. Это было уже явной жестокостью, злой шуткой, и окончание никак не помогало.
— Отвратительно.
— Там все… все отвратительно. Эти люди умеют превращать людей в механизмы… почти без всяких операций.
— Почти, — глухо повторил он. — Почему ты так переживала после моей ампутации?
— Потому что… потому что потом с нами уже никто не церемонился. Конечно, руку не на живую резали, все делали, чтобы зажило быстрее, но я три дня после вообще не помню — валялась на кушетке, помню только что было больно и меня постоянно рвало на пол и кто-то иногда держал меня за волосы — прямо на весу, не придерживая… я думала, ты… тебе тоже будет плохо.
— За что так?.. Зачем?
— Потому, что это убивает. Все самое болезненное, мерзкое, грязное, что только можно сделать с человеком, самое уродливое, что можно ему показать… любого с ума сведет. Я вообще не понимала, что происходит, почему и за что. Представь себе, что… а, впрочем не надо. Не представляй, — прошептала она. Уолтер молча наклонился и поцеловал ее, разделяя горечь несказанных слов. Его сердце билось так сильно, что казалось, оставит ушиб на ребрах.
Чувства были словно линия, нарисованная на белой стене широкой кистью, которую макнули сразу в несколько красок. Перемешанные горечь, боль, злость и отвращение тускнели приглушенным отчаянием.
— В человеческой душе скрыто… удивительно много грязи, — продолжила она, и ее голос немного окреп. — Потом я узнала, что есть специальная очередь… естественно никто, никогда не начинает… добровольно. Да мы понятия не имели, что надо вообще что-то там начинать! Ты не представляешь, Уолтер, какая мразотная это дрянь. У них еще в прейскуранте указана какая-то паскудная формулировка, вроде «распломбировка». Я эту рожу до сих пор помню и ненавижу, — прошипела она. — И они не чувствуют себя плохими людьми — они же не с человеком это делают. Это механизм, его… не жалко.
— И никто не догадался? Не спросил, не заметил, не… не пожалел?
— Никто не поверил. Это часть игры в достоверность, когда тебе пытаются доказать, что перед тобой человек. Ведь туда и приходят за достоверностью. Представь себе, в какие суммы обходится «Пташкам» только содержание приютов. А ведь даже из элитных приютов многие отсеиваются в «жестокую жизнь». Нам рассказывали сказки о страшном мире, в который они вынуждены отторгать непокорных, тех, кто не вписывается в уютную жизнь нашего мирка. И мы боялись. Я не знаю, куда на самом деле девались те, кого отсеивали на втором этапе. Тех, кто сходил с ума или начинал артачиться на третьем, мы потом не видели. Знаешь, если бы они убивали — было бы легче. Я тогда часто думала о самоубийстве, но эта неизвестность и какие-то обрывочные слухи были гораздо страшнее, чем реальность. Все самое страшное — у нас в голове.
— Эльстер! — не выдержал Уолтер. Отторжение, которое вызывали ее слова переросло в отрицание и внезапно утопило все остальные чувства.
— А я говорила, Уолтер. Говорила, что это плохой секрет, грязный и жестокий. Мало того, что такое знать никому не полагается, так еще и те, кто это знает — долго не живут. Впрочем, Унфелих тебя все равно больше бы не отпустил.
— Он знает? Он ведь все это знает?!
— Конечно.
— Ты хочешь сказать, что за нами идет человек, который зная все вот это, хочет тебя убить?! Потому что ты сбежала?!
— Конечно. Уолтер, ты себе представляешь, какие там деньги?
— Эльстер, я, проклятье, почти за еду играл в лигеплацком баре, носил шинель, которую купил в магазине ношеной одежды и не мог заначку, которую из Вудчестера увез, потратить, потому что вообще не понимал, на что! Я понятия не имею, зачем человеку столько денег! И как можно ради них…
— Ты знаешь, что это проблема не Кайзерстата. У вас на Альбионе совершенно так же, только без экзотических ярлычков. Никто этого не видит, никто не хочет этого знать. Твой брат шатался по вашим Нижним Кварталам, забирал оттуда женщин, пытал их и складывал тела у себя в подвале — что, кому-то было дело?! Кому вообще не наплевать?!
— Мне не наплевать, — глухо ответил он.
— Поэтому я и… я не знала, что так бывает, Уолтер. Не думала, что есть хорошие люди. Потом-то кошмар закончился и началась работа. Тех, кто пытался сбегать быстро ловили и убивали. Но сбегали редко. Мы быстро начинали верить в то, что на самом деле не люди. Конечно, все прекрасно знали, что никаких шестеренок у нас внутри нет, но статус «человек» в собственных глазах терялся очень быстро. Чувство собственного достоинства, гордости, индивидуальности — все это растворялось, уходило. Я научилась улыбаться, делать что от меня требуют, не артачиться и не вызывать подозрений. Жить не хотелось, умирать не хотелось… не хотелось вообще ничего.
Сверху раздался глухой стук. Эльстер вздрогнула и выронила стакан, расплескав остатки настойки по его брюкам.
— Что-то упало, — успокаивающе сказал он и сжал ее плечи.
Она обернулась и посмотрела на него совершенно безумными глазами, в которых не читалось ни одного осознанного чувства, только хаос, вихрь сменяющихся эмоций.
— Тебе нечего бояться. Здесь нас не найдут, а если найдут — я тебя не отдам.
— Тогда и тебя убьют, — прошептала она, и в ее глазах блеснули слезы.
— Эльстер, — вкрадчиво улыбнулся он. — Если мы будем, отталкивая друг друга, заниматься самопожертвованиями — Унфелих порадуется тому, какие ему достались идиоты и убьет обоих. А я знаешь ли даже в юности не любил истории, закончившиеся парой трупов и кучей скорбящих родственников.
— По мне никто не будет скорбеть, — угрюмо ответила Эльстер.
— А после моей смерти донна Скалигер пренебрежет рекомендациями врачей и откроет бутылку вина со своей родины, — улыбнулся он. — Не бойся. Все будет хорошо.
Он наполнил стакан и поддержал ее руку, пока она пила.
— Уолтер?.. — задумчиво протянула она, и в ее глазах растекалась черная тоска.
— Что? — он забрал у нее стакан и поставил на пол.
— Давай на кухню сходим, а? Ненадолго.
— Зачем? Полбутылки еще осталось…
— Ну ты что как маленький-то? При чем здесь бутылка… — прошептала она, заглядывая ему в глаза.
Уолтер бросил быстрый взгляд на Зои, которая с самого завтрака сидела на полу со своим шнурком.
— Кажется, мы пока не очень готовы быть родителями, — прошептал он, вставая.
— Ничего, мы еще станем взрослыми и умными, — обожгла она дыханием шею.
Он понял, зачем ей это нужно — почувствовать человеческое тепло, выплеснуть горечь, раствориться ненадолго в чем-то далеком от того, о чем она сейчас рассказывала.
Уолтер тоже нуждался в этом. Хотелось забрать, растворить, заставить забыть, хотя бы ненадолго. Он успел почувствовать, как странное чувство полоснуло сердце — это было не счастье и не удовлетворение, нечто странное, пронесшееся вслед за мыслью о том, что он не напоминает ей никого из тех, о ком она сейчас рассказывала.
К счастью, стол был крепким.
…
От Эльстер сильно пахло алкоголем и апельсином с черным перцем — похоже на духи донны Скалигер. Черная пыль запуталась в ее волосах — кажется, они опрокинули перечницу. Уолтер, чихая, растрепал ей волосы, чтобы вытрясти его.
Они не стали садиться в кресло, устроившись рядом, на полу. Настойки в бутылке осталось совсем немного, и Уолтер предусмотрительно взял еще одну. Эльстер не выглядела захмелевшей, но тоска в ее взгляде почти растворилась.
Он разжег камин, про себя радуясь, что когда-то не стыдился проводить время с Атаро и другими слугами. И учиться делать то же, что они. Говорил отцу, что аристократ не должен бояться пачкать руки, а он только презрительно кривил губы.
Эльстер положила голову ему на колени и протянула руку к огню, наблюдая, как отблески пляшут на коже. А потом продолжила, будто они и не прерывались:
— За нами хорошо ухаживали. Все еще держали взаперти — я не видела улиц, не знала, как живут обычные люди, только по рассказам.
— Где же ты научилась прятаться?
— Это легче, чем кажется, — усмехнулась она. — Надо никому не верить, очень хотеть жить и мыслить не так, как другие. Я смутно представляла, чего от меня ждут и решила, что буду делать по-другому.