Нет, знаешь, Уолтер, ты все-таки был дурак и, надеюсь, сейчас поумнел. У меня кончилась бумага, больше мне не дадут – казнь через час и девятнадцать минут. Патер Морн, которого послали мне для предсмертной исповеди, конечно, мог бы достать чистый лист, но я потрачу драгоценное время, которое и так потратил на ненужные подробности про бумагу.
Мы никогда не понимали друг друга. Я не понимаю тебя до сих пор, и себя тоже не понимаю. Но могу поклясться, что всегда любил тебя, отца и Кэтрин.
Тем хуже для вас – я стал врачом, чтобы обрести власть над смертью. И Спящий не раз видел Сон, в котором я побеждал ее. Жаль, что в университете мне забыли сообщить, что она, как всякая женщина, не прощает унижений.
Я убил Кэт, и возможно, убил тебя, оставив наследником рода Говардов – ты читаешь это в Вудчестере? Отец смог привить тебе манеры, ты женился на подходящей девушке?
Если так – прости меня, Уолтер. Я пытался сказать тебе перед смертью, чтобы ты не совершал этой ошибки. Ты нашел в себе силы вырваться?
Я не должен был метаться между гражданским долгом и личными интересами. Не должен был слушать Кэтрин с ее дремучими страхами, должен был найти в себе силы надавить на нее, заставить обратиться к врачу. Должен был спокойно выполнять свою работу в Лестерхаусе, не терзаясь сомнениями и не пытаясь скрыться от совести, которая не должна была просыпаться. Но я не справился. Кэт умерла, умер наш ребенок, и я тоже скоро умру. Если я не смог – прости, Уолтер, ты тоже не сможешь. Мои прегрешения, ожидания отца и долг происхождения просто раздавят тебя, уничтожат – поверь мне, прошу тебя.
Я мало что могу для тебя сделать. Я знаю, у тебя ничего нет – отец всегда относился к тебе (уж прости, близкая смерть плохо влияет на мою тактичность) с несправедливым презрением. Я видел счета – он оплатил твое образование, платил по твоим счетам и ссужал небольшую сумму на расходы. Я видел твою бухгалтерскую книгу – да-да, ту, которую ты многозначительно демонстрировал мне каждый раз, когда я заводил с тобой разговор о том, что ты не умеешь тратить деньги.
Я видел, что она пуста.
Отец в добром здравии, когда ты это читаешь? Вудчестер – чей он теперь?
Прошу тебя, если ты когда-нибудь унаследуешь этот дом – не продавай его. Сохрани нашей семье хоть каплю достоинства.
Я снова отвлекся. Так вот, у меня тоже почти ничего нет. Я все потратил на эксперименты. Но кое-что осталось.
Уолтер, я оставил завещание. И ты, на то твоя воля, можешь меня за него ненавидеть. Я хотел бы сделать это сам, избавить тебя от ответственности, но не могу – никто не послушает меня, а друзей у меня не осталось, только поручитель, для которого эта ноша непосильна.
Мне снова придется просить у тебя прощения за то, с чем я тебя оставил.
У Джеймса Монтгомери – у того юноши, которого я снял с эшафота – остались чертежи. Механическое сердце, Уолтер, – прорыв в медицине. Действующий протез, его осталось только немного доработать, и он сможет стать спасением тысяч людей.
Кто возьмет эти чертежи у меня? Для них я – палач, вырывавший чужие сердца. Только подумай, Уолтер, какая-то газетенка написала, что я их ел! Потрясающее невежество.
А потому вверяю эти чертежи тебе. Решай, что делать с ними.
Почему я говорю о выборе? У меня есть серьезные подозрения, Уолтер, и я не вправе с тобой ими не поделиться. Как ты знаешь, я писал в Кайзерстат и предлагал им формулу «Грая». Мне отказали, и я сначала не мог понять, почему. Я предусмотрел абсолютно все – Кайзерстат испытывает серьезные проблемы с вооружением, у них не было средств спонсировать такой проект, к тому же у них серьезные внутриполитические проблемы, перечислением которых я не стану тебя утомлять. Почему они отказали?
Я обещал подписать все, что угодно. Я был готов застрелиться после получения чертежа. Но мне отказали.
Я нашел только один ответ. Думаю, «Механические Пташки» – просто грязный обман. Я не нашел нигде свидетельств создания столь совершенного механизма. Эрих Рейне писал о своей Иви как о «дивной красоты фарфоровой кукле, которая сошла с витрины». По-моему, старый маразматик просто заигрался.
Ты видел фотографии с той выставки? Иви – игрушка, игра в Спящего от честолюбивого врача. Искусная подделка, но не совершенная.
Но все, кто был в их борделях, говорят, что девушек нельзя отличить от настоящих.
Я никому не сказал об этих подозрениях, чтобы не навлечь беду на тебя и отца, только сознался в государственной измене, чтобы меня точно повесили. После этого я видел, как отец пытается вытащить меня из тюрьмы, и, признаюсь, я испытывал чувство не проходящего стыда…
Я снова отвлекаюсь. Слов слишком много, а времени слишком мало.
Механизм, Уолтер, совершенный механизм. Я создал одну из главных его шестеренок – нет, я изобрел заново паровой двигатель для человеческого тела – мое механическое сердце будет стучать в груди долгие годы, а когда придет его срок, его, как и всякий механизм, можно будет починить.
Мне не под силу решить, заслужило ли человечество этот двигатель, Уолтер. Посмотри на Альбион – сотни этажей совершенных зданий, фабрики, дающие возможность иметь все блага цивилизации, не надрываясь, паровые экипажи, дирижабли – и люди, которые там живут. Я знаю много об этих людях, я разложил немало из них на аккуратные столбцы формул и рекомендаций. Я выписывал мази от подагры и эликсиры от депрессий. Врач – словно канава, куда стекаются все людские нечистоты. Когда-то их, верно, выплескивали в переулках, но теперь общество вместе с паровыми экипажами получило множество подготовленных докторов.
Мои чертежи у Джеймса Монтгомери в запечатанном конверте. Забери их и реши, что с ними делать – мне застит глаза мизантропия и горечь моих ошибок, я не имею права их касаться.
Но у меня есть еще кое-что. Кроме чертежей в конверте и пустых сожалений. Во втором конверте у Джеймса – у патера Морна есть копия – хранится мое завещание. Я написал его, когда убил Мэри Келли. Тогда я знал, что все кончено.
Я оставляю тебе все, что у меня есть, кроме имущества в Вудчестере. Счет с остатками денег – тебе не хватит на безбедное существование, даже если ты читаешь это через пятьдесят лет после моей смерти и там накопились проценты. Но все же это сумма, способная решить немало проблем.
Я строил дом для нас с Кэт. Она не хотела жить в Вудчестере, а я видел, что Альбион ее убивает. Дом в провинции Флер, в Вирлью. Тебе должно понравиться там – это тихое место. Дом стоит на горе, и иногда можно видеть спины пролетающих мимо птиц.
Из окон восточной части видно море. Дом остался недостроенным и, может быть, денег на счету хватит на благоустройство. Но там уже можно жить, не испытывая никаких неудобств.
Это – моя собственность. Теперь твоя – я оформил все бумаги, ключи в конверте с завещанием. Что делать с этим домом – решай сам. Если ты отрекся от меня – продай его. Как говорится, на деньгах следов нет.
У меня кончается время. Я сказал какие-то не те слова. Не сказал самого важного, а что это – «самое важное» – кажется, до сих пор не понял.
Прости меня, Уолтер. Надеюсь, Сон, который смотрит Спящий о тебе, будет счастливее, чем мой».
Уолтер опустил письмо. Первые слова Джека падали в пустоту, и ему пришлось перечитывать три раза – ни душа, ни разум не отзывались, словно остались там, в горящем доме. Но с каждой строчкой каллиграфически выведенного прощания он чувствовал, как оживает. Когда Джек писал эти строки, у него оставалось совсем немного времени до того момента, когда он встанет в центр креста на не застеленном бархатом участке эшафота. Когда Уолтер читал их – постепенно приходило осознание, что весь мир теперь снова открыт ему.
«Из окон иногда можно видеть спины пролетающих мимо птиц», – толкнулось в сознании, когда он опустил листы.
Эти же слова говорил ему Джек еще тогда, во время операции. Уолтер тогда понятия не имел ни о каком письме и мог поклясться, что Джек никогда не упоминал ни о каком доме. Он почти не общался с братом в последние месяцы перед его смертью и не знал, что он что-то строит.
Значит, назойливый призрак действительно не мерещился ему? Или в какой-то момент фантом, порожденный измученным сознанием, сменила настоящая тень брата?
Он вспомнил, что сначала видел Джека то в бордовом сюртуке, то в рубашке и жилете, а потом он стал являться ему в заляпанном кровью пальто. Что поначалу он подталкивал его на ужасные поступки, упиваясь жестокостью своих слов, а потом злоба в его словах сменилась скорее горькой иронией, игрой в самого себя, и несколько раз он по-настоящему помог ему.
Пациент пятьдесят три – тот, что смог совладать со своим безумием – говорил, что видит мертвых людей и говорит с ними.
Уолтер попытался вспомнить, что клирики говорили о призраках. Кажется, упоминаний этого явления почти не было, но Колыбели не настаивали на том, что люди уходят бесследно. В конце концов, «Сон абсурден и зыбок», как часто говорили на проповедях.
Бекка вела аккуратно, предпочитая мягкость скорости поездки, понимая, что тряска скорее убьет Зои, чем небольшое промедление. Уолтер, словно впервые увидев, дотронулся до лба Зои – холодного и липкого. Губы ее посерели, но дыхание стало глубже и ровнее.
Эльстер сидела молча, опустив взгляд на сцепленные в замок пальцы. У нее не было писем, способных вернуть ее к жизни, но Уолтер вдруг вспомнил, что у него есть подходящий случаю конверт.
– Все закончилось, – тихо сказал он ей, протягивая руку.
– Да, – глухо отозвалась она. – Все закончилось.
– Я его убил, – сообщил он. – Томас сказал, что в Кайзерстате беспорядки, что «Парнас» ищет компромат и готов ухватиться за любую возможность. Если хочешь – я напишу им письма. С десяток, отправим из разных отделений, – он слабо улыбнулся. – Все узнают правду. Или уже ее узнали. Тебе больше нечего бояться. А еще Томас сказал, что меня не ищут. Мы свободны, Эльстер. Как птички – те, которые настоящие.