Я нехотя усмехнулся. Рядовой Гомес говорил, как моя родня.
– Чертовщина, – запротестовал я.
– Вот, – обвинил меня Гомес, – ты настаиваешь, повторяя ее философию, в которую, как я полагаю, ты даже не веришь.
– Гомес, я не боюсь, ибо если мой великий час настал, так, значит, он настал! Ты восклицаешь и подставляешь грудь. Слышишь! Пули пролетают над головой. Пули с начертанными именами. А как имена оказались на пуле? Безумцы вроде тебя их написали, пытаясь прочитать визитную карточку на каждой пролетающей пуле. А потом, клянусь всеми святыми в календаре, ты удивляешься, когда тебя подстрелили. С тобой сыграли злую шутку, когда одна из пуль в тебя попала. Послушай! Слышишь? Пули шепчут имена. Так что же, мне отзываться на эту треклятую перекличку? Еще чего! Дай мне заглушку для ушей. Я сижу и курю. Весь мир утыкан указательными столбами Гомеса. Когда я вижу такой столбик, я втягиваю голову в плечи. Я осторожно ступаю в скользких ваннах. Я меняю пробки тщательно высушенными руками. Мой символ – безопасная бритва. Только для меня одного все девицы на вечеринке заполняют медицинскую анкету.
– Потрясающий образ жизни! – вскричал я. – Увертывайся, уворачивайся, увиливай, не высовывайся, ползай, носи беруши и перчатки. Но когда-нибудь особая пуля, особенное такси или скользкая ванна с твоим именем, выведенным большими красными буквами, все-таки тебя настигнет.
Гомес уже собирался протестовать, как вселенная взорвалась. Все заорали, завопили, забегали. Повсюду пули. Разрывы бомб. Красное пламя. Белые вспышки. Свист. Рывок. Бросок вперед. Кто быстрее!
Я услышал, как кто-то гаркнул:
– В атаку!
И я выскочил из окопа и побежал вперед, оглядываясь по сторонам, но Гомеса нигде не было. Я бежал пригнувшись, падал, поднимался, а Гомеса все нет. Я оглянулся назад, и мне померещился виток сигаретного дымка из окопа, в котором он тихо сидел, когда я видел его в последний раз, но уверенности не было. Я кричал и стрелял на бегу.
Противник ретировался. Мы бежали, орали, палили. И все в пустое место. Неприятель откатился, и теперь нас эпизодически отстреливали снайперы. Такая чехарда продолжалась по многу дней. Мы наступали на пустое место, неся небольшие потери, и все это было слишком уж прозаично.
К вечеру мы остановились близ зеленых холмов. Ветер посвежел. По слухам, нам предстояло тут заночевать. Я вырыл себе просторный окоп. И тут, извиваясь, приползает Гомес.
– Ходи, как подобает мужчине! – крикнул я.
Он дополз до меня на брюхе, улыбаясь и зажав в зубах сигарету.
– Никто же не стреляет! – сказал я с презрением.
Гомес протиснулся в окоп, вырытый мной по доброте душевной для нас обоих. Он уселся с довольным видом и раскурил потухший окурок.
– Где ты пропадал, когда началась заваруха? – сказал я.
– Вспоминал историю, рассказанную мне папочкой много лет назад. Она показывает, как мой отец учил жить, по сравнению с тем, как тебя воспитывала мать. Речь о человеке, который жарким, безоблачным днем гулял с зонтиком. Люди поднимали его на смех: «Что, дождь идет?» Ходили за ним по пятам толпами. Подтрунивали. Они проходили под кокосовой пальмой. Подул ветер. Упали четыре кокоса. Двоих – насмерть. Двоих – покалечило. А тот, что с зонтом, цел и невредим. На следующей неделе он открыл выгодное дело, продавая солнцезащитные зонты.
– Ну какое это имеет отношение к тому, что ты битых четыре часа отлынивал от войны? – спросил я сердито.
– Разве нужно объяснять? Опять-таки наши философии проявляют себя. Ты говоришь: «В Книге написано, что я умру сегодня в Трентоне!» – и покупаешь билет в Трентон! А я говорю: «Так, значит, в Книге написано, что я умру сегодня в Трентоне, да?» Но я-то еду в Паукипси. И если никакого Паукипси и в помине нет, я вырою его себе!» – Он похлопал по земле и по лопате.
– Я вырыл этот Паукипси для тебя! – возмутился я. – Боже, если бы все вели себя как ты, войны бы не кончались.
– Если бы все вели себя, как я, – парировал он, – войны бы не было.
Хоть я и был зол как черт, я не смог сдержать смеха.
В воздухе стало тихо. Пыль и трескотню унесло ветром. Гомес сказал:
– Сдается мне, все это – гонка между пулей с моим именем и кораблем моего отца, который должен прибыть в один прекрасный день.
Мимо прошуршала пуля. И прошептала мое имя. Я стоял в свежевырытом окопе, поглядывая то на Гомеса, то на открытые холмы, откуда прилетали пули. Мне захотелось пригнуться. Я не смог. Я был сыном моей мамочки. Нельзя было предавать ее философию на глазах у Гомеса.
Гомес бормотал с закрытыми глазами:
– Папа всегда говорил: «В один прекрасный день придет наш корабль». Я не понимал. Я был ребенком. Воображение рисовало мне прекрасный белый пароход. Я видел, как мы бежим по пристани. Я слышал торжественный гудок. Какое звучание! Я видел, как смеются мама, папа и братья. Как они пританцовывают, хлопают друг дружку по спине. И вот он, корабль, во имя всего святого, огромный, белый, у причала, расцвеченный флажками. Опускается трап. Толпа визжит! Что было на корабле, я так и не узнал. В моих сновидениях я до этого так и не дошел. Я только знал, что корабль нас осчастливил уже самим фактом своего прибытия. Все мы прыгали, пели. Наверное, на корабле был новый дом вместо съемной квартиры или новый «форд» вместо трамвая, и настоящее столовое серебро вместо вилок и ножей из мелочной лавки. Говорю же, не помню. Я только помню большой белый корабль.
Он умолк и задумчиво сидел в окопе.
– Разнесчастный человек. Мой бедный папа. Никакой корабль за ним так и не приплыл. Он говорил: «Как Господь свят, корабль придет». Он твердил это и за день до своей кончины. Мне исполнилось четырнадцать, когда я понял, что никакого корабля не будет, пока мы сами его не построим. Его нужно не только построить, но и начать вычерпывать воду из корпуса еще до того, как его достроишь. Я сказал себе: «Он не пришел за папой, но, о господи, он придет за мной». Поэтому я здесь сижу сегодня. Поэтому я ползаю на брюхе. Ползать лучше, чем ходить. Сидеть лучше, чем ползать. А лежать пластом лучше всего. Я должен выжить на этой войне, чтобы вернуться домой, трудиться и добиться, чтобы ко мне пришел корабль, который не пришел за отцом. Я должен вернуться и построить этот корабль. Я должен уцелеть, чтобы, когда много лет спустя настанет время, я бы мог окрестить отцовский корабль. Корабль США «Гомес». В шкафу на съемной квартире у меня на этот случай припасена бутылка хорошего шампанского. А сейчас я сижу здесь и смазываю стапеля.
Воцарилось молчание. Мы переглянулись. Я знал, что никогда его не пойму, с другой стороны, и он меня до конца не поймет. Каждый из нас изложил свою философию, и осталось лишь испытать ее под огнем.
– Что ж, дружище, – сказал я, хоть и слегка впечатленный его россказнями, но все еще злой на него. – Смени меня на палубе, а то мне надоело торчать на вахте да рыть для тебя окопы.
– Сделай одолжение старому приятелю, – ответил он. – Постой еще минут десять.
– Послушай! – воскликнул я. – Ведь сейчас нету стрельбы!
Мы прислушались.
– Вот пролетела одна, – заметил Гомес.
– На ней написано «Смит»! Тебя зовут Смит? – гневно закричал я.
Он засмеялся. Сидел и смеялся, откинув голову и разинув рот.
– Боже милостивый. Я забыл тебе сказать! Это тебе тоже нужно знать. Моя последняя предосторожность! Мое полное имя Винсенте Мануэль Антонио Морено де ла Вега и Гомес!
Я был ошеломлен и огорошен.
– Попробуй написать такое имечко на пуле! – вскричал он. – И это мое официальное имя! Перед тем как я уехал из Калифорнии, я добавил девичью фамилию моей матери. Вот какой я хитроумный, какой изобретательный! Видишь? С таким именем я буду жить вечно!
Под тяжестью стольких имен я осел наземь. Спустя какое-то время я устало сказал:
– Ладно, Как-там-тебя-кличут, вставай!
Я покачал головой.
Гомес встал, или точнее, присел на корточки, весьма довольный своей уловкой. Он добродушно уставился на поле боя.
– Мама родная, – прошептал он. – Миллионы пуль, кишмя кишат. На некоторых написано «Винсенте». На некоторых «Мануэль». На нескольких, наверное, «Антонио». Но ни на одной нет полного имени, это уж наверняка. Такое невозможно! Я тихо скорблю по товарищам вроде тебя, с короткими именами. Джо Джонс, Пит Смит, Билл Грин…
– Заткнись! – сказал я, чувствуя, что проспорил. – Стоять смирно, матрос, и смотреть в оба!
Мое ехидство заставило его вытянуться, но он не обиделся на меня.
– Есть, друг мой, – сказал он мягко, обращаясь к холмам. – С таким именем-оберегом, как у меня, я бессмертен.
Он сделал горделивый жест и потерял равновесие.
И тут это случилось.
Если бы он стоял в полный рост, как я велел, его бы поразило в сердце. Если бы он присел, как было вначале, его бы ранило в лицо. В конечном счете, наверное, состязание наших философских взглядов окончилось ничейным результатом.
Глухой стук, как удар кулаком. Гомес вскрикнул. Его отбросило назад.
– Невозможно!
Он просидел в окопе секунд десять, переваривая случившееся.
– В меня попали! – сказал он, поднимая брови.
Спустя час я навестил Гомеса в первой госпитальной палатке за линией нашей обороны. Он тихо лежал, пока наши врачи его обрабатывали. Ему дали болеутоляющее. Пуля среднего калибра раздробила ему плечевой сустав. Живописное месиво. Пока его будут собирать по косточкам, как головоломку, шесть месяцев в госпитале обеспечено, а то и дольше. А потом он будет свободен, относительно целехонький и двадцатиоднолетний.
Перед тем как его унесли, я угостил его сигаретой.
– Помяни всех святых, – прошептал он, улыбаясь от боли, торжества и без тени недоумения. – Помяни каждого в отдельности, друг. Понимаешь? Вот так шутка! Прибыли одновременно!
– Кто? – спросил я.
– И пуля, и корабль. Вместе. Пуля с моим первым именем. И корабль, который так и не пришел при папиной жизни. Я всегда недоумевал, для чего нужен этот корабль. Я даже не подозревал, что это будет настоящий корабль. Давным-давно в своих снах я пытался попасть внутрь. Я хотел узнать, какой на нем груз. Теперь я знаю, кого он везет.