– И кого же? – спросил я.
– Меня, собственной персоной, – сказал Гомес, плавно закрывая глаза. – Пришел папин корабль, чтобы доставить меня домой, в Калифорнию. Можно еще сигаретку?
– Да хоть всю пачку, – сказал я.
Прошло шесть месяцев, но я все время думаю о Гомесе. Если бы в тот день мы меньше болтали, если бы мы спорили минут на пять дольше, обстоятельства сложились бы иначе. Что, если я бы не испугался, нырнул бы на дно окопа и заставил бы Гомеса встать в дозор? Что, если бы он не произнес свое официальное имя целиком, не жестикулировал и не потерял бы равновесие? Может, он был бы убит. Может, он был бы со мной, и мы бы спорили с ним. Может, он схватил пулю с моим полным именем и только отчасти со своим. Иногда мне кажется, что он спас мне жизнь, приняв пулю, которая могла оказаться не такой благосклонной ко мне. А иногда я думаю, кто из нас прав, а кто нет? Он или я? Может, ни я, ни он? Может, и нет вовсе такой философии, на которую можно положиться во время войны?
Все равно я много раздумываю по ночам, пытаясь уснуть. Я слышу музыку, смех и пляски Гомеса, и вот белый пароход на привязи у причала, его мама и папа, пляшущие вместе с ним и распевающие песни, когда пароход отходит.
В эти минуты я сижу в глубоком окопе и не высовываюсь, а просто сижу сиднем, пытаясь разобраться, и буду сидеть, пока не разберусь. Я никуда не собираюсь идти. Я не шевелюсь. И парни из нашей роты прозвали меня Филипп Дэвид Джон Уильям Говард Роберт Джонс.
Я попросил их сделать мне такое маленькое одолжение.
Филипп Дэвид Джон Уильям Говард Роберт Джонс.
Это имя ласкает мне слух.
Механический хэппи-лэнд
Две тысячи лет назад посетители греческих храмов бросали монеты в устройства, которые с механическим лязгом отпускали им святую воду.
Долгий путь отделяет первый торговый автомат от «диковины причудливых очертаний»[9], сотворенной Уолтом Диснеем для своего царства – Диснейленда. Когда Уолт Уитмен писал «Тело электрическое пою», откуда ему было знать, что он сочиняет девиз нашего, подвластного роботам общества. Я считаю, что влияние Диснея будет ощущаться даже спустя века. Я утверждаю, что Дисней и Диснейленд могут стать движущими силами нашей эпохи.
Но прежде чем я представлю доказательства, позвольте мне обрисовать мое происхождение. В двенадцать я владел первыми значками с Микки-Маусом в Тусоне, штат Аризона. В девятнадцать, продавая газеты на перекрестках, я ужасался перспективе попасть под машину и не увидеть премьеру диснеевской феерии – «Фантазии». За последние тридцать лет я посмотрел «Фантазию» пятнадцать раз. «Белоснежку» – двенадцать раз. «Пиноккио» – восемь раз. В итоге я был и остаюсь помешан на Диснее.
Теперь вы можете представить мое отношение к статье, напечатанной в журнале «Нейшн» несколько лет назад, которая ставила на одну доску Диснейленд и Лас-Вегас. Оба сообщества, утверждалось в статье, вульгарны, оба являются воплощением американской культуры в ее самом развратном, дешевом, ужасающем проявлении.
С полчаса я рокотал и наконец взорвался. Я послал письмо чопорным редакторам «Нейшн». В нем говорилось: «Господа! Подобно многим интеллектуалам до меня, я откладывал поход в Диснейленд, признавая, что от него слишком уж веет мещанством и обывательщиной. Никому бы не захотелось быть там застуканным. Но наконец-то один добрый озорной друг затащил меня в мой первый тур по Волшебному Царству. Мне составил компанию… самый большой ребенок нашего времени – Чарльз Лоутон[10].
Сие есть доброе воспоминание о том дне, когда капитан Блай протащил меня, упирающегося, через ворота Диснейленда. Он пропахал борозду сквозь толпу. Он ринулся вперед. От его неотразимого натиска все шарахались в стороны. Я следовал за Моисеем, который повелел водам отхлынуть, и они отхлынули. Толпы разинули рты, потрясенные перемещением его огромного тулова сквозь потревоженный воздух, оборачивались и глазели на нас.
Мы прямиком направились к ближайшему кораблю (а куда бы еще меня повел капитан Блай?) – «Плавание по джунглям».
Чарли сидел на носу, показывая то на крокодилов, то на слонов, то на львов за трапезой. Он хохотал над несусветной трескотней и шуточками рулевого. Прятал голову в плечи, когда стреляли в упор из пистолета в атакующих бегемотов. Зажмуриваясь, подставлял лицо дождю, когда мы проплывали под водопадом Швейцера.
Мы стартовали на другом корабле, на Лунной Ракете, на этот раз – в будущее. Вы бы видели, в какой восторг пришел Блай!
А к вечеру мы бороздили Миссисипи на «Марке Твене» с джаз-бандом на борту, уханье которого напоминало биение большого темного сердца. Пароход гудел, как преданный забвению дракон. Мимо проплывали медлительные берега. Мы все – на верхней палубе. У нас липкие пальцы от сладкой ваты, пиджаки заснежены солью от попкорна, улыбки приколочены к нашим физиономиям взрывом то восторга, то изумления. Затем мы – усталые дети, а Чарли – самый усталый большой ребенок, покатили по шоссе домой.
В ту ночь я не мог не вспомнить поездку на восток, когда я сошел с «грейхаунда» в Лас-Вегасе в три часа ночи. Я слонялся в гуще механического лязга, сквозь стайки взбудораженных дамочек, лихорадочно сжимающих автоматические устройства, вступая с ними в схватку, чтобы победить в двух раундах из трех. Я слушал, как сухо щелкают монеты, выстреливающие из желоба, только для того, чтобы снова угодить в монетоприемник и сгинуть в недрах машины навсегда.
При свете абажуров мужчины и женщины в зеленых козырьках все сдавали и сдавали карты, бесшумно, бесстрастно, бесчувственно, змеиными движениями, чиркая фишками, метая кости, забирая деньги, складывая фишки в стопки, не выказывая ни радости, ни удовольствия, ни любви, ни озабоченности – глухо, молча, слепо. А их руки все двигались и двигались. Руки принадлежали только себе. Сидя напротив этих ледяных людей, собранных из деталей конструктора, я наблюдал злобную похоть хватателей и заграбастывателей, вечно проигрывающих и обреченных.
Я пробыл в Дантовом аду Лас-Вегаса один час, потом забрался в свой автобус, увозя с собой свою душу, запертую между ребер, стараясь не дышать, а то, чего доброго, выдохну ее, а кто-нибудь ее подхватит, зажмет, сложит и обменяет на двухдолларовую фишку.
В итоге, если приподнять черепные крышки лас-вегасских картежников, вы обнаружите, как трутся и урчат часовые колесики, черные пружинки, рычажки. Постучите по ним – потечет смазка. Хлопните по ним – они загремят, как алюминиевые тамбурины. Пошлепайте их по щекам – и под их настороженными, одурманенными веками промельтешит вереница «лимонов» и «вишенок». Прострелите – из них брызнут гайки да болты.
Настоящие люди в Вегасе – грубые роботы, механические попрошайки.
А роботы Диснейленда, в свою очередь, – любящие, заботливые, всегда добрые люди.
Главное – сущность.
Какой заключительный довод я хочу привести для сравнения? А вот какой: мы живем в эпоху, когда миллиард роботов нас окружает, донимает, изменяет, а иногда и уничтожает. Металлопластиковые машины лишены морали все до единой. Но своим замыслом и функциями они призывают нас становиться лучше или хуже, чем мы бы все равно стали.
В такой век было бы безрассудно пренебрегать одним из тех немногих людей, кто прививает человеческие свойства роботам – роботам, которые будут влиять на социально-политические институты спустя десяток тысяч дней.
Сейчас нашему интеллектуальному развитию угрожает снобизм. После того как я услышал многочисленные насмешки над Диснеем и его аудиоаниматронным Авраамом Линкольном в павильоне штата Иллинойс на Всемирной выставке в Нью-Йорке, я сходил на диснеевскую фабрику роботов в Глендейле. Я наблюдал за окончательной отделкой второго компьютеризованного гуманоида, движимого электричеством и пневматикой, который «заживет своей жизнью» в Диснейленде этим летом. Я видел, как новое подобие мистера Линкольна садится, встает, двигает руками, вращает запястьями, сгибает пальцы, закладывает руки за спину, поворачивает голову, смотрит на меня, моргает и готовится заговорить. В эти минуты меня переполнял такой благоговейный трепет, какой я редко испытывал в своей жизни.
Пожалуй, всего несколько веков тому назад все это сочли бы богохульством. Сотворение человека – не человеческое дело, а Богово, сказали бы вам. Диснея со всеми техниками повязали бы и сожгли на костре в году этак 1600-м.
И опять-таки, думалось мне, а ведь в чьем-то воображении все это возникло еще раньше: начиная с фантастических геометрических изображений роботов Брачелли в 1624 году и до механических людей в романе Чапека «R.U.R.» в 1925 году. Прочие придумывали и зарисовывали металлические ответвления человека и его органов чувств или разыгрывали их в театре.
Но факт остается фактом: Дисней первым создал робота, который убедительно реален, смотрит, говорит и ведет себя как человек. Дисней – основоположник истории гуманизированных роботов на пути к более обширному, фантастическому поиску потребностей цивилизации человека.
Отправьте свое воображение в 2065 год. Всего лишь через сто лет отправьтесь с группой детей в аудиоаниматронный музей. Вы обнаружите там первородное море, из которого мы выплыли и выползли на сушу. В этом море миллионы и миллионы лет звероящеры сотрясали воздух душераздирающими криками. Животные-роботы съедают одних, чтобы потом быть съеденными другими, а тем временем робот-обезьяночеловек дожидается удобного момента, когда перестанет хлестать кошмарная кровь.
Далее вы видите, как пещерные люди-роботы добывают трением огонь, приволакивают волосатую гору мамонта, обрабатывают шкуры, рисуют скачущих подобно молнии лошадей, словно вспышки кинокадров, на стенах пещеры.
Викинги-роботы топчут прибрежные пески Винланда.
Компьютеризованный Цезарь выступает на Форуме, гибнет в Сенате, лежит мертвый и непревзойденный, а тем временем в десятитысячный раз над его телом ораторствует Антоний.