– Значит, мы движемся в обоих направлениях?
– Именно! Так мы и движемся. Смотри же!
Ахмед взглянул вниз и увидел:
Бескрайнее море песка простиралось гребень за гребнем, катилось волнами, разливалось белизной. Камни и галечник высыпались миллион лет назад из морских закромов до того, как море отступило, оставив после себя необъятную пустыню и людей, разбивающих шатры, погоняющих верблюдов, возводящих городские стены. Но сейчас царила неподвижность. Великое покрывало безмолвных дюн и песчаные наносы тут и там словно скрывали тулова и члены погребенных богов. То тут, то там еле виднелось скрытое под маской лицо древнего почитателя круговорота звезд. Веял ветер, незримые годы просачивались, как тончайшая пелена песчаной бури. Здесь нос проклюнется. Вот челюсть скоро задрожит. Уста заговорят, хоть и забиты пылью. А под очередным барханом лоб крутой, заблудившийся в собственном прошлом, обезумев от молчания.
– О, – изумился Ахмед, беспорядочно размахивая руками и барахтаясь в воздухе. – Что там погребено? Город, давно вымерший или еще не родившийся, дожидающийся появления на свет?
– И то, и другое!
– Как такое возможно? – Ахмед провалился в воздушную яму, потом всплыл, восклицая: – Каким образом?
– Один – потерянная память. Другой – воспоминание о будущем. Это называется «мечтой». Воспоминание восстанавливает прошлое. Воображение строит будущее. Один град умещается в другом. Жизнь кроется в смерти. Наше будущее восстает из могилы. Два города. Один призрачен, ибо он исчез. Другой призрачен, ибо он покоится в животворной могиле промеж ушей того, кто спит. Прошлое существует, потому что некогда оно было настоящим. Будущее существует, ибо нам нужно, чтобы оно стало настоящим. Взгляни на эту расплывчатую картину. Скажи мне, что утрачено, а что еще не найдено? Что осталось позади, а что – в далеком будущем? Разве они не близнецы? Разве будущее не есть зеркальное отображение прошлого, которое мучительно хочет родиться? Молчи. Свидетельствуй. Потом скажи!
Ахмед парил и наблюдал, присматривался и моргал, пристально разглядывал пустыню, залитую восходом солнца тыщу лет тому назад или – закатом в год, для которого еще не напечатан календарь. И молвил:
– Я ощущаю… множество мужчин и женщин, пропавших под песками, приходящих и уходящих со своими сыновьями и дочерьми. Я ощущаю гигантские камни. Значит, это кладбище из катакомб, гробниц среди высохшего моря? Катакомбы, гробницы, мумии, смерть! – закричал Ахмед, обложенный льдом, утопающий в студеных ветрах. – Смерть!
– Нет! – возопил Гонн, протягивая руки, чтобы подхватить мальчика. – Подвалы. Библиотечные хранилища, которым суждено заполниться идеями, фантазиями, невозможным будущим, претворенным в жизнь!
– Смерть! – кричал Ахмед. Затем, глядя на убегающие вдаль пески, где брели недосягаемые животные, все удаляясь от него. – Отец!
– Не зовите отцов, – сказал Гонн. – А взывайте к себе, если хотите спастись.
– Смерть! – И Ахмед со скорбным возгласом упал.
Сморщенный, обмякший, сдутый, как большой продырявленный аэростат, он стремительно упал, а с ним, стеная, и Гонн низвергся в дюны. Там, где он упал, словно мощный метеор, только кратер курящейся пыли указывал на место его крушения, но Ахмед не погряз в дюнах, а растянулся, ошеломленный, и поднялся на ноги под пустым небом перед вереницей залитых лунным светом пустынных дюн.
– Гонн! – позвал он.
Ни звука.
– Гонн! – пролепетал он.
Молчание.
Песчинки с шелестом засосало в воронку у его щеки.
– Видишь, – раздался глухой шепот. – Что? – произнес потерянный голос. – Ты… – Песок провалился под собственным весом. – …натворил? – Угасая: – Я умираю. Ты… меня… сгубил…
– Нет! – Ахмед схватился за воронку в песке. – Вернись, Гонн. Ты мне нужен!
– Нет… – донесся голос из-под толщи песка, – не я…
Ахмед принялся отчаянно копать и шарить, но откапывал лишь песок и воздух.
– Гонн, где ты? Вставай!
– Твой отец тянет меня на дно.
– Он не может. Он не должен!
– Он – твое прошлое. Ты должен стать своим будущим. Отпусти его. Оторви его от моих рук-ног, моего сердца, от моей головы!
– Но как? Как??!! – Ахмед зарылся глубже. Ничего. Опять ничего.
– Отведи взгляд. Не смотри с тоской на горизонты, на которых звери, вросшие в землю. Пляши на моей могиле.
– Что?
– Пляши. Довольно слез, не то я утону и буду отдан на заклание. Я почти погиб. Пляши.
Вытерев глаза и не глядя на горизонт, за которым обитал его отец, обреченный на забвение, Ахмед заплясал.
Под холодной дюной поздней ночью он ощутил содрогание, мощное возмущение, словно забилось сердце бога.
И он продолжил пляску.
– Пой… – повелел громоподобный шепот.
И Ахмед не только заплясал, разметая песок во все стороны, но и запел, как с самого высоченного минарета в великой земле, и большое сердце, упрятанное в недрах, увеличилось и забилось, оживая.
И если на миг Ахмед поднимал глаза, чтобы обшарить местность, готовясь вскрикнуть, то исполинское сердце слабело и песок смерзался, поэтому он не сводил глаз со своих мелькающих ступней, которые будоражили невидимое сердце, а он тем временем неистово горланил слова любви, дабы вытащить Гонна из могилы, оживить, растормошить, продлить ему жизнь.
– Да! – раздался могучий шепот, погребенный голос. – О да, отпрыск моего сердца, моей жизни, тот, кто отплясывает, чтоб разбудить огонь, чтобы не знать преград ни на земле, ни в небе. Пляши, распевай, выкаблучивай!
И с этим последним всплеском пески взорвались, словно гора, буря, праздничная петарда. Гонн возродился, воспарил и прихватил с собой Ахмеда.
В облаках они расхохотались, и Ахмед расплакался слезами облегчения и восторга. Гонн стал осыпать его вопросами:
– Караван существует?
– Нет, – сказал Ахмед.
– Ты видишь его где-нибудь?
– Нет, – ответил Ахмед.
– А длинная вереница людей?
– Исчезла, – ответил Ахмед.
– А с ними и чей-то отец?
– И чей-то отец вместе с ними.
– Следовательно, настоящее не способно ослепить тебя, заслонив собою будущее? Хорошо, – промолвил огромный рот на громадном лице большущей головы на колоссальном тулове. – Зри глубже! Стань истинным могильщиком. Пусть твоя душа повелевает сердцу. Пусть твое сердце говорит твоим языком. Выдыхай. Торжествуй. Кричи!
Ахмед набрал полные легкие прозрачного, как ключевая вода, воздуха.
– Выдох! – произнес огромный рот, чуть не заглотив его.
Ахмед бурно исторг из себя диковинный воздух.
И пересохшее море, океанский прилив дюн, набегающих друг на друга, от берега до берега содрогнулся.
– Еще!
Ахмед выдохнул.
И песчинки роями взвились вверх, как саранча.
И открылось то, что лежало под ними.
– Великий Гонн, – ошалел Ахмед, приходя в восторг. – Это моя работа?
– Все это – плоды трудов Ахмеда.
А внизу простирались не городища, камень к камню, а мраморные скалы, из которых в один прекрасный день их возведут, а на вершинах скал была кровь, кости и твари с перепончатыми крыльями-серпами, косившими ветер; гады с отвратительными, омерзительными ухмылками.
– Как страшно! – Ахмед вздрогнул и всплеснул руками, прикрывая лицо. – Кто их создал?
– Единый Бог, его ночной кошмар их вызвал к жизни.
– Как их звать?
– Не надо звать, а то еще придут. Они оставались безымянными на протяжении миллиона звериных поколений, пока они не обрели имен на стенах музейных. Но эти костлявые воздушные змеи захлопнулись, как веера, задолго до того, как ты пробудился в утробе матери. Улыбки, как отпечатки крыльев, вбиты в камень у подножия утесов. Ни человекообразные, ни человек не видели их полета. Остались лишь оскалы их иероглифических ухмылок. Но поспешим!
И Гонн с Ахмедом взмыли вверх в гуще ночного извержения летучих мышей, что ринулись из нор пожирать роями саранчу, и комаров, и мошек.
И вот небо опустело, выросли деревья, и белки с перепончатыми крыльями замельтешили на фоне лунного диска.
– Полет, – прошептал Гонн. – И еще раз полет. Когда наконец возник человек, зависть к парению в высях доводила людей до исступления. Полет.
– Полет, – повторил Ахмед.
А затем могучий друг Ахмеда выдохнул, как это сделал мальчик, и песок отхлынул на берег, необъятный, как вечное небо. И вскрылись улицы, города и люди, застывшие, подобно изваяниям, когда исчезло высохшее море. И все смотрели на утесы, вокруг которых некогда кружила злобно нечисть. А нынче, когда из темени возникло солнце, отец и сын, облаченные в золотые перья, скрепленные блестящим воском, стояли на цыпочках у края скалы.
– Выше, – закричал Ахмед. – Я должен видеть!
И Гонн-Бен-Аллах взмыл выше, чтобы видеть отца и сына, которые подпрыгивают, взмахивая золотистыми крыльями, и отрываются от скал, как сын взлетает все выше и выше, а встревоженный старик кричит, призывая сына спуститься. Но полуденное солнце опалило его крылья, и воск полился золотыми слезами с его запястий, локтей и рук. И он камнем рухнул с небес.
– Поймай его! – воскликнул Ахмед.
– Не могу.
– Ты же бог, способный на все, что угодно.
– А он смертный, который должен перепробовать абсолютно все.
И летун с золотистыми крыльями низвергся в море и утонул, оставив после себя яркие круги на молчаливых водах, когда почило солнце и луна вернулась.
– Как ужасно, – вырвалось у Ахмеда.
– О, как дерзновенно, – сказал Гонн.
Они сделали круг, глядя, как отец скорбно парит над притихшим прибоем.
– Неужели это случилось на самом деле? – спросил Ахмед. – Должно быть, так.
– Значит, так оно и есть.
– Даже если его крылья размякли и он упал?
– Именно. Попытка – не провал. Ведь хуже смерти – не пытаться вовсе.
– Но что это значит?
– А это значит, – сказал Гонн-Бен-Аллах, – что ты должен разбрасывать перья по ветру и угадывать, куда они разлетятся по компасу твоего сердца. Это значит, что ты должен прыгать с утесов и мастерить себе крылья, пока падаешь наземь!