– И падать? И никогда не испытывать страха?
– Испытывать страх, да, но подавлять страх смелостью.
– Это очень круто для мальчишки.
– Расти крутым, пусть от крутизны трескается твоя кожа, чтобы из-под нее… смотри!.. бабочка! За ней!
И, оседлав ветер, они понеслись над землей и увидели:
Воздушный корабль из ворса репейника, волокон молочая и пыльцы, такой легковесный, что мог затрепетать от дуновения ребенка. Его мачты и реи из огромных тростинок гнулись под весом призрачных одуванчиков. Паруса из паутины и болотной мглы, а капитан – невесомая мумия из табака и палого листа, который шуршал, когда паруса над ним полоскались на штормовом ветру. Корабль – с полмили, а грузу – пригоршня. Чихни! Что Ахмед и сделал! И тот обратился в пыль.
Они опять пустились в путь, подгоняемые ветром, и что же они обнаружили:
Воздушный шар, спелый, как персик, высотой с дюжину акробатов, заполненный горячим дыханием из корзины с огнем, висящей под разинутым устьем, вдыхающим пламя, поднимался со своими пассажирами – петухом и собакой, лающей на луну, и двумя мужчинами, машущими морю зевак.
И женщина в диковинных одеждах и чепце смеется в облаках в тот миг, когда шар вспыхивает и падает, обгоняя ее крики.
– Нет! – возопил Ахмед.
– Взгляд не отводи! Люди падают, чтобы снова воспрять! – прошептал Великий Бог Времени и Бурь. – Открой глаза!
Ахмед моргнул и увидел кривизну земли и воздушного змея в бегущих облаках. В огромной бамбуковой раме с шелковыми полотнищами, словно паук, запутавшийся в своей пестрой паутине, человек отчаянно силился накренить воздушного змея. Покачиваясь на потоках ветра, он летел вверх, словно безумный восклицательный знак.
– Я лечу, я лечу! – кричал он, упиваясь своим превосходством над миром ночи.
Но, услышав его смех свыше, с господствующих высот туч и вихрей, сотня людей заворчала во сне. Они зароптали, недовольные его высоким полетом. Не осознавая его возвышенной истины, они закрыли на нее глаза, стерли его взлет, словно его и не было, и с пустыми головами разрядили луки, расстреляв небо.
Ураган стрел с клеймом китайского императора взмыл ввысь, чтобы пронзить торжество бумаги и шелка, поразить парящего человека, пригвоздить к облаку. Его последний крик: «Я лечу» сменился на: «Я гибну, гибну», и он упал, словно его шелка разодрала молния. Там, где он был, остались воздух и пустота.
Он исчез, будто его и не было вовсе, расстрелянный теми, кто приходил в ярость от одного его вида, уничтоженный неверием и завистью. Летун, лишенный своего восторга, выпустил из рук крылья, позаимствованные у птиц, и упал.
Вдруг, словно пригвожденный к небу, Ахмед и сам затрепетал, как бумажная игрушка.
Гонн-Бен-Аллах сказал:
– Что, нету слов?
– О том, что я увидел, нету слов, – скорбно промолвил мальчик. – О, всемогущий, как бы мне хотелось хоть одним глазком увидеть моего отца и моего верблюда!
– Терпение. Ты должен быть силен и без этого лекарства, и выжить, чтобы породить меня…
Ахмед изумился:
– Но ты уже родился! Я же говорю с тобой. Ты настоящий!
– Я лишь обещание настоящего, возможность рождения.
– Но я говорю, ты – отвечаешь мне!
– Разве ты не говоришь во сне?
– Да, но…
– Так вот, без тебя мне никогда по-настоящему не родиться. Без меня ты будешь ходячим мертвецом. Хватит ли у тебя сил, чтобы породить бога?
– Если боги родятся от мальчиков, то да. А что… – он поднял взгляд на огромное бронзовое лицо наполовину приснившегося божества, – …теперь?
– А вот что! – загремел Гонн-Бенн-Аллах.
И внизу, посреди бескрайнего пляжа безжизненных песков, вулканом изверглись постройки и сооружения.
– Что это? – изумился Ахмед.
– Люди, которые воплотили свой полет в камне, мраморе и глине, мечтали о крыльях, но удовольствовались все более великолепными арками и балками, дворцами и пирамидами. Им суждено было взлететь на месте и низвергнуться во прах. Они не могли вытянуться в рост, раздаться вширь, поэтому они выбрали путь полегче, но все равно их сердца обретали крылья, и кровь вскипала до небес, и раздавался восторженный хохот при виде таких зданий, которые распахивали окна настежь, чтобы выпустить их души на волю.
– Но это же не истинный полет, ведь их ступни увязали в глине. Даже на башнях, с которых можно было воспарить на крыльях, надежда угасала, и люди вновь впадали в грезы.
– Смотри же! Здесь пирамида, там Великая стена – это трамплины, с которых юноши и зрелые мужи взмывали навстречу гибели в надежде крылья обрести.
И подули ветры, и пески снова засыпали города, а Гонн и Ахмед полетели дальше.
Посмотреть на тех, кто ткал ковры и подбрасывал их в воздух с криком: «Лети!» Но ковры только плюхались наземь.
И увидели, как коллекционер бабочек сшил воедино тыщу пестрых крылышек, летучее цветение весны, которое, стоило ему шагнуть с крыши, взорвалось при первом же его восторженном крике и последним вскрике тишины.
И увидели падение тысячи зонтов, когда земное притяжение впечатало безумного мальчишку в летнюю траву.
И поглазели на другие машины, сплошь из вертушек и крутилок, жужжания и стрекотания колибри, подгоняемые дождем и тонущие в равнодушном море.
– Я вижу! – воскликнул Ахмед.
– Зри глубже. Призови к себе игрушки, найденные этой ночью! Засели ими небо, затем сожги отброшенные ими тени в своем воображении, чтобы они никогда не были утрачены. Ну же!
– Да! – закричал Ахмед. – Восстаньте, духи Вечности! Кто к вам взывает?
– Ахмед, – шепчет Гонн.
– Ахмед, – вторит ему мальчик.
– Машин Забвения повелитель.
Ахмед замялся, затем:
– Машин Забвения повелитель!
И там, где раньше была сотня, тотчас зажужжал десяток тысяч осиных, стрекозьих, змеиных очертаний и заискрился при луне. Повсюду зажурчали речушки, реки – Амазонки и, наконец, неистовые океаны крыльев.
И Ахмед хлопнул в ладоши, и в небе разразился аплодисментов гром без молний, барабанный бой возгласов: пронзительный галдеж мальчишек и мужей, плетеные остовы возникли в облаках.
– Тишина! – скомандовал Ахмед, догадываясь по молчащим устам Гонна, что нужно крикнуть. – Замрите!
И гром умолк, и еле проступающие, еле угадывающиеся призраки застыли на фоне неба, наполовину освещенного луной, наполовину – солнцем.
– Теперь, – прошептал Гонн, – во всех постелях, спальнях всего мира…
– Во всех постелях, – продекламировал Ахмед, – спальнях всего мира подойдите к окнам, дабы узреть, что должно!
И внизу распростерлись все города и веси спящих мечтателей.
– Проснитесь! – крикнул Ахмед гласом Гонна. – Проснитесь, покуда в небе призраки кишат! Смотрите! Находите!
– Боги, о дружественные боги, – вдруг воскликнул Гонн, лихорадочно глотая воздух, хватаясь за горло, за грудь, ощупывая запястья, локти и руки. – Я падаю, о, братья боги, я слабею, низвергаюсь!
И великий Гонн, цепляясь пальцами за ветер, замахал руками, отчаянно перемалывая облака ногами и с ужасом таращась на спящие города.
– Они похоронили меня, убили тыщу раз, чтобы запихать в тысячу безымянных гробниц.
– Кто? – закричал Ахмед.
– Мечтатели без мечтаний, негодные мечтатели. Маловеры – губители мечтаний. Ходячие мертвецы, которые не видят птиц в небесах, кораблей в морях, коней на дорогах, где нет ни колес, ни колесниц. Те, что рано ложатся, поздно встают, спят до полудня, вкушают смоквы, пьют вино и холят только плоть. Они, они, они, они!
Ахмед взглянул вниз, дико вращая глазами, пытаясь разглядеть то, о чем ему говорили.
– Но они ничего не делают! Они все дрыхнут!
– От их молчания мне заложило уши.
– Они храпят!
– Они вдыхают, не выдыхая. Они выпивают воздух, а взамен – ничего! От этого я умираю!
И тут Ахмеда осенило:
Города спали, и пыль похоронила спящих, что уподобились пыли. В них умерла мечта. Остались лишь бесплотные скелеты грез. Не стало мечтателей – мечты обезлюдели, некому рулить, встать у кормила, без плоти остались остовы Машины Забвения. Они превратились в призраки воздушных змеев, в небесные руины, обреченные рассыпаться во прах и снегопадом свалиться в драконьи могилы и на слоновьи кладбища.
Ни один человек не пошевелился.
– Как же они могут причинить тебе вред, Гонн? Ведь они даже не шелохнулись.
– Они играют в статуи, и меня хотят в истукана превратить!
– Они даже не догадываются о твоем существовании!
– Истинно так! И их недогадливость еще больше мне вредит. Смотри, я теряю плоть, сущность, вес. Я таю от неверия.
Ахмед взглянул на него, и действительно!
Великий Гонн, словно сгорая в незримом пламени, размахивал руками и ногами, которые истончились до костей и костного мозга. Там, где грудь выпирала балконом, теперь торчали ребра. Подбородок заострился, как меч, нос – бритва, губы – восковая ухмылка поверх предсмертного оскала.
– О, великий Гонн, остановись! – взмолился Ахмед.
– Я – кладбищенский бог. Мне помогут лишь живая плоть и кровь да мечты человека. Я, кит, превратился в карпа, в мелкую рыбешку. Кто меня спасет?
– Гонн, о, Гонн! – Мальчик мучительно подыскивал слова. – Я!
– Ты?! – вскричал Гонн. – Ты хорошо усвоил первый урок?
– Да! – завопил Ахмед.
И тут лицо Гонна залилось румянцем, пунцовыми огоньками, сморщивание прекратилось, его кости, ребра обтянула омоложенная кожа.
– Как ты решился!
– Ведь я один-единственный бодрствую! Ты видишь кого-нибудь еще? Я здесь, Гонн, но они ведать не ведают, что я есть! О, разрази, испепели глупцов, Гонн!
И Гонн стал еще весомее. Его уста сомкнулись, сокрыв зубы. Его запавшие глаза засияли под налитыми веками.
– Так ты хочешь стать божеством, подобно Гонну, быть преданным забвению и, возможно, раньше срока умереть?
– Почему бы нет?
– Отважный мальчик!
– Нет, всего лишь безумный!