– В безумии – отвага! Твое безумие – пища. Откорми меня!
Мальчик схватил Гонна за руку. Гонн – воздушный шар – стал подниматься.
Ахмед глазел на свою руку, зажатую в кулаке недужного, но выздоравливающего божества.
– Получилось!
– Да! – хохотнул Гонн. – Молитва возводит в воздухе могучую твердыню!
– Я никогда не молюсь!
– Еще как молишься! Ты, возносящий завтрашние молитвы!
Ахмед пристально вглядывался в гнетущие дюны и засыпанные развалины.
– Научи меня еще, Гонн, летать выше, дольше и быстрее, чтобы…
– Чтобы?
– Я мог летать над этими руинами и городами и кричать.
– Чтобы пробудить мертвых?
– Ведь кто-то же должен услышать? Кто-то же проснется? Если я буду кричать без устали.
– Всю жизнь кричать? А что ты им скажешь?
– Смотрите, как высоко! Как здорово! Как радостно! Попробуйте и вы!
– Чем в песне меньше изысков, тем лучше. Ты только что такую спел. Отныне ты – Гонн маленький, готовься стать сыном Гонна и всемогущим божеством.
– Я хочу всего лишь, чтобы наш мир стал всемогущим!
– Бескорыстие – ты заслужил еще одно тысячелетие в Раю.
– Надо не Рая! Мне надо, чтобы люди повылезали из постелей. И я хочу остаться навсегда с тобою рядом, Гонн!
– Нет! Теперь, когда у Гонна появился сын, Гонн должен вкусить Времени. Отведи меня туда, где ты плачем оживил меня. Захорони меня. На этот раз со слезами счастья.
– О, Гонн, не умирай!
– А, – засмеялся бог. – Я не умру! В миг своего рождения, дитя мое, разве ты не знал, что твое чело отмечено моей печатью?
– Здесь? – Ахмед прикоснулся ко лбу.
– Огромный отпечаток моего большого пальца прячется в лабиринте твоего подсознания. То, кем ты можешь быть! Сей отпечаток и есть твоя грядущая жизнь, мечта, деяния, если ты будешь действовать. Но в час рождения большой отпечаток исчез, погрузился в твое чело и будет незримым…
– Если только…
– Если только не станешь искать его всю жизнь в зеркалах, вглядываться пристально, чтобы высмотреть свое истинное «я» и стать существом, рожденным на земле, чтобы состояться.
– А что, если я не найду печать на своем челе?
– Тебе лишь нужно каждый день искать, чтобы распознать одну черточку. В сумерках – еще одну черточку, и так до тех пор, пока однажды не взглянешь в зеркало и в нем узреешь всё целиком. Достаточно ли места у тебя на лбу? Чтобы разместить мое туловище, руки, ноги, голову и громогласный рот в черепе? Даешь мне разрешение спрятаться?
– О, Гонн, – засмеялся мальчик, – добро пожаловать!
– Раз так, сынок, укрой меня, чтобы я мог жить за твоими глазами. И несколько ускоренных уроков напоследок. Итак!
Рука об руку в облаках и небесах они с Гонном тенью летели над кладбищами городов и улицами праха, и он одаривал мальчика плотью и мощными, хоть и незримыми крылами, и Ахмед кричал исчезающим внизу поселениям:
– Я вернусь! Я вам не дам покоя!
И так они летели до тех пор, пока, усталые, не приземлились в кратер вулкана, откуда Гонн вознесся, чтобы затмить собою небо.
– Солнце садится, дитя мое. Ты найдешь свой караван еще до заката.
– Но я же заблудился!
– Однажды, да. Несколько часов тому назад. Но взлети повыше, оглянись вокруг – и ты найдешь его.
– Я не могу тебя здесь бросить, – скорбел мальчик.
– Возвращайся через много-много лет, когда ты, возмужав, откроешь свойства воздуха и будешь плавать в облаках, передвигаясь по свету с места на место в своей собственной Машине Забвения. И откопай меня, найди золотую личину великого Гонна, как сегодня на рассвете, и приладь мой лик, как щит к борту своего молниеносного болида, и мы еще полетаем. Договорились, Ахмед?
– Договорились!
– Теперь пролей свою слезу, смочи песок, чтобы я в него смог плавно погрузиться.
И напоследок Ахмед дал волю слезам, которые сделали свое дело.
И Гонн с великанским хохотом, подмигивая обоими золотыми глазищами, стал все глубже погружаться, словно огромный штырь, вбиваемый последним ударом света, пока не исчезли его влажные глаза, лоб, растрепанные ветром волосы, и песок осел, погоняемый сумеречным вихрем.
Ахмед вытер глаза, разглядывая небо.
– Уже забыл.
– Нет, – донесся шепот из песка, – сначала левую.
Ахмед поднял левую руку.
– Теперь правую.
Ахмед поднял правую руку.
– А теперь левой-правой, правой-левой, вверх-вниз, вниз-вверх, левой, правой. Так держать! Ааах!
И Ахмед взлетел.
И, сделав выдох, Ахмед устремился сквозь просторы пустыни, чтобы мягко приземлиться там, где уснул караван с верблюдами, где от горя из-за пропавшего сына отец, не находя себе места, выбежал из шатра и изумленно столкнулся с ним, не признав в темноте, а признав, рухнул на колени и сдавил в своих объятиях со слезами, славя Бога Единого.
– Сын мой, о, сынок, где ты пропадал?
– Отец, я летал. Видишь. Облака на севере. Я пожил в них немного. Вокруг меня по воздуху летали тысячи кораблей, затмевающих собою луну. Я заблудился, но он указывал мне путь сквозь ночь.
– Он?
– Он, чьи стопы впитывают землю, а голова дружит с небесами. И ты не видишь его, отец, ибо он сокрыт от взоров. – Ахмед дотронулся до своего лба. – Тебе виден мельчайший отпечаток огромного большого пальца?
Отец Ахмеда всмотрелся в лицо сына и увидел на нем небо, и ночь, и дальние странствия.
– Хвала Аллаху, – сказал он.
– О, отец, – сказал Ахмед, – если однажды ночью мне снова будет суждено отстать от каравана, можно, я приземлюсь на мраморный пол?
– Мраморный? – Отец смежил веки и задумался. – На севере, где живут ученые мужи и преподаватели профессорствуют, а профессора преподают? Что преподают?
– Воздух, отец, ветра и, быть может, звезды.
Отец пристально взглянул в лицо сына.
– Быть посему.
И, в окружении спящих верблюдов, Ахмеда уложили почивать в шатре, и в предрассветный час он заговорил во сне.
– Гонн?
– Да? – послышался шепот.
– Ты еще со мной?
– Всегда и навсегда, мальчик мой. Пока моя тень маячит меж твоих ушей. Разрисуй картинами свое воображение, чтобы никогда не знать одиночества. Молви слово – и я появлюсь. Прошепчи – и я тут как тут. Позови – и я стану спутником света. Смотри!
И действительно, у себя в голове Ахмед узрел в небесах круговерть машин из сусального золота, и серебряной фольги, и лунных шелков.
– О, Гонн, – прошептал мальчик.
– Не произноси моего имени. Теперь меня зовут иначе! – Еле слышно: – Ахмед. Вот как меня зовут.
– Ахмед?!
Молчание. Предрассветный ветер.
Сон. И во сне Ахмед увидел себя, повзрослевшего, в большом аппарате с пропеллерами, что отчаянно взметали горячий песок, и вот он взглянул вниз и увидел на песке:
Чеканного золота лицо с очами бога и улыбкой возрожденного дитяти.
Медальон был высвобожден из песка и помещен вместо эмблемы на его аппарат, и Ахмед улетел в будущее.
Как только песок, лишенный своего сокровища, остыл, будущее наступило.
Паломничество
Пол неслышно ступал по коротко стриженной зеленой лужайке, вдыхая на ходу ее запах. Он хотел запомнить каждую мелочь. Все должно было сохраниться в памяти. Позднее, когда он окажется в своей комнате или снова отправится на запад, скажем, в Денвер, Солт-Лейк-Сити или Сан-Франциско, он прищурится, вспоминая, и скажет, попыхивая прикуренной сигаретой:
– Это было так, – или, – это было иначе. Температура умеренная, легкий ветерок. Я был одет в твидовый костюм. В полдень я въехал в кладбищенские ворота. В небе ни единого облачка. Превосходный весенний денек. Птиц на деревьях больше, чем листьев. Ранняя весна. Все сверкало на солнышке. Моя тень мешалась у меня под ногами, пока я шел по гравиевой дорожке. Гравий похрустывал под ногами.
Пол остановился на вершине небольшой возвышенности. Сторож указал ему направление. Здесь направо, налево, потом снова направо, за мраморной пирамидой. Нужно было найти розовый камень.
Он зашагал дальше. Оглянулся на свою машину, отсвечивающую глянцем на весеннем солнцепеке. Он мог бы и въехать. Сторож позвал его жестом внутрь, но он вытащил ключ зажигания и вылез из машины. Ему хотелось увидеть все без остатка. Как знать, когда он еще снова поедет этой дорогой. Как только попадаешь в Калифорнию, оттуда нет возврата. Понадобилось четырнадцать лет, чтобы хоть раз отправиться на восток. Возможно, он никогда сюда не вернется, и ему хотелось пристально ко всему приглядеться, чтобы потом вызвать в памяти, когда он окажется дома.
Кто-то косил траву на просторных зеленых лужайках. Его вела вперед выкошенная тропинка. Издалека доносилось тарахтенье газонокосилки, преодолевающей подъем на небольшой холм. Минут через десять она могла вернуться этим же путем. Но к этому времени его здесь уже не будет.
Пол остановился у розового надгробия. Он безмолвно посмотрел вниз и прочитал надпись.
ДЖОНАТАН С. МЕЛЛИН
1920–1933
Камень выглядел безупречно новым, словно на него не упала ни одна дождинка. Трава над могилой была сочной и влажной. В ржавую жестяную вазу кто-то поставил цветы прошлой осенью. Теперь они сморщились и пожухли.
Он подумал о Джонатане. «Если бы ты выжил, тебе было бы столько, сколько мне, – подумал он. – Двадцать семь».
Он вспомнил, как они неслись вниз по гудящему летнему оврагу. Джонатан, горделивый, русоволосый, подтягивался на ветках каштанов, карабкался на виноградную лозу, нырял в ручей. Они боролись; более сильный Джонатан неизменно укладывал Пола на обе лопатки. А как одноклассницы постреливали глазками, когда Джонатан проходил мимо. А как Джонатан умел бегать! Словно братья наши меньшие: невесомыми пятками вскидывая вслед за собой ошметки грязи и по-кроличьи мягко опускаясь на землю. А как Джонатан смотрел своими лучистыми серыми глазами, опускал веки и откидывал голову, чтобы стряхнуть пепельные волосы, застилавшие ему глаза. Джонатан никогда не пользовался расческой, а всегда отбрасывал назад пряди волос.