Механический мир — страница 4 из 5

ЧАСТЬ ПЕРВАЯСвинцовые книги

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Над саванной догорал закат. Багрово-алая полоса, отсекала небо от тонущей во мраке земли, и чем выше, тем гуще она наливалась золотом и охрой. На этом фоне редко темнели перья облаков, окаймленные по краям золотистым, подсвеченным закатными лучами, кружевом. Выше они расплывались, тускнели и незаметно истаивали, сливаясь с лиловеющей пустотой. Противоположная сторона небосклона уже тонула во тьме — с востока, со стороны Индийского океана подступала ночь.

С земли это выглядит куда скромнее, подумал Леньяр. И посочувствовал тем, кто замкнут в кругу видимого горизонта радиусом в жалкие четыре мили. Ну, может, в два-три раза больше, если подняться на колокольню собора или мачту большого чайного клипера. И все равно — не сравнить с тем простором, что открывается из гондолы аэростата, плывущего на высоте семи тысяч футов. Разве что с вершины Маттерхорна или Юнгфрау можно видеть что-то подобное.

Клоду Леньяру случалось в молодости, когда он еще учился в Политехнической школе, подниматься на альпийские вершины и от души наслаждаться захватывающими видами. Но это тоже было не то — горизонт, то тут, то там разрывался заснеженными пиками. А здесь — воистину круг Мироздания, и даже горный хребет, чей контур едва угадывался на северо-западе, не нарушает его непрерывность…

— Курс, Пьер?

— Сто семьдесят, мой капитан! — отозвался штурман. — Боковой ветер семь узлов, с норд-тень-оста, высота шесть тысяч футов.

— Всплывем до семи пятисот. Рули глубины на подъем!

— Есть рули на подъем! — гаркнул рулевой-вертикальщик, и послушно завертел деревянный, с латунными накладками, штурвал. Снаружи, в сгущающейся темноте колыхнулись огромные, словно у левиафана, плавники, и корабль лениво, как обожравшийся криля полосатик, полез вверх.

Штурман — это был Пьер Леньяр, родной брат капитана воздушного судна, — поднял голову от прокладочного столика;

— Прошли контрольную точку. Ориентир — излучина реки.

— Отлично. Кребс, что в машинном?

— Пар в котле на марке. Пока идем на одной машине, но в любой момент можно запустить и вторую. Опорный подшипник греется, правда не сильно. Но все равно, лучше его не перегружать.

— И не будем. Но ты, все же, попробуй сделать что-нибудь — если ветер усилится, придется давать полную тягу.

* * *

Панорама, открывающаяся из гондолы аэростата, с высоты в семь тысяч футов, была Леньяру не в новинку. Вступив в 187…-м году в инженерный корпус, он быстро стал ярым приверженцем воздухоплавания, основал Центральный военный воздухоплавательный парк в Шале-Мёдон, где плотно занялся работами по изучению обтекаемости аэростатов и даже разработал теорию их устойчивости в полете. Построенный на основании этих исследований дирижабль имел более пятидесяти метров в длину и приводился в движение электрическим двигателем, работающим от гальванических батарей Фора.

Воздушный корабль, носящий имя «La France», поднялся в воздух год спустя. Но военное министерство отказало изобретателю в средствах на совершенствование его детища, и проект дирижабля-гиганта так и остался на бумаге. Подавленный намечающимся крахом дела всей его жизни, Клод Леньяр, по примеру отца управляемой аэростатики, Жиффара, уже подумывал о самоубийстве, как вдруг все волшебным образом переменилось.

Спасение пришло в виде богатого вельможи из маленькой центрально-европейской страны, пожелавшего сохранить свое имя в тайне. Он поставил непременное условие: построенный по проекту Леньяра воздушный корабль должен будет совершить многодневный перелет, и не где-нибудь, а над африканским континентом, в чьих небесах до сих пор появлялись, разве что воздухоплаватели из произведений известного парижского литератора Жюля Верна! О целях невиданного перелета меценат не распространялся — Леньяр понял лишь, что он планирует разыскать заброшенный то ли город, то ли гробницу невесть каких древних времен. Это изрядно отдавало газетными романами-фельетонами, до которых так охоча французская, да и любая другая публика — и, тем не менее, инженер не колебался ни секунды. Финансирование было обещано неограниченное, да и успех подобного перелета сам по себе, обещал посрамить скептиков и убедительно продемонстрировать миру его Клода Леньяра, правоту.

«Руритания» (так, по требованию анонимного покровителя был назван воздушный корабль) хоть и не дотягивала размерами до шестисотметрового гиганта, спроектированного незадолго до смерти Анри Жиффаром, но все же далеко превосходила любой из построенных к тому моменту управляемых аэростатов. Этому аппарату предстояло переправить вглубь Африки экспедицию из восьми человек, после чего, вернуться на восточное побережье, и совершить еще несколько рейсов, доставляя в лагерь экспедиции людей и грузы.

* * *

Альпийское королевство Руритания, откуда по всеобщему мнению происходил неведомый жертвователь, несмотря на очевидную свою древность, не входило в числе европейских держав — из-за скромных размеров, немногочисленного населения, а так же почти полного отсутствия машинных мануфактур. Природными богатствами страна тоже была обделена, за исключением, пожалуй, серебряных рудников и минеральных источников, не уступающих, как писали газеты, целебным водам Карлсбада, Баден-Бадена и Виши. Но, самое главное: Руритания прихотями истории была начисто лишена выхода к морю! Колониальная эпоха, давным-давно наступившая для всей остальной Европы, присутствовала здесь лишь в виде лавок экзотических и заморских товаров.

Положение это — нетерпимое, конечно, потому как что же за европейская страна без собственных колоний? — начало меняться лишь после брака покойного ныне короля Рудольфа IV, отца нынешнего руританского монарха, с принцессой Шарлоттой-Ангеликой-Евфемией фон Габсбург-Прессбург, племянницей австро-венгерского императора Франца-Иосифа. В приданое Шарлотты входил остров Цėтина близ побережья Далмации. Населенный хорватами, боснийцами и греками, он стал новой провинцией Руританского королевства. Вместе с Цетиной корона приобрела маленький, но отлично устроенный порт, и перед Руританией впервые замаячила надежда обзавестись флотом и морской торговлей.

Надо признать: король сумел увлечь своих подданных мечтой о заморских владениях. Это относилось ко всем: от аристократов, заводящих на острове Цетина особняки и яхты, до гимназистов, зачитывающихся приключенческими романами о покорителях Африки или Южных морей. А потому, мало кто сомневался, что некий вельможа решил поднять престиж своей родной страны, вложив огромные средства в передовой воздухоплавательный проект. Пусть Руритания пока не может претендовать на роль морской державы — флот дело дорогое и хлопотное! — зато она войдет в число стран-пионеров большого воздухоплавания! И суда, демонстрирующие флаг Руритании по всем уголкам планеты, будут не морскими, а воздушными.

Итак, было официально объявлено, что «Руритания» совершит сверхдальний перелет над Восточной Африкой с целью установления мирового рекорда в области воздухоплавательной техники. Газеты всей Европы запестрели прогнозами, по большей части, зловещими: репортеры соревновались в рассуждениях об уязвимости воздушных кораблей перед непогодой, об опасностях полета над дикими краями и наперебой предрекали катастрофу воздушного корабля и трагическую гибель смельчаков-воздухоплавателей. Леньяра осаждали с просьбами дать интервью — хоть небольшое, хоть пару десятков слов! Ходили даже слухи, что сам мсье Жюль Верн, прославленный автор «Таинственного острова» искал с ним встречи. Но тщетно: изобретатель неизменно уклонялся от любопытствующих, отдавая все свое время строительству летучего гиганта. Эллинг в Шале-Мёдон день и ночь стерегли мрачные типы балканской наружности — смуглые, усатые, в шароварах, пестрых жилетках и греческих фесках, с ног до головы увешанные кинжалами и револьверами. Редакции ежедневных листков судили баснословные деньги любому, кто проникнет в эллинг с фотокамерой или хотя бы прольет свет на имя неведомого «заказчика».

Работы тем временем продолжались невиданными темпами. Полугода не прошло, как «Руритания» покинула стапель. Совершив несколько пробных полетов, дирижабль отправился в Марсель, где его и разобрали на части для отправки грузовым пароходом к начальной точке беспримерного перелета.

* * *

— Жермен, как там третий газовый мешок?

— В норме, мой капитан!

Двадцатилетний такелажмейстер вытянулся по стойке «смирно» и попытался щелкнуть каблуками. Не вышло: тяжелые, мехом наружу, «аэростатические» сапоги плохо приспособлены для строевых экзерциций.

— … а вот второй, похоже, травит все сильнее. Я забирался, смотрел: весь дряблый, на глаз — не меньше четверти газа потеряно!

— Ничего, Жермен. — Леньяр ободряюще улыбнулся юноше. — Со вторым у нас вечно неурядицы. Помните, на подлете к Марселю он вообще почти весь газ растерял, и висел, будто вымя у худой коровенки?

Мальчишка горд тем, что попал в элиту воздухоплавателей, каковой, несомненно, является экипаж «Руритании». Перелет через Африку — это не унылая болтанка в корзине привязного аэростата где-нибудь над Тонкином, для корректировки огонь французской колониальной артиллерии по китайцам и головорезам-аннамитам!

Леньяр покосился на юнца. Похоже, воображает себя одним из героев книги «Пять недель на воздушном шаре» — те тоже начали путешествие в Занзибаре и полетели в направлении озера Виктория. Что ж, «Руритании» предстоит это повторить, только не на страницах романа-фельетона, а в самой что ни на есть действительности…

* * *

На сборку и подготовку воздушного корабля (для этого в Обоке возвели даже временный эллинг) ушло не меньше месяца. Загадочный благодетель время от времени присылал письма, но сам так и не появился. Впрочем, он должен был присоединиться к экспедиции в Дар-Эс-Саламе, после первого, самого длительного перелета.

Сам Леньяр до сих пор ни разу с ним не встречался, и не знал, кто скрывается за псевдонимом «Граф N» — инженер имел дело с действующей от его имени солидной адвокатской конторой. Предоставленного этой конторой официального поручительства оказалось достаточно, чтобы преодолеть любые препоны.

Куда важнее оказался иной вклад «загадочного покровителя» в строительство воздушного корабля. Вместе с банковскими чеками он переслал Леньяру, через ту же адвокатскую контору, разумеется, толстую пачку технических документов. Изучив их, Леньяр поначалу впал в ступор: из бумаг — чертежей, записок и разъяснений, — следовало, что некий изобретатель, работающий в Санкт-Петербурге, занимается тем же самым, что и он. Да нет, что там — во многом он пошел куда дальше французского инженера!

Неведомый меценат выразил надежду, что Леньяр сможет использовать находки своего коллеги. Тот так и сделал: немедленно принялся вносить изменения в проект, несмотря на то, что «Руритания» уже находилась на стапеле.

Дорого бы Леньяр заплатил за возможность познакомиться — даже не с «благодетелем», а с тем неведомым, но талантливым изобретателем, которого он мог, хотя бы и наедине с собой, называть соавтором «Руритании». Что ж, возможно, скоро он получит этот шанс. Рабочие под руководством механика Кребса натянули последнюю растяжку, перекидали в бункера горючие коксовые брикеты, доставленные в Обок рейсом пакетбота Северогерманского Ллойда. Ветер установился благоприятный: с севера, десятиузловой, как раз то, что нужно. Следовало отправиться в путь как можно скорее — пусть ветер помогает паровой машине, экономя топливо.

Пока шла погрузка, Леньяр устроил экскурсию по дирижаблю для офицеров гарнизона. Те, рассыпая трескучие галльские скороговорки, осмотрели ходовую и жилую гондолы, опасливо прошлись по ажурному мостику, подвешенному под громадным веретеном, задрав головы, полюбовались на емкости с легким газом и опавшие мешки баллонетов в паутине тросов и распорок. Инженер понимал их энтузиазм: «Руритания» стала первым воздушным судном, побывавшим не только в этой забытой богом дыре, но и вообще в Африке.

Кроме французов, «Руританию» осматривали корреспонденты европейских газет, прибывшие ради этого в Обок. Леньяру запомнился один — то ли швед, то ли голландец, по имени Сондерс. В сопровождении второго механика, Симона Рюффо, репортер бесстрашно карабкался по ферменным конструкциям и даже рискнул совершить головокружительную прогулку по «хребтине» дирижабля.

И вот в бункер забросили последний горючий брикет. Засвистала боцманская дудка; на земле солдаты по команде капрала разом отпустили швартовые концы. «Руритания», свистнув струйками пара, величественно всплыла над гарнизонными бараками, развернулась над кварталами глинобитных домишек, прошла над теснящимися у пирсов лодками, лодчонками шхунами, над стерегущим рейд французским колониальным крейсером. Рюффо на кормовом мостике крутанул ручку митральезы, «Гочкис» трижды хлопнул, салютуя флагу Третьей Республики, и воздушный корабль растаял в жарком мареве над заливом Таджура.

II

Карл Дрейзер выбрался из тесной жилой гондолы и пошел в сторону кормы. По пути ему то и дело приходилось хвататься за растяжки и леера, огораживающие узкий, двоим не разойтись, решетчатый мостик. Над головой, словно брюхо гигантского кита, нависал корпус воздушного корабля — стянутая тросами оболочка из пропитанной гуттаперчей парусины.

Конструкция «Руритании» считалась полужесткой, но, по мнению Дрейзера никакой жесткостью, хотя бы и с приставкой «полу…» здесь и не пахло. При сильных порывах ветра, по выгнутому боку дирижабля прокатывались волны; колебания передавались на мостик через паутину тросов-растяжек, и легкое сооружение раскачивалось и изгибалось, вселяя страх в пассажиров. Дрейзер, единственный из всех, получал удовольствие от прогулок по мостику. Остальные не желали лишний раз покидать гондолу, изнемогая в борьбе с приступами морской — или вернее сказать, «воздушной»? — болезни.

Молодой ученый знал, что сколько-нибудь заметная деформация корпуса чревата потерей скорости и, что куда неприятнее, управления воздушным кораблем. Сохранять форму позволяло избыточное давление в отсеках; чтобы поддерживать его, имеются особые газовые мешки, называемые «баллонетами». Они, в отличие от емкостей с водородом, создающих подъемную силу, наполнены воздухом — его нагнетают в «брюхо» дирижабля специальные насосы. Как вот сейчас, судя по легкому свисту…

Дрейзер положил руку на воздуховод. Слух его не обманул — дрожание парусиновой, на проволочном каркасе трубы, показывало, что поток воздуха устремляется в баллонеты. Но ладонь не ощущает нагрева, а значит, наращивать подъемную силу не нужно, и в емкости подают холодный воздух.

Во время экскурсии, которую Пьер, брат капитана и главного строителя «Руритании», Клода Леньяра, устроил в Обоке, Дрейзеру объяснили, что эта система подогрева баллонетов уникальна. «Дело в том, — рассказывал воздухоплаватель, — что газовые отсеки неизбежно, пусть и достаточно медленно, теряют водород. Это порождает сразу две сложности: во-первых, корпус деформируется, а, во-вторых, падает создаваемая объемом летучего газа подъемная сила. И если с первым еще можно бороться, то с потерей газа до недавних пор ничего сделать было нельзя…» Изобретение Клода Леньяра, воплощенное в конструкции «Руритании» казалось простым и гениальным: француз предложил нагнетать в баллонеты воздух, предварительно пропущенный через змеевики, подогреваемые раскаленными газами из топки. Получался тот же эффект, что и в шарах братьев Монгольфье: баллонеты, помимо основной своей задачи, создают дополнительную «плавучесть». К тому же, это позволяет менять высоту, не тратя балласт и не прибегая к горизонтальным рулям, бесполезным, когда воздушный корабль дрейфует по ветру. Подавая в баллонеты то горячий, то холодный воздух, капитан может заставить «Руританию» всплывать, идти вниз, или зависать на одной высоте.

Разумеется, операции с горячим воздухом требуют расхода топлива — горючих брикетов из прессованной угольной крошки, солидный запас которых «Руритания» приняла на борт в Обоке. Изначально ее паровая машина должна была работать на керосине, а то и вообще уступить место на борту газовому двигателю. Но Леньяр рассудил иначе: в глубине Африки керосина не найти, а вот дров наоборот, в достатке: даже в травяном море саванны то там, то здесь попадаются небольшие рощицы. По его расчетам, «Руритания» могла находиться в воздухе больше двух недель, не нуждаясь в подпитке легким газом. Конечно, к концу этого срока способность нести полезный груз упадет почти втрое, но воздушный корабль будет держаться в воздухе и следовать назначенным курсом — а ведь это, в конце концов, главное?

Мостик заканчивался круглой площадкой, посреди которой возвышалась приземистая тумба с митральезой системы «Гочкис». Симон Рюффо, второй механик и по совместительству, канонир, как-то заметил: «Мы стреляем сверху вниз, потому и тумбы у нас низкие».

До слуха ученого донесся скрежет. Он заглянул за укутанную парусиной митральезу и увидел сидящего на корточках человека — тот возился с рым-болтом, за который крепились тросы, удерживающие мостик. Спина незнакомца не позволяла разглядеть все в подробностях, было видно лишь, как двигается вперед-назад правый локоть.

Незнакомец вряд ли мог слышать шаги Дрейзера, но дрожь мостика он почувствовал — и, вздрогнув всей спиной, обернулся. Ученый сразу узнал того, о ком только что вспоминал.

Симон Рюффо. Невысокий, скрюченный, он комично напоминал обезьянку. Особенно это относилось к лицу с глубоко запавшими глазницами, низким, скошенным лбом и приплюснутым, свернутым набок носом. Леньяр как-то рассказывал, что «Малыш Рюффо» (это было прозвище механика) увлекается британским боксом по правилам маркиза Куинсбери, и это сильно отразилось на его, и без того неказистой физиономии.

— Вот, прах его раздери, разболталось… — заговорил помощник механика, упреждая вопрос Дрейзера. — Слышали, небось, скрип? Надо доложить шкиперу, да только что от этого проку? В воздухе-то растяжки не подтянешь!

Он выпрямился и принялся отряхивать колени; при этом из рукава что то вывалилось лязгнуло о решетчатый настил. Дрейзер пригляделся — напильник, из числа тех, какими работают по самым твердым металлам. Он потянулся к инструменту, но Рюффо оказался проворнее: он довольно грубо оттолкнул руку ученого и попытался сам схватить напильник, но зацепился ногой о растяжку. Неловко взмахнул руками, пытаясь устоять на ногах, но при этом задел напильник башмаком. Инструмент заскользил по настилу и улетел за борт. Малыш Рюффо длинно и нецензурно выругался.

— Простите, — пробормотал Дрейзер, не особенно понимая, за что извиняется, — я хотел… я не хотел! Еще раз, извините!

Рюффо злобно сверкнул глазами, прошипел новое ругательство и сплюнул за борт. Дрейзер знал, что механики привязаны к инструментам, как солдат привязывается к сабле — но чтобы так переживать из-за какой-то железяки?

Малыш Рюффо уже отошел от вспышки раздражения.

— Так-то мсье… — заговорил он, почесав левую щеку, отчего еще больше сделался похожим на обезьянку. — Здесь только зевни — и прощай, до земли лететь девять тысяч футов! Так что держитесь покрепче, мало ли что…

При этом он ухмыльнулся, глядя археологу прямо в глаза. Угрозы в этих словах, вроде бы, не угадывалось, но Дрейзер, тем не менее, почувствовал себя неуютно. И на всякий случай, покрепче ухватился за леер.

Рюффо продолжал ухмыляться во всю физиономию, откровенно наслаждаясь растерянностью собеседника. Пауза затягивалась, и это совсем не нравилось Дрейзеру. Почему — он и сам сказать не мог. Археолог в смятении огляделся вокруг и задал помощнику механика первый попавшийся вопрос:

— Герр Рюффо, что это висит по бокам от мостика?

Не то чтобы Дрейзера интересовало устройство «Руритании» — просто продолговатые, туго скрученные тюки показались хорошим поводом, чтобы прервать паузу.

— Это аварийные баллоны, мсье Дрейзер. В них, как и в баллонеты, можно закачивать горячий воздух, на тот случай, если мы потеряем слишком много газа — обшивка, например, лопнет. Видите, вон те штуки?

И указал на трубы, ведущие к каждому из тюков.

— Если что-нибудь стрясется — например, порвутся основные газовые мешки, — такелажмейстер или вот я, отдадим вот эти стяжки, — механик ткнул пальцем в крепления тросов, удерживающих тюки, — и запустим нагнетающие насосы. Баллоны наполнятся и повисают по обе стороны от корпуса, на манер поплавков. Только воздух в них будет горячий, а значит, подъемная сила корабля сразу увеличится!

— Разве они могут порваться? — удивился Дрейзер. Точнее, сделал вид, что удивился — раз уж ввязался в беседу, приходилось ее поддерживать. К тому же, ему хотелось отвлечься от происшествия с напильником.

— А то как же! — снова ухмыльнулся Малыш Рюффо. — Для урагана аэростат, даже такой, как наш — просто игрушка. Его обшивка сшита из трех слоев парусины, пропитанной гуттаперчей, а под ней — сами газовые мешки, склеенные из материала, называемого «бодрюш». Это, чтоб вы знали, пленка из коровьих кишок; считается, что она не пропускает газ. Так-то оно так, а только прочности в ней никакой — стоит лопнуть обшивке, и емкости вмиг расползутся.

— Значит, сильный ветер может нас погубить?

На этот раз Дрейзер встревожился по-настоящему.

— Ну, не всякий, конечно. Но, ежели, задует всерьез, то придется солоно. Это все из-за размеров — парусность-то у «Руритании» о-го-го!

— Но, как же так? — продолжал допытываться археолог. — Значит, случись сильный ветер, нам останется только пропадать?

— Ну, зачем сразу пропадать? — пожал плечами механик. — Капитан постарается удержать корабль носом к ветру, чтобы ослабить напор. А на крайний случай, если обшивка все-таки не выдержит, есть вот эти аварийные баллоны. Они, конечно, долго не продержатся, потому как склеены из того же бодрюша, но помогут подольше продержаться в воздухе. К тому же, — тут Рюффо ухмыльнулся, — падать будем не так быстро. Чтобы, значит, о землю не расшибиться, хе-хе…

Слушая объяснения механика, Дрейзер подумал, что встревожился он, пожалуй, напрасно. Ничего зловещего в малыше Рюффо не было; просто язвительный тип, всегда готовый постращать новичка воздухоплавательными байками. Что же до обезьяньей внешности — не всем же быть записными красавцами?

Солнце почти зашло. На западе истаивала полоска заката, но остальной мир уже тонул в ночи. На противоположной стороне небосклона высыпали звезды — крупные, яркие, не чета тем, что можно видеть в Европе. Хотя, мостик — не лучшее место для наблюдений за звездным небом, почти все закрывает махина воздушного корабля.

Внизу мерно стучала машина, лопасти двух огромных пропеллеров трудолюбиво перемалывали воздух. Потоки от них раскачивали мостик так сильно, что ученый ни на миг не разжимал пальцы, вцепившиеся в леер.

За кормой мелькнула и тут же погасла в чернильной тьме россыпь оранжевых точек. Малыш Рюффо тоже заметил летучие огоньки.

_ А вот это опаснее любого урагана. Знаете, что у нас в газовых емкостях?

— Конечно, знаю. Легкий газ, водород. Им наполняют все аэростаты, за исключением шаров-монгольфьеров — те используют не газ, а горячий воздух.

— Верно. А знаете, что бывает, когда на баллон с водородом попадает огонь? К вашему сведению, он горит не хуже светильного газа и, стоит искре прожечь оболочку — ф-ф-фух!

И растопырил пальцы, картинно выпучив глаза.

— Но ведь без огня не обойтись, — резонно возразил Дрейзер. — Никто еще не придумал достаточно мощного двигателя, не использующего сгорание. И неважно, что там горит — керосин, спирт, светильный газ или угольные брикеты! Я слышал, что на других дирижаблях мсье Леньяра стояли гальванические моторы, но ведь и они тоже дают искры, не так ли?

— Что верно, то верно. — подтвердил Рюффо. — Искрят, проклятущие, что твой фейерверк! Да, мсье Дрейзер, если хотите лететь, а не болтаться на привязи, как воздушный шар на сельской ярмарке, без огня вам не обойтись. Потому, кстати, дымовые трубы нашей машины и выведены на самую корму, позади пропеллеров. Вообще-то в трубах стоят особые гасители, но, ежели они не справятся — искры попадают в поток воздуха от пропеллеров и там либо гаснут, либо их отбрасывает назад. Да вот, сами смотрите…

Длинная горизонтальная труба, проходящая под мостиком, от машинного отделения до кормовой орудийной площадки, снова выплюнула веер искр. Крошечные огоньки заплясали в воздушном потоке и погасли. Лишь один иди два унесло за корму, и там они сгинули в непроницаемой черноте абиссинской ночи.

— Что-то сильно искрит… — недовольно пробурчал Малыш Рюффо. — наведаюсь-ка в кочегарку, посмотрю — кто это так рьяно шурует в топке?

Дрейзер посторонился, пропуская механика, и вслед за ним зашагал по раскачивающемуся мостику, к трапу в машинное отделение. Он никак не мог отделаться от мысли, что Рюффо вовсе не спотыкался о растяжку, а нарочно спихнул напильник за борт. Вот только — зачем?

III

Шторм разразился ночью. Яростные порывы ветра трепали «Руританию». Тесная пассажирская гондола, то и дело озаряемая снаружи лиловыми сполохами, превратилась во внутренности мяча, археологи — в мышей, которых чья-то злая воля заперла внутри и отдала на забаву безумным футболистам. Не было видно ни зги; попытка зажечь калильную лампу едва не закончилась пожаром, после того, как хрупкое приспособление вырвалось из рук и вдребезги разбилось об стену.

Дрейзер выдержал полчаса болтанки, после чего на четвереньках, цепляясь за растяжки, выполз наружу. Узкое решетчатое сооружение ходило волнами, изгибалось, скручивалось, угольную черноту африканской ночи то и дело распарывал пушечный грохот. Да нет, какое там: и тысяча пушек не смогла бы потягаться с этим чудовищным ревом — сухим, раскатистым, переходящим в низкие обертоны, от которых мучительно вибрировал металл мостика.

Небо расколола ветвистая молния, осветив все вокруг мертвенно-фиолетовым светом, и Дрейзер с ужасом увидел, как нос воздушного корабля, леерные стойки, стальные тросы растяжек — все окуталось бледным электрическим пламенем. Он обмер, ожидая взрыва многих тысяч кубических футов водорода, но громовой раскат уже укатился вдаль, а вслед за ним погасли и огни Святого Эльма.

Кое-как приспособившись к размахам качки, Дрейзер пополз по направлению к пилотской гондоле, как вдруг раздался громкий звук, подобный хлопку бича — не выдержала одна из растяжек мостика. Лопнувший трос со свистом рассек воздух и хлестнул Дрейзера по спине. Ученый заорал от жгучей боли, рухнул на колени, чувствуя, как, что-то горячее стекает между лопаток. Но на вопль откликнулись лишь панические крики из пассажирской гондолы.

Дрейзера сильно толкнули — так, что он кубарем покатился по настилу. Кое-как поднявшись на ноги, ученый увидел Малыша Рюффо — тот стоял, вцепившись одной рукой в леер, а другой наотмашь рубил топориком по стяжке, удерживающей свернутый аварийный баллон. Взмах, взблеск стали, еще, еще — внезапно что-то громко треснуло, тюк раскрылся, ткань развернулась и оглушительно захлопала на ветру. Малыш Рюффо что-то неслышно заорал, размахивая рукой, полотнище, в которое не успели еще накачать воздух, с оглушительным треском лопнуло и клочьями улетело прочь. Механик выругался, крикнул что-то в сторону пилотской гондолы. Оттуда ответили — неразличимо, в завывании ветра, но Рюффо, как ни странно, понял. Он бросился к противоположному борту и принялся с той же яростью рубить стяжки другого тюка. Раздалось пронзительное шипение: в магистраль второго баллона подали воздух, чтобы он, освободившись от пут, сразу же наполнился и не был изорван в клочья порывами ветра.

Воздушный корабль неторопливо поворачивался, подставляя шторму левый борт. Дрейзер сразу вспомнил рассказ малыша Рюффо о том, что в случае урагана следует поворачиваться к ветру носом или кормой. «Что они делают? Сейчас хрупкий корпус разорвет на части!» Порывы ветра накренили дирижабль; теперь он дрейфовал бортом вперед, содрогаясь под ударами шквала. Пропеллеры впустую перемалывали воздух, не в силах противостоять напору стихии.

За спиной Дрейзера раздался новый хлопок, гулкий, низкий. Ученый обернулся — и сразу понял замысел капитана. Леньяр нарочно старается прикрыть бортом воздушного корабля надувающийся аварийный баллон! Это сработало: огромный, просвечивающий во вспышках молний пузырь рос, от оболочки, окутанной тонкой сеткой, исходил жар. Археолог обернулся к Рюффо, чтобы крикнуть ему что-нибудь одобрительное — и замер в недоумении.

Помощник механика продолжал размахивать топориком — теперь он рубил тросы, крепящие баллон к мостику. Не выдержал один, затем другой, третий… огромный пузырь заплясал на уцелевшем конце, как надувной шарик на веревочке в руках ребенка. Малыш Рюффо еще раз взмахнул топором, прыгнул и по-обезьяньи вцепился в свисающую сеть.

Дрейзер, не осознавая, что он делает, последовал за ним. На какое-то жуткое мгновение показалось, что он промахнулся и сейчас сорвется в черную бездну. Но нет — пальцы вцепились в сетку, ступни нашарили опору, и археолог судорожно прижался лицом к горячему бодрюшу. Краем глаза он видел, как Малыш Рюффо рассек последний трос, связывающий их с «Руританией», и освободившийся пузырь сразу отлетел прочь от дирижабля. Малыш Рюффо закричал, указывая на воздушный корабль, и этот самый момент в гондоле машинного отделения блеснула яркая вспышка. Полетели обломки, на месте гондолы вспухли ватно-белые клуб, и сквозь вой ветра Дрейзер услышал вопли людей, заживо варившихся в струях перегретого пара из развороченного котла.

Крики боли заглушила россыпь громких щелчков. Пар уже отнесло в сторону, и Дрейзер с ужасом наблюдал, как одна за другой лопаются растяжки, поддерживающие мостик. Вот хрупкая конструкция закручивается винтом и переламывается; вот дождем посыпались угольные брикеты из бункеров; вот отделившаяся часть конструкции, отягощенная орудийной площадкой, пассажирской гондолой, начинает раскачиваться, подобно уродливому маятнику. Стенка жилой гондолы лопается и оттуда, одна за другой вылетают и исчезают в бездне распяленные, словно лягушка на столе препаратора, пассажиры.

Избавившись от изрядной части груза, «Руритания» сразу пошла вверх. Дрейзер проводил его взглядом, отчаянно желая, чтобы те, кто остался в штурманской гондоле, спаслись. Но тщетно; в лиловых отсветах молний он успел увидеть, как лопается по всей длине обшивка, как штормовой ветер в клочья рвет газовые мешки; как складывается пополам обмякший корпус воздушного корабля. Творение инженера Клода Леньяра, за какие-то секунды превратившееся в спутанный клубок тряпок, тросов и металлических труб, рухнуло вниз, оставив в штормовом небе свое жалкое подобие — пузырь, наполненный горячим воздухом и две цепляющиеся за него скрюченные фигурки.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

В большом мраморном камине тлели угли. Их оранжевые свет вырывал из сумрака лица трех человек, сидящих в глубоких креслах возле каминной решетки. Остальное пространство залы тонуло во мраке: резные дубовые панели стен, увешанные елизаветинскими доспехами, веерами шпаг и палашей, конторки, стулья, высоченные книжные шкафы — все эти непременные атрибуты британской клубной библиотеки. Однако же, многие детали выпадали из классического стиля: масонский «глаз в треугольнике», розенкрейцерские геральдические цветы, и египетские картуши вперемешку с зодиакальными знаками. Книги на полках в основном, относились к категории оккультных — впрочем, какими же еще им быть, если библиотека располагалась в штаб-квартире Лондонского «Колледжа Каббалы»?

— Итак, мистер Уэскотт, вы, наконец, решились объявить о создании общества. Как оно будет называться?

Умирающее пламя чуть подсвечивало сюртук, каштановые, слегка тронутые сединой волосы и черную полумаску. Мужчина баюкал на коленях трость черного дерева с серебряным набалдашником в виде головы мифического морского зверя.

— «Золотая Заря». — негромко отозвался другой. — «Герметическое братство Золотой Зари?»

— Скорее, Орден. «Орден Золотой Зари». Это укажет на преемственность…

— Орден значит… — человек в маске чуть улыбнулся. — Не можете простить мадам Блаватской увлечение буддизмом?

— Именно! — неожиданно страстно отозвался третий. — Не можем смириться с тем, что эта русская предпочла индийские ребусы возвышенной традиции герметизма! Нам нечему учиться у темнокожих варваров — хотя признаю, порой их свитки представляют известный интерес…

— Oh, East is East, and West is West, and never the twain shall meet… — задумчиво произнёс человек в маске.

Второй, Уэскотт, ответил недоуменным взглядом.

— Не знал, профессор, что вы балуетесь стихосложением!

Тот сделал неопределённый жест.

— Что вы! Поверьте, у меня можно найти угодно таланты, кроме поэтического. Это так, случайно…

— А что, весьма образно: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им не сойтись никогда…»[73]

— С вашего позволения, оставим изящную словесность. — поморщился третий. — Мы собрались для того, чтобы…

— Да-да, верно, мистер Лидделл, — отозвался профессор. — Мы хотели обсудить новости из Египта. Надеюсь, вы простите мне интерес к вашему обществу.

— Ордену! Ордену, а не обществу! Но пока мы предпочитаем не столь громкое название: «Второй Храм Германубиса».

— «Второй»? — в голосе гостя мелькнула ирония. — А что, есть и первый?

— Первый храм — это духовный символ, который суть квинтэссенция… — начал герметист, но Уэскотт поспешно его прервал:

— Мой коллега крайне пунктуален в вопросах ритуалов. Право, Сэмюэль, не стоит утомлять нашего гостя излишними подробностями.

— Они вовсе не излишние!.. — возмутился тот, но Уэскотт его не слушал.

— Итак, мы собирались здесь, чтобы обсудить новости из Египта. Примерно год назад в Александрии объявился русский ученый-историк, Вильгельм… э-э-э… Рукавишникофф.

— Беда с русскими фамилиями, язык можно сломать. — проворчал профессор. — Прошу прощения, Уэскотт, продолжайте…

Тот сделал вид, что не заметил бесцеремонности гостя.

— Опуская подробности: есть основания полагать, что Рукавишникофф разыскал в собрании редкостей египетского хедива манускрипт необычайной ценности. Речь не о коллекционной стоимости, хотя и она достаточно велика. Ценность представляет то, что в нем записано, и мы полагаем, что это указание на запрятанное где-то сокровище мудрости древней расы, которая и оставила его для нас, ее естественных наследников!

В библиотеке повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием угольков в камине.

— Я полагал, Уильям, что мы говорим о серьезных вещах. — негромко произнес джентльмен в маске. — А роковые тайны древних рукописей — это, знаете ли, для фельетонов[74] из бульварных листков…

Уэскотт, похоже, ждал чего-то подобного.

— Не судите опрометчиво, профессор. В изысканиях мистеру Рукавишникоффу помогал хранитель собрания хедива, немецкий археолог по фамилии Эберхардт — а этот джентльмен известен своим скепсисом по отношению ко всему, что связано с оккультизмом. И вот, поработав какое-то время с русским историком, он обратился к своим берлинским коллегам за консультацией по некоторым аспектам эзотерических знаний, причем Эберхардта интересовало как раз то, о чем он раньше и слышать не хотел! А Рукавишникофф тем временем…

— Это неспроста, говорю же вам! — перебил Лидделл. — Вспомните о том, сколь популярен во Втором Рейхе древнегерманский оккультизм — а заодно, и о связи этого учения с тайными культами египетских жрецов!

На губах профессора, не скрытых маской, мелькнула снисходительная усмешка.

Уэскотт укоризненно покосился на коллегу, но тот провалился в кресло и смотрел, не мигая, на угли.

— С вашего позволения, Сэмюэль, я продолжу. Рукавишникофф отправляется в Париж, в библиотеку Сорбонны, и там изучает фундаментальные труды по герметизму — и это при том, что раньше он не имел к этой благородной науке ровно никакого отношения! После чего, возвращается в Александрию и месяц спустя снова едет в Европу, на этот раз в Берлин. Там его принимают ведущие немецкие египтологи и оккультисты, и всем им он предъявляет рекомендательные письма Эберхардта. Не буду утомлять вас излишними деталями, но несомненно одно: Рукавишникофф и Эберхардт нашли в александрийском хранилище нечто невероятно ценное для нашего Братства — как, впрочем, и для всех, взыскующих запретных, тайных знаний!

Джентльмен в маске помолчал, поигрывая тростью.

— Если я правильно вас, немец-хранитель сообщил о находках в Берлин?

— Пока неясно. — снова встрял Лидделл. — Но за последние два месяца Эберхард отослал в Берлин не меньше семи писем, тогда как за предыдущий год лет таковых было от силы, три!

— Тогда не понимаю, чем вызвано ваше беспокойство. Попробуйте разузнать о находке Эберхардта через ваших германских коллег. Мне всегда казалось, что при всех разногласиях, европейские оккультисты, масоны и прочие розенкрейцеры всегда умели договариваться между собой…

Услышав пренебрежительное «прочие» Уэскотт дёрнулся, будто его кольнули шилом, но тут же взял себя в руки. Ответ прозвучал вполне любезно:

— Вряд ли Эберхардт и русский допустят кого-то к своему сокровищу. Видите ли, изыскания Рукавишникоффа носят… скажем так, не вполне академический характер. По-видимому, он действует в интересах некоей высокопоставленной особы. Если помните, я вам писал…

— Да, было что-то такое. — человек в маске кивнул. — Какой-то вельможа — то ли серб, то ли руританец?

— Граф Ни…

Уэскотт замолк на полуслове — профессор вскинул голову и поднес палец к губам.

— Прошу вас, Уильям, без имен!

— Даже здесь?

— Особенно здесь. У лондонских стен есть уши.

Герметист пожал плечами.

— Как вам будет угодно. Итак, граф… ну, скажем, «N»?

— Не много ли чести? — буркнул из своего кресла Лидделл. — «N» — монограмма великого Бонапарта!

Профессор поворошил угли в камине короткой кочергой. Языки пламени вырвали из полумрака часть сводчатого потолка и висящий над камином средневековый щит-павезу с неразборчивым готическим девизом.

— Ходили слухи, — осторожно продолжил Уэскотт, — что «N» близко знаком с наследником германского кайзера…

— …и, подобно и кронпринцу Вильгельму, помешан на археологии. — желчно ввернул Лидделл. — Он, видите ли, мечтает отыскать следы Третьей расы, следы подлинных обитателей Лемурии! Жалкий дилетант!

Уэскотт опять недовольно покосился на Лидделла. Тот перехватил взгляд и замолк, скорчив недовольную мину.

— Мы знаем наверняка, что изыскания Рукавишникоффа оплачивает именно «N». В прошлом году они встретились…

Герметист картинно умолк, ожидая вопроса. Но человек в маске терпеливо ждал, постукивая большим пальцем по подлокотнику.

— Гхм… да, встретились. Беседа состоялась в курительной комнате берлинского Altes Museum[75]. Через подкупленного служителя мы узнали, что рассказ Рукавишникоффа взволновал «N» чрезвычайно. О чем шла речь — мы не знаем, но нет сомнений, что он решил как можно скорее добраться до того, о чем сказано в манускрипте. Для этого он и задумал отправиться в самое сердце Черной Африки!

— Это вас встревожило, Уильям? — осведомился гость.

— Разумеется! С нашими германскими коллегами мы бы, как вы изволили заметить, договорились. Но этот выскочка, к тому же, связанный с Россией — кто знает, чего от него ждать? А вдруг он, подобно Шлиману, жаждет славы и опубликует результаты изысканий?

— Это было бы катастрофой… — прошептал Лидделл. — Древние знания ни в коем случае не должны стать достоянием черни!

— Совершенно с вами согласен, Сэмюэль. — кивнул Уэскотт. — «N», несмотря на высокое происхождение, ведет себя, как типичный нувориш. К тому же, он славянин, как и этот проныра Рукавишникофф!

При слове «славянин» Лидделл брезгливо скривился.

— Вернувшись из Берлина, — продолжал Уэскотт, — «N» дал поручение своим адвокатам связаться с воздухоплавателем Шарлем Леньяром. Переговоры завершились успехом, и теперь «N» спешно готовит экспедицию, не считаясь с затратами. И есть все основания думать, что своего он добьется.

Джентльмен в маске ответил не сразу. Несколько минут он молча глядел в камин; растревоженное пламя уже опало, и библиотека опять тонула в полумраке.

— А вы уверены, что «N» заинтересовался именно манускриптом? Речь могла идти об иных, более… хм… осязаемых ценностях.

Лидделл высокомерно вздернул голову и посмотрел на гостя с вызовом.

— Никакие, как вы выразились, «осязаемые ценности» не могут, хотя бы в малейшей степени, сравниться с тем кладезем тайных знаний, ключом к которым служат эти древние скрижали!

Уэскотт поморщился — похоже, и его покоробили напыщенные речи собеседника. И, тем не менее, ответ прозвучал вполне любезно:

— Разумеется, мы ни в чем не можем быть уверены! Однако, некоторые обмолвки Рукавишникоффа позволяют прийти к выводу, что они с Эберхардтом нашли нечто поразительное. Правда, считается, что экспонаты собрания хедива давно описаны и каталогизированы, но, похоже, старая лиса Эберхардт приберег кое-что и в задних комнатах.

Профессор пожал плечами.

— И это «что-то» настолько ценное, что «N» готов ради этого ухлопать уйму денег на аэростат Леньяра… Кстати, почему он выбрал столь экзотический способ передвижения? По-моему, Африке пока еще не перевелись чернокожие носильщики и бичи из кожи гиппопотама.

— Видимо, опасается, что за экспедицией могут проследить. Перелет же делает это невозможным.

— Что ж, весьма разумная предосторожность — особенно если вспомнить, что кое-кто и правда, проявляет к его затее интерес. Не так ли, джентльмены?

Герметист скривился — ирония профессора не пришлась ему по вкусу.

— Рукавишникофф сейчас работает в библиотеке Берлинского музея. Из перехваченных телеграмм — они, видите ли, обмениваются срочными сообщениями по телеграфу, используя несложный код, — мы знаем, что «N» ждет его в своей островной резиденции. Оттуда они отплывут на яхте, чтобы присоединиться к воздушной экспедиции. Яхта принадлежит некоей эксцентричной особе, бельгийской подданной…

— Пассии вашего «N»? — сухо спросил гость. — Вы упоминали в своем письме, что он не слишком счастлив в браке.

Уэскотт сделал неопределенный жест.

— Выясните. Это может оказаться важным.

Герметист кивнул. Лидделл недовольно поморщился — ему явно не нравилась бесцеремонность гостя.

— Далее. Военный транспорт «Корсика», перевозящий разобранный аэростат, миновал Суэц и направляется к французскому порту Обок. На борту, кроме рабочих и техников Воздухоплавательного парка, экипаж воздушного корабля и ученые-археологи, всего четырнадцать человек те, кто отправятся в воздушное путешествие.

— И это все, что вы сумели разузнать? — после недолгой паузы осведомился профессор.

— Да, все! — этот раз Уэскотт уже не пытался скрывать раздражение. — И поверьте, нам стоило немалых трудов и, главное, затрат, раздобыть эти хотя бы сведения. Вы бы знали, Джеймс, чего это нам стоило…

— Повторяю, без имен, Уильям! — голос гостя зазвучал резче. — Не забывайте, здесь я для вас «профессор». Что до затрат — вы тратите деньги Её Величества! И кое-кто уже интересуется, на что идут такие суммы.

— Я могу отчитаться в каждом пенни… — вспыхнул герметист, но человек в маске небрежно отмахнулся:

— Об этом мы еще поговорим. Теперь об экспедиции нашего «N». Скажите, Уильям, нет ли у вас на примете достаточно ловкого человека, хорошо знающего Африку? И хорошо бы это был не англичанин.

Уэскотт оживился:

— Не поверите, но именно такой человек у меня есть. Авантюрист, игрок и совершенно беспринципный тип! Легко сходится с людьми, имеет массу знакомств среди темных личностей самого скверного пошиба. Выходец из Капской колонии, так что в африканских делах ориентируется вполне уверенно. Что еще? Отличный стрелок — впрочем, как и все обитатели Капштадта. Некоторое время жил в Североамериканских Штатах, затем перебрался в Европу. В Англии его никто не знает.

— Отлично, это то, что нам нужно. Видите ли, Уильям, ведомство, которое я представляю, заинтересовано в том, чтобы экспедиция, затеянная «N», не увенчалась успехом. Лучше всего, чтобы она просто сгинула. В средствах можете не стесняться, ни в плане затрат, ни в плане… хм… иных мер.

Герметисты переглянулись, и это не укрылось от взора гостя.

— И учтите, — в его голосе снова звякнул металл. — я должен знать все как об изысканиях «N», так и о его воздушном корабле. И не вздумайте затевать двойную игру!

Герметисты поспешно замотали головами.

— Вот и отлично. Действуйте, джентльмены, а я, со своей стороны, обещаю вам полное содействие…

II

На первом этаже Божидар не задержался. Миновал распахнутые двери печатного зала, где хлопали крыльями плоскопечатные машины, визжали валики литографских ротаторов, и сновали туда-сюда перемазанные бархатной данцигской краской, наборщики. Взлетел на второй этаж, привычно споткнувшись о слишком высокую первую ступеньку — ее проклинали все сотрудники редакции, особенно курьеры, ежедневно доставлявшие корзины с обедами и пухлые пачки корреспонденции. Миновал машинописное бюро, наполнявшее холл патронным треском, на бегу скосив взгляд — на месте ли его новая пассия, ремингтонистка Румяна? И почтительно остановился перед столом секретаря в приемной главного редактора.

Лощеный секретарь отворил высокие, под самый потолок, двери и в приемную ворвался треск «ремингтона» и бас главного редактора:

— «…министр внутренних дел в интересах службы освобождает от должности Варненского областного лекаря Бориса Окса, управляющего Варненским Оспенным институтом…» Успеваете, Милица?

Барышня за буквопечатной машинкой, достучала строку и с усилием, наклонившись вперед, нажала ножную педаль. Массивное сооружение дрогнуло, каретка с визгом скользнула влево, и кабинет снова наполнил патронный треск. Божидар откашлялся, привлекая к себе внимание.

— А, это ты Божко? Чем порадуешь? Есть что-нибудь по ежегодному посольскому приему в Вене?

Божидар украдкой огляделся. Кроме главного редактора и ремингтонистки, в кабинете находился еще один господин. Лет тридцати пяти, невысокий, с острой бородкой и усами, на манер бывшего французского императора Наполеона III-го.

— На этот раз нет. — почтительно отозвался Божидар. На мгновение ему захотелось назло главреду, поддержать взятый собеседником фамильярный тон — «Божко» его называли лишь близкие друзья, к которым тот не относился — но репортер сдержался. Можно сколько угодно не любить «Държавен вестник»; в интеллигентских кругах болгарской столицы, к которым причислял и себя, это даже считалось хорошим тоном, но за строчки здесь платят очень хорошо: официальное издание, кроме правительственных указов, публикует материалы из жизни европейской аристократии, на чем как раз и специализировался Василов. Не то, чтобы он был вхож светские круги: просто связи, заведенные во время учебы сначала в Гейдельберге, а потом и в Сорбонне, позволяли быть в курсе новостей. К тому же, Божидар прилично владел пятью европейскими языками, и рассыльный ежедневно доставлял ему с софийского почтамта толстую пачку газет со всего Старого Света.

— На этот раз — наши, балканские дела. — повторил репортер, — До вас уже дошли новости о графе Николе?

К удивлению Божидара, первым отозвался не главный редактор, а его гость.

— Граф Никола Румели, барон Виттельсбах? Дальний родственник королевы Руритании, троюродный дядя князя Александра Карагеоргиевича, чье место на престоле занимает сейчас Милош Обренович?

Манера говорить выдавала в визитере жителя Северной Европы. Не из Германии, и уж точно, не швед — скорее всего, бельгиец, выходец из Нормандии или королевства Нидерланды. Что-то неуловимо-знакомое было в его акценте, но что именно — Божидар уловить не мог, хотя и неплохо разбирался в акцентах представителей самых разных уголков Европы. Поляк? Пожалуй, все-таки голландец. Интересно, что за дело ему до графа Румели? Особенно в свете последних новостей…

— Милан. — поправил гостя главред. — Старик Милош скончался четверть с лишним века назад, нынешний сербский король его внучатый племянник.

Божидар снова кивнул, хотя никто не требовал от него подтверждения; хозяин кабинета сам справлялся, и неплохо, с ролью лектора.

— Граф Никола Румели родом из Филиппопольского саджака турецкой провинции Восточная Румелия, населенной, по большей части, христианами. После подписания Сан-Стефанского мира эта провинция получила широкую автономию в составе Османской империи; ее генерал-губернатором при покровительстве русского канцлера Горчакова и австро-венгерского кабинета, стал Александр Богориди или Алеко-паша — православный христианин, выходец из огречившегося знатного болгарского рода Богоровых.

Граф, сам крупнейший румелийский землевладелец, состоит в родстве по материнской линии с династией Карагеоргиевичей и слывет ярым ненавистником нынешнего сербского венценосца. Графский же титул он приобрел в результате брака с первой своей супругой, дочерью болгарского вельможи, отличившегося в недавней войне с турками — вместе с немаленьким земельным владением близ Тырнова. Кроме обширных поместий в Румелии и Болгарии, графу с давних пор принадлежал клочок земли на острове Цетина. Этот крошечный каменистый пятачок, с трудом вмещавший несколько полуразвалившихся каменных построек, не представлял почти никакой ценности — за исключением того, что давал владельцу законное право на дворянское достоинство. Остров числился коронным владением императора Австро-Венгерской Империи Франца-Иосифа, пока тот не включил Цетину в состав приданого принцессы Шарлотты при ее браке с королем Руритании. Местное дворянство сохранило все свои титулы и привилегии в составе руританской короны — а значит, граф Никола стал не только болгарским графом и румелийским аристократом, но еще и руританским дворянином!

В этом качестве он женился вторым браком на вдовой баронессе Виттельсбах, урожденной приобретя, в дополнение к графскому титулу, право именоваться бароном Виттельсбахом. Злые языки твердили, что это несомненный брак по расчету: младшая ветвь Виттельсбахов, хоть и состоит в родстве с правящей династией, но изрядно обеднела, и граф Румели (несметно богатый, что общеизвестно) не упустил шанса породниться с королевским домом Руритании. Правда, сам он лишь изредка наведывается в поместье супруги под Стрельзау, а вот на Цетине обосновался крепко: возвел обширную резиденцию, для чего прикупил земли, вчетверо увеличив свои островные владения. Частенько бывает он и в своем болгарском имении. В Сербию-то ему путь заказан…

— Вы упомянули, что граф Румели очень богат? — перебил редактора визитер. — А каков источник этого богатства?

— Пиратские набеги времен войны за освобождение Греции от османского господства. — ухмыльнулся газетчик. — Но не только они. На Архипелаге бытует легенда, что отец графа нашел на одном из островков пещеру, набитую сокровищами.

— Прямо Монте-Кристо! — усмехнулся гость. — Уверен, это досужие выдумки.

Божидара осенило. Ну конечно! С таким акцентом говорил один его знакомый, приехавший в Германию из британской Южной Африки. Тогда ясно, почему репортер поначалу принял его за голландца — Капская колония была основана выходцами из этой европейской страны, и лишь в 1814-м году по решению Венского конгресса отошла «в вечное пользование» Великобритании. Тамошние жители и сейчас говорят на искаженном голландском, который они называют «африкаанс».

Главред, тем временем, продолжал увлеченно токовать — словно глухарь в дремучем лесу, где-нибудь в Баварии:

— Факты — упрямая вещь, как писал один из ваших соотечественников, мистер Сандерс. Старый Граф Никола, чье имущество когда-то составляла единственная смена платья и старая шхуна, на которой он и свершал свои подвиги, сказочно разбогател. Но военная добыча здесь ни при чем. В Архипелаге тогда попросту не было таких денег. Примерно тогда на европейском антикварном рынке появилось некоторое количество подлинных предметов, относящихся к периоду древнего Египта, и поговаривают, что эти редкости — из пещеры, найденной старым графом. Кстати, нынешний граф Румели всерьез увлекается археологией. Ходили слухи, что подлинная причина тому — некая тайна, связанная с найденными его отцом сокровищами.

Когда хозяин кабинета замолк, израсходовав запас воздуха в легких, и взгляд гостя переместился на Божидара.

— Прошу прощения, господин Ковачев, может, дадим слово вашему сотруднику? Он, кажется, хотел что-то сказать насчет барона Виттельсбаха… простите, графа Румели?

По-болгарски он говорил отлично, но теперь-то Божидар не сомневался: гость прибыл из британских владений на юге африканского континента! Любопытно, что понадобилось подданному королевы Виктории в кабинете редактора софийского правительственного листка?

— И верно, мистер Сондерс! — спохватился главред. — Что-то я увлекся. Что там у вас, Божко?

— Утром сообщили, граф Никола пропал из своей резиденции на острове Цетина. — с готовностью отбарабанил репортер. — Подробностей нет, известно лишь, что поиски продолжаются. Думают, что он отправился на морскую прогулку в рыбацкой лодке и утонул. Остров небольшой, укрыться там негде. Или спрятать труп, если речь идет об убийстве.

Божидар с удовольствием наблюдал, как меняется лицо собеседника: недоверие, потом изумление, сквозь которое проступила гримаса крайнего раздражения.

— И вы молчали? — взвыл главред и кинулся из кабинета. По дороге он чуть не опрокинул столик ремингтонистки: девушка вскрикнула, бумажные листы веером разлетелись по паркету. Из приемной раздались голоса — Ковачев отчитывал секретаря за нерасторопность, одновременно диктуя распоряжение: очистить подвал первой полосы для экстренной новости. К последнему Божидар прислушивался особенно внимательно — материалы, размещенные там, оплачивались по двойной таксе.

— Простите, друг мой… нас, кажется, не представили? Джейкоб Сондерс, в Болгарском княжестве я проездом.

«…проездом? Интересно, куда и откуда?»

— Божидар Василов, очеркист. Сотрудничаю со многими софийскими и заграничными изданиями, например с «Руританише Тагесшпигель». Вот моя карточка…

Сондерс кончиками пальцев принял картонный прямоугольник и поднял на репортера взгляд. Глаза его, оказавшиеся обсидианово-черными, опасно сверкнули, но голос, будто в противовес этому блеску, сделался мягко-вкрадчивым:

— Мистер Василов, а не могли бы мы побеседовать приватно? Меня крайне занимает все, что связано с графом Румели и… вы упомянули, что у него нет детей?

«Я ни слова об этом не сказал!» — чуть не выкрикнул репортер, но вместо этого затараторил:

— Граф Никола женат вторым браком. Нынешняя супруга-руританка не осчастливила его наследником, а вот от первого брака остался сын. Ему, если я не ошибаюсь, скоро стукнет четырнадцать. Он и станет новым графом Румели. Руританский же титул и поместье под Стрельзау перейдут в случае смерти графа к кому-то из родственников его нынешней супруги. Сам мальчик вырос в Руритании, он и на языке своей балканской родни говорит с руританским акцентом. Кажется, графа это изрядно огорчало…

«Что происходит? Зачем я все это говорю?» — спохватился Божидар, но слова лились из его рта словно сами собой:

— Два года назад граф отослал сына в Россию, учиться на морского офицера — Руритания, знаете ли, собирается строить военный флот, и молодой человек сможет сделать в нем блестящую карьеру. Прошлым летом он со своим русским приятелем приезжал на каникулы к отцу и провел два месяца на Цетине.

— Любопытно. — отозвался Сондерс. — Значит, у графа есть сын, который учится в России? Крайне любопытно… мистер Василов, не откажите в любезности: меня интересует все, связанное с пропавшим графом и его отпрыском. И в особенности — увлечение графа Румели разного рода древностями. Вы же все понимаете, не так ли?

Божидар торопливо закивал, хотя совершенно ничего не понял.

— Если вы сочтете возможным сообщать мне любые сведения по этому поводу, пусть даже это будут сплетни или слухи — поверьте, я не останусь в долгу.

И добавил, но уже не вкрадчивым, а сухим, отрывистым голосом:

— В какой валюте вы предпочитаете получать оплату за свои труды — в болгарских левах, французских франках, османских золотых лирах? Или, может быть, в британских гинеях?

III

Сондерс ждал репортера в греческой кафάне, по соседству с заброшенной мечетью Буюк-Джами. Мальчуган в черной феске и пестром жилете поверх холщовой рубахи, принес две фаянсовые кружки с кофе и блюдо с мелкой выпечкой — стрелки часов едва коснулись двенадцати, и до обеда было еще далеко. Это была их третья встреча после знакомства в редакции; на первых двух Божидар пересказывал «нанимателю» разнообразные слухи, сплетни, ходившие по столице Болгарского княжества, а заодно, и собственные соображения касательно исчезновения графа Николы.

Сегодняшняя добыча оказалась куда более весомой. Она могла, как прикидывал репортер, принести что-то посущественнее шести беловатых бумажек по пять английских фунтов каждая — так гость оценил его усердие в прошлый раз. Впрочем, Божидар не жаловался: это втрое превосходило самые щедрые гонорары, какие он когда-либо получал.

— Настоящий кофе умеют приготовлять только на Балканах. — Сондерс приподнял кружку за ручку и слегка покачал. Ароматная жидкость оставляла на фаянсе черные следы, будто кружка была наполнена дегтем. — Турки кладут слишком много специй и напрочь убивают аромат. Что до «турецких кофеен» в Париже и других европейских столицах — ф-фу!

Божидар с готовностью хихикнул.

— Значит ваш знакомый утверждает, что наш руританский друг имеет отношение к африканскому перелету Шарля Леньяра?

— Точно так, мистер Сондерс! — зачастил репортер. — Мой приятель из их военного министерства утверждает, что руританский атташе посещал Шале-Мёдон, когда там велись работы над «Руританией», и узнал одного из охранников эллинга. Этот атташе два года назад удостоился приглашения в резиденцию графа на Цетине, и будто бы, видел там того самого типа. Ему изрядно за пятьдесят, но крепок, как кизиловый корень. Родом из Албании, настоящий арнаут: говорят, отец графа спас его, и с тех пор он предан роду Румели, как собака. Даже в православие перешел, а это для албанца и вовсе неслыханное дело! Сам-то граф православный, что делало его в руританском высшем обществе своего рода белой вороной.

— А не мог этот господин обознаться? — осведомился Сондерс.

— Исключено! Видите ли, Безим — не просто слуга графа, он начальник его доверенных телохранителей, и граф поручает ему самые деликатные дела. Тот же, кого заметили в Париже, распоряжался охраной ангара так, будто был там старшим. Человек, узнавший Безима — так зовут графского арнаута, — уверяет, что они чрезвычайно напомнили ему тех, кто сторожил резиденцию графа на Цетине.

— Ну хорошо, предположим, что граф и есть таинственный меценат, поддержавший проект Леньяра. Но зачем ему, в таком случае, Африка?

— Это как раз и есть самое интересное! — усмехнулся Божидар. — Представьте, здешняя публика уверена, что граф Румели основал в дебрях Черного континента колонию сербских патриотов, противников Милана Обреновича, и готовится к перевороту. А дирижабль нужен, чтобы в назначенный день высадить десант на крышу королевской резиденции в Белграде! По другой версии воздушный корабль понадобился графу, чтобы добраться до заброшенного города в самом сердце Африки. Там, якобы, хранятся какие-то немыслимые сокровища, ключ к которым граф и нашел в своей легендарной пещере.

Уголок рта Сондерса дернулся, обозначая усмешку.

— Значит, база сербских революционеров или затерянный город, полный драгоценностей? Очень уж напоминает беллетристику, не находите?

— Мои парижские коллеги тоже так считают, — согласно кивнул Божидар, — но посмотрите вот на это…

И зашуршал газетными листами.

— Вот: вчерашняя «Аугсбургер альгемайне цайтунг» поместила телеграмму своего корреспондента из Дар-эс-Салама…

— Германская Танзания? — поднял бровь южноафриканец. — Конечная точка маршрута «Руритании»? Продолжайте, мистер Божидар…

— Их корреспондент уверяет, что среди персонала временного воздухоплавательного парка, оборудованного для встречи экспедиции Леньяра, нарастает паника. Воздушный корабль уже запоздал на две недели против назначенного срока. Позавчера один из служителей в частной беседе проговорился, что надежды нет, и «Руритания», несомненно, потерпела катастрофу.

— Весьма печально, — сухо заметил Сондерс. — Но вы же не собирались удивить меня новостями, почерпнутыми из аусбургского листка? Не сомневаюсь, что эта заметка появится в вечерней «Таймс», да еще и комментариями какого-нибудь известного воздухоплавателя.

— Разумеется, нет, мистер Сондерс! — замотал головой Божидар. — Тут дело в другом: в Софии уже поговаривают, что «Руритания» на самом деле никуда не пропадала. Как и сам граф Никола. Он, якобы, тайно покинул свой остров, обставив бегство под несчастный случай, и теперь направляется в Африку. А «Руритания», которая ни в какую Танзанию на самом деле, лететь и не собиралась, ждет его в назначенном тайном месте. Оттуда граф Румели и подготовленные им боевики отправится прямиком на Балканы, для того, чтобы совершить покушение на Милана Обреновича!

— Как романтично. — сухо произнес гость. Он поставил на пеструю скатерть кружку с остывшим кофе и развернул услужливо поданную болгарином газету. — И, разумеется, не имеет никакого отношения к действительности.

Сердце Божидара провалилось куда-то в желудок. «Прощай, солидный куш. Дал бы хоть двадцать фунтов, скаред африканский…»

— Впрочем, я доволен вами. — смилостивился собеседник. — Вы прекрасно справились с задачей, друг мой. Не согласитесь ли исполнить еще одну просьбу? Она, правда, связана с некоторыми хлопотами и неудобствами, но и оплата превзойдет самые смелые ваши ожидания. Вы ведь владеете русским языком?

Божидар торопливо кивнул.

— Вот и отлично. Нужно, чтобы вы как можно скорее отправились в Санкт-Петербург. Там вы найдете вот этого господина и представитесь моим посланцем. Имя, адрес — все на обороте.

И протянул болгарину фотографическую карточку.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

В один из последних мартовских дней 188…-го года от Рождества Христова, в четверг, поздно вечером в умывальной комнате Морского Корпуса, — той, что на втором этаже, рядом с ротными комнатами — состоялось тайное собрание пятой роты. Присутствовали не все — в умывальню явилось, дай Бог, половина, остальные, как и положено по распорядку, сладко спали. Стрелки часов переползли за полночь, а так что собравшимся, застань их здесь один из офицеров-воспитателей, грозили дисциплинарные взыскания. Впрочем, дело это было обычное: младшие воспитанники Корпуса частенько устраивали в умывальнях такие вот «совещания». Воспитанники же старших рот, именовавшиеся не кадетами, а гардемаринами, проводили ночные собрания в фехтовальном зале; там же изредка случались и дуэли на учебных эспадронах со снятыми пуантаре и заканчивались, как правило, ссадинами и кровоточащими рубцами — выяснять отношения на кулачках у гардемаринов не принято.

Нравы в Корпусе были не грубые: например, «цука», коим славится Николаевское кавалерийское училище, здесь и в помине не было. Случались, конечно, и драки один на один, и общие побоища, когда роты идут одна на другую. Встречались среди кадет и злополучные персоны, сами напрашивавшиеся на неприятности со стороны сверстников. Порой подобные приставания переходили в травлю и даже избиения, но случаи такие были крайне редки, к тому же, объектами нападок становились личности малосимпатичные и, как правило, испорченные.

Младшие роты славились духом товарищества, особенно если дело касалось разного рода проделок и шкод. Это проявлялось в ротных «бенефисах» — своего рода бунтов воспитанников, объектами которых становились наименее уважаемые офицеры, преподаватели и иные служители Корпуса. Формы эти «бенефисы» приобретали подчас весьма затейливые и, хоть и строго карались начальством, вовсе искоренить их не удавалось. Неповиновение могло заключаться, например, в хоровом мычании на уроке нелюбимого педагога; во всеобщем стуке ножами и вилками в столовой зале, и — самый героический и опасный проступок! — в бомбардировании корпусного эконома кашей. Роли при этом распределялись заранее: одни изготавливают и снаряжают «бомбы» из раскатанного чёрного хлебного мякиша, с жидкой кашей в роли пороховой начинки. На роль метальщиков избирались самые искусные «стрелки», которые тренировались заранее — «бунт» готовится исподволь, за несколько дней.

Отказ от участия в «бенефисе» и нежелание разделить с ротой неизбежное наказание почитаются за худший из грехов. Страшнее его разве что доносительство — но оно столь немыслимо, что, порой, на памяти целых поколений воспитанников такого не случалось ни разу.

Сегодняшнее ночное собрание пятой роты как раз и призвано было разобрать случай нарушения духа товарищества. Неслыханное дело: двое кадетов отказались участвовать в «бенефисе»! Проказа намечена давно; мишенью избран искренне нелюбимый всей ротой офицер-воспитатель, носивший прозвище «Вошь». Кличка прилепилась к нему, во-первых, из-за чрезвычайно малого роста, а во-вторых — из-за привычки в моменты затруднений почёсывать правой рукой в редкой бородёнке. Нрав у офицера-воспитателя был прескверный; заменив переведённого недавно на корабельную службу прежнего наставника, он сумел всего за два месяца снискать полнейшее неуважение подопечных. «Бенефис» должен был стать последнем предупреждении, после которого обыкновенно следовала открытая война, неизменно кончавшаяся увольнением несчастного из Корпуса или переводом на другую должность: как воспитатель, он отныне не будет принят ни в одной из рот.

Но отступники — Никола Румели, отпрыск аристократа из кукольного альпийского государства Руритания, и его закадычный приятель Ваня Смолянинов, — усомнились, что столь жестокая выходка вполне оправдана. Это вызвало у остальных кадетов такое недоумение, что те воздержались от немедленной расправы. Немалую роль сыграла и известная всему Корпусу репутация «отступников»: Никола увлекался французской ножной борьбой «сават» и по вечерам, с разрешения офицера-надзирателя, упражнялся в гимнастическом зале на пару со Смоляниновым.

Предложение было повторено вечером того же дня в спальной комнате — и привело к короткой, но энергичной потасовке, из которой бунтари вышли победителями. «Беседу» с провинившимися проводил ротный заводила, Павлуша Дурново, сынок московского генерал-губернатора, заслуженно носивший титул «чугунного», то есть воспитанника, хваставшего искусством озлоблять начальников и бесчувственностью к наказаниям. Осознав, что Румели и Смолянинов откровенно высмеивают его доводы, кадет Дурново перешёл к рукоприкладству. Реакция последовала мгновенно — Никола, уклонившись от размашистого, со всего плеча, удара, схватил обидчика за грудки и двинул лбом в переносицу. После чего, не отпуская отвороты фланельки, повалился спиной на пол, уперев ступню правой ноги в живот неприятеля. Павлуша перелетел через противника, кулём грохнулся на пол и взвыл от боли — победитель уже сидел на нём верхом, заломив несчастного руку к затылку.

Кадеты опомнились, и кинулись на помощь, но Иван, подсечкой сбив первого с ног, швырнул в лицо второму подушку. Тот инстинктивно, обеими руками поймал её — и полетел кубарем, сбитый ударом ноги в живот.

На этом потасовка и закончилась. Следующий день начался для бунтарей в угрюмом молчании; хотя не было никаких предварительных договоренностей, кадеты сторонились их, ожидая развития событий.

И они не заставили себя ждать. На второй урок (это была география, предмет традиционно почитаемый в Морском Корпусе) явился дежурный офицер и увел Николу — как было объявлено, к начальнику Корпуса.

На завтраке кадет Румели тоже отсутствовал. Мало того, дежурный офицер забрал прямо из-за стола и Ваню Смолянинова. А перед началом третьего урока, кадет Доливо-Добровольский, посланный в библиотеку за плакатами к уроку естественной истории, натолкнулся в коридоре на необычную процессию: впереди шествовал дежурный офицер, за ним Никола с Ваней, а следом — двое визитеров. Первый, то ли университетский преподаватель, то ли присяжный поверенный, каковых в столице было пруд пруди. А вот второй, был куда более примечателен: седоусый великан в балканское платье — узорчатые, с загнутыми носками туфли, штаны, богатством шитья напоминающие гусарские чакчиры, жилетка мехом наружу, голова и шея закутаны шелковым платком. С, алого, как и рубаха, кушака свисали золоченые кисти, вперемешку с позолоченными же коробочками, вроде гусарских лядунок, за кушаком два кривых, зловещего вида клинка в потертых ножнах. Проходя мимо Доливо-Добровольского гигант зыркнул на него черными, темнее балканской ночи, глазами, и у кадета, ранее вообще-то не замеченного в малодушии, сердце провалилось куда-то в район желудка. И там забилось так отчаянно, что юноша принужден был опереться о стену, чтобы только устоять на ногах.

В воздухе отчётливо запахло тайной. Ни о какой расправе речи больше не шла — во всяком случае, до полного разъяснения. Заодно отложили и «бенефис», назначенный на сегодняшний обед. Остаток дня рота провела в тягостном недоумении, а после отбоя самые непоседливые снова собрались в умывальной комнате.

Страсти улеглись только к двум часам пополуночи. Спорили до хрипоты; отказ от участия в «бенефисе» решено было на всякий случай предать забвению, тем более, что и мероприятие-то не состоялось. В трусости руританца со Смоляниновым обвинить было невозможно, очень уж решительный отпор они оказали — вон, Дурново до сих пор хлюпает распухшим носом. Справиться с бунтарями можно только скопом, а пятая рота понимала, как будет выглядеть такая расправа.

А потому, их было решено пока не трогать. Ущерб, нанесённый Павлуше Дурново, было сочтён не задевающим его достоинства, ибо драка была честной. А что одна из сторон прибегла не вполне джентльменские приёмам — ну так они же и были в меньшинстве…

А вот о странных визитерах решено узнать поподробнее, и подойти к этому с основательностью людей образованных, каковыми на полном основании считали себя кадеты. Морской Корпус — это вам не павлоны и не Николаевское кавалерийское с его муштрой, лошадьми и «цуком». На прямой вопрос руританец со Смоляниновым, скорее всего, не ответят, а потому, предстояло ненавязчиво, в разговорах, выяснить, кто к ним приходил и зачем?

Кое-кто из кадетов (в их числе и Дурново) заявили, что жандармские методы сыска противоречат традициям Корпуса и духу товарищества. Заявление вызвало новую дискуссию, стоившую роте ещё одного часа без сна. В итоге, было постановлено: поскольку собранные сведения никто не станет оглашать и вообще как-то использовать, то и ущерба чести в этом нет. С тем и разошлись, но не один кадет ещё долго ворочался в койках, гадая о странном происшествии.

Фельдфебель пятой роты Воленька Игнациус усмехнулся и отправился к себе. Гардемарины, носившие фельдфебельские нашивки, помещались отдельно от остальных и имели право выходить из спален во всякое время — если этого требовал надзор за буйными младшими воспитанниками. Так что гардемарин Игнациус знал, конечно, и о ночном «совещании» в умывальной комнате, и об утренней стычке в спальне, и о вопросах, мучивших его подопечных. Но встревать не собирался, ограничившись наблюдением; кадетам предстояло во всем разобраться самим. Воленьку тоже терзало любопытство, но он знал, что рано или поздно все прояснится. Такое уж это место, Морской Корпус — всё на виду, ничего не укроешь.

II

Вильгельм Евграфович Рукавишников никак не ожидал встретиться с Безимом в Берлине. Обычно он сносился с графом Николой по почте; конфиденциальные депеши доставлялись через адвокатскую контору, и лишь самые важные передавал доверенный курьер. Но чтобы в этой роли выступил начальник графских телохранителей, личность, способная внушить страх любому головорезу? Среди приближенных графа Николы ходили об арнауте зловещие слухи: шептались, что Безим за какую-то провинность был приговорен к мучительной смерти на заостренном, смазанном бараньим салом, колу, а граф будто бы его спас, изрубив кривым арабским клинком полторы дюжины палачей и конвоиров. Рассказывали еще, что Безим вызволил из турецкого плена графиню Цветанку, когда та еще не была супругой графа Румели и матерью его первенца, а всего лишь младшей, любимой дочерью знаменитого болгарского разбойника, грозы османских чиновников и албанских беев.

Рукавишников, один из немногих, знал подлинную историю Безима — ее поведал ему сам граф Никола. «Я доверяю ему, как себе, — сказал граф, — и если однажды вместо обычного посланца к вам явится Безим, знайте: настал самый главный день, и в ваших руках моя последняя надежда».

И вот это день пришел.

* * *

Надламывая винного цвета сургуч с гербовым оттиском, Вильгельм Евграфович мечтал, чтобы графу просто понадобилось передать ему какие-нибудь сведения, — скажем, из Александрии, от Эберхардта, — слишком важные, чтобы доверять их даже самому надежному курьеру. Но по тому, каким торжественно-скорбным сделалось лицо арнаута, Рукавишников понял — все не так. И выслушал подробный рассказ о том, как обнаружилось исчезновение графа, и как ближние слуги тешились надеждами, что их господин отказался от принятого после смерти жены обета безбрачия и утешается где-нибудь с дочерью местного рыбака. И о том, как неделю кряду Безим и его люди обыскивали Цетину — от крепостных бастионов до диких скал на восточном побережье острова. И о том, что у старика Андрониди, местного рыбака, исчезла шаланда со всеми снастями — мачтой, парусом, веслами, анкерком с греческой водкой ýзо и прочим необходимым в морском деле имуществом. И, конечно, о том, как по истечении двадцати дней — такой срок граф указал как раз на такой вот случай, — Безим вошел в его кабинет и открыл только ему известный тайник…

Не прошло и двух часов, как они уже ехали на вокзал Лертер Банхоф, откуда в семь пополудни по Гринвичу отбывал «шнелльцуг» — экспресс «Берлин-Варшава».

* * *

Прибыв в Санкт-Петербурге Безим с Рукавишниковым вышли на перрон Варшавского вокзала. У входа в дебаркадер их встречал поджарый, похожий на охотничью собаку породы пойнтер, господин в шинели Министерства внутренних дел; он представился надворным советником Эвертом, и по некоторым, понятным лишь жителю российской столицы мелочам, Рукавишников угадал во встречающем сотрудника Особого корпуса жандармов. Господин оказался нелюбопытен и неразговорчив: видимо, он заранее получил инструкции, а потому сообщил, что начальник Морского Корпуса (тут господин посмотрел на часы, украшавшие квадратную башенку над готическим окном) примет их через два часа. Предложение отобедать в привокзальном ресторане он отверг, сославшись на неотложные дела, и раскланялся, оставив квадратик бежевого картона.

Занятно, подумал Рукавишников, а ведь барон (титул вместе с фамилией и адресом значился на визитке) не поинтересовался, знают ли гости столицу и смогут ли самостоятельно добраться до места? Видимо, он уже в курсе, что один из визитеров — коренной петербуржец…

До места они добирались на лодчонке, нанятой на Обводном канале. Проще и быстрее было бы доехать на извозчике — по Измайловскому проспекту, до Сенатской, через Николаевский мост и прямиком на Васильевский остров. Но Рукавишникову, который уже три года не был дома, вдруг до боли захотелось посмотреть на город с воды. Тем более, что и торопиться было особо некуда: впереди целых два часа, они даже успеют перекусить в каком-нибудь приличном заведении.

Здание Морского Корпуса выходило на набережную, между одиннадцатой и двенадцатой линиями Васильевского острова. Рукавишникову приходилось уже здесь бывать: два года назад, в день, когда он по поручению графа Николы, привез его двенадцатилетнего наследника в Императорский Морской Корпус.

* * *

Их ждали. Из обширной прихожей дежурный, безупречно вежливый лощеный лейтенант, провел гостей в огромное лишённое колонн помещение — знаменитый «столовый зал». Высоченные окна, зеркально начищенный паркет; массивные бронзовые люстры с бесчисленными хрустальными висюльками. Над парадным входом — галерея, стены украшены гербами и барельефами военных трофеев. У дальней стены стояла огромная, размером с многовёсельную шлюпку, модель двухмачтового корабля. Провожатый, чуть замедлив шаг, объяснил, что модель брига «Наварин» стоит здесь отнюдь не для украшения: рангоут и такелаж в мельчайших деталях соответствуют настоящему паруснику, и на модели проводят занятия по морской практике. А в торжественные дни даже поднимают паруса и флаги расцвечивания.

Столовый зал остался позади. Гости миновали очередной коридор, поднялись по узкой лестнице и оказались перед высоченными, под самый потолок, дверьми кабинета начальника Морского Корпуса.

Контр-адмирал Арсеньев принял Вильгельма Евграфовича радушно. Им случалось встречаться на заседании Русского Географического Общества, когда, в свой последний визит в Санкт-Петербург, три года назад Рукавишников делал доклад о новейших исследованиях в Палестине. Контр-адмирал, состоявший в Русском Палестинском Обществе, чрезвычайно заинтересовался этим выступлением и засыпал гостя множеством вопросов.

Арсентьев был предупрежден о визите, и Рукавишников нисколько не сомневался, что и здесь постарался барон Эверт. После обмена любезностями, Арсеньев предложил гостю кресло — монументальное, обтянутое черной кожей на бронзовых фигурных гвоздиках сооружение — и отослал адъютанта за кадетом Румели. И деликатно вышел из кабинета, когда Рукавишников протянул мальчику толстый, облепленный гербовыми сургучными печатями, пакет.

III

— Побудьте здесь, пока не закончится третий урок, и уж тогда ступайте к роте. — сказал Воленька. — Сколько там осталось-то, четверть часа, не больше…

И вышел, аккуратно притворив за собой дверь.

Находиться днем в ротных комнатах не полагалось — разве что, забрать что-нибудь с разрешения ротного фельдфебеля, или зайти ненадолго, после завтрака, перед строевыми учениями. Большую часть дня комнаты пустовали, и лишь после обеда наполнялись веселым шумом. Ваня Смолянинов сидел на стуле, болтал от нечего делать ногой и вспоминал, как отсюда, их этой самой ротной комнаты началась когда-то их кадетская жизнь…

* * *

Иван, как и Никола, оказались в Корпусе позже остальных первогодков — те уже успели к их прибытию примерить форменки и немного освоиться. Но так уж получилось: из Севастополя Ваня с матушкой отбыли заблаговременно: решено было добираться до Санкт-Петербурга через Москву, чтобы посетить заодно и старую столицу, где мальчик до сих пор ни разу не бывал. Но уже в Курске, куда они заглянули по дороге, чтобы навестить дядюшку, отставного ротмистра Нижегородского кирасирского полка, коротавшего век в поместье, их нагнала телеграмма: «Александръ Ивановичъ боленъ зпт при смерти зпт черезъ два дня отпоемъ зпт возвращайтесь.» Разумеется, они тотчас кинулись назад!

К счастью, кризис к их приезду благополучно миновал (отец ухитрился подхватить инфлюэнцу), но время было упущено, и к приемным испытаниям Иван уже не поспевал. Мальчик, было, приуныл — он, сын и внук морских офицеров, бредил Морским Корпусом, не мысля для себя иной карьеры! Выручил начальник отца, и в новый вояж мальчик отправился, имея в кармане письмо к контр-адмиралу Арсеньеву от его однокашника, командующего броненосной дивизии Черноморского флота.

На испытаниях, устроенных персонально для них двоих, Николка и познакомился со своим будущим товарищем, молодым графом Николой Румели, приехавшим учиться в Корпус с далеких Балкан, решил за нового знакомого заковыристый пример по арифметике, а тот помог с вопросом по естественной истории. С того дня началась дружба наследника балканского вельможи и сына старшего офицера черноморского броненосца «Новгород».

С тех пор прошло уже три года, а будто бы ничего не изменилось! Тогда из ротной комнаты Иван с Николой отправились в спальни. Рота, как и сейчас, была на занятиях, и провожатый (это был не Воленька Игнациус, а другой, выпустившийся в прошлом году гардемарин) принялся знакомить их с местными порядки.

— Новых воспитанников в Корпусе делят по ранжиру — рассказывал фельдфебель второго специального класса, назначенный для присмотра за младшими кадетами. — Ставят по росту, а потом распределяют по номерам шкафчиков, коек, конторок и прочего. Но вы, господа, приняты позже остальных, так что извольте получить то, что есть и не канючить.

И указал на два свободных шкафчика.

— Этот — кадета Толстых: недавно помер в больничке от тифа, бедняга! Второй кадета Анненского, тот сломал ногу и, говорят, на всю жизнь хромым останется.

Ваня от неожиданности поперхнулся.

— От тифа? И часто у вас так?

— Да почитай, что каждый год. Чаще болеют вновь поступившие. — гардемарин одарил новичков люциферовской ухмылкой. — Отчего случаются эпидемии, начальство доискаться не может, но, что ни год — одного-двух отпевают. Говорят: всё из-за того, что у нас свой водопровод, а воду берут по трубам из Невы. Сейчас-то ничего, а вот весной, когда тает снег — тут-то и приходит главная зараза! Так что сырую воду пить строго запрещено, коли захочется пить — повсюду стоят баки с кипячёной.

Гардемарин прошёл вдоль ряда узких, похожих на пеналы, шкафов.

— Здесь положено держать только казённые вещи. Штатское не позволено — три раза в неделю буду проверять, да и дежурный по роте нет-нет, да и заглянет… Койки ваши рядом, когда освободились, их вместе поставили, да уж теперь передвигать не станем. Форму получили?

Мальчики кивнули: Ваня опасливо, а Никола — делано-независимо.

— Ладно, переодевайтесь. Полчаса вам на сборы — смотрите, зайду, проверю.

И направился по коридору неспешной, нарочитой походкой вразвалку. Отдал честь попавшемуся навстречу офицеру — чуточку небрежно, будто рисуясь.

Новичкам еще узнать предстояло, что этот обычай Морского Корпуса постоянно приводил к придиркам на улицах, когда армейские, а в особенности, гвардейские офицеры останавливали морских кадетов, выговаривая им за «ненадлежащую» выправку. Но все впустую: те считали для себя унизительным отчётливое отдание чести и хождение во фронте, «как в пехтуре». Считалось, что в их альма-матер ничто не должно напоминать о безупречной подтянутости армейских училищ.

— Погляди-ка, Никол! — Иван разглядывал листок в рамке, висящий слева от двери спальни. Точно такие листки они заметили и в других помещениях.

Пробудка 6 ч. 30 м. утра.

Утренняя гимнастика 7 ч. 15 м. — 7 ч. 30 м.

Утренній чай 7.15 — 7.45.

Первый урокъ 8.00 — 9.25.

Второй урокъ 9.30–11.00.

Завтракъ и свободное время 11.00–11.30.

Строевыя ученія 11.30 — 1.00

Третій урокъ 1.00 — 2.30.

Свободное время 2.30 — 3.30.

Обѣдъ 3.30 — 4.00.

Свободное время 4.00 — 7.00.

Приготовленіе уроковъ 7.00 — 9.00.

Вечерній чай 9.00 — 9.15.

Желающія ложиться спать 9.15.

Всѣмъ ложиться спать 11.00.

— Всего три урока? — обрадовался руританец. — Славно, не ожидал!

Он говорил по-русски превосходно, без акцента.

— Рано не радуйся. — буркнул Иван. — Они тут сдвоенные, по сорок пять минут. Считай, шесть уроков каждый день!

— Вот как? — юный граф заметно приуныл. — Но всё равно, свободного времени много — вон, раз, два, три…

— Кадет Румели! Кадет Смолянинов!

— Я, господин лейтенант! — Никола вытянулся во фрунт, Иван, чуть замешкавшись, последовал его примеру.

— Вижу, обмундирование уже получили?

Мальчики кивнули.

— Тогда — марш за мной. Представим вас роте!

Мальчики радостно переглянулись. На лицах обоих было написано — вот она, новая жизнь, начинается!

* * *

Сколько же всего было с тех пор: два года в Корпусе, друзья, первая в жизни военная форма, поездка вместе с другом на Архипелаг, к его отцу, графу Николе, который часами способен был рассказывать удивительнейшие истории. О затерянных в джунглях древних городах, о тайнах давно забытых племен, которые скрываются в подземельях ступенчатых, укутанных лианами, пирамид, о чернокожих воинах с многолезвийными ножами и острыми как бритва ассагаями.

Кстати, о графе…

— Так что, Никол, решил? Пойдем?

Тот неуверенно пожал плечами.

— А что нам остается? Вон, и контр-адмирал посоветовал…

Никола снова достал письмо графа. Повертел в руках без всяких сургучных печатей и пробежал глазами последние строки:

«…и непременно покажи это господину Арсеньеву. Он мой старый друг и может дать хороший совет. Доверяй во всем Рукавишникову и Безиму — оба они верны нашему дому и будут помогать во всем. Запомни, сын — моя ноша теперь на тебе, и лишь от тебя зависит, пропадет ли все, что я сделал за последние десять лет понапрасну, или же принесет успех — пусть мне и не суждено будет этого увидеть.»

* * *

Изучив письмо, и бегло просмотрев приложенные к нему документы — в конверте из плотной темно-коричневой бумаги, оказавшемся внутри пакета — контр-адмирал поднял глаза.

— Поправьте, если я ошибаюсь, кадет Румели. Вы ведь дружны с Иваном Смоляниновым?

Никола судорожно сглотнул и закивал.

— Ваня сопровождал молодого графа прошлым летом, на каникулах. — вставил Вильгельм Евграфович. — И встречался с его отцом.

— Так точно, вашсокопревосходитство! — наконец выдавил из себя Никола. — Я представил Ивана батюшке, и тот остался доволен знакомством.

— Вот и хорошо. Тогда вот вам мой совет: поделитесь со своим другом этими новостями. И заодно, попросите представить вас его дядюшке. Кажется, он теперь в Петербурге…

— Вы говорите о профессоре Смолянинове, ваше высокопревосходительство? — почтительно осведомился Рукавишников.

— Точно так-с, о нем самом. Насколько я осведомлен, господин Смолянинов только-только вернулся из Хивы. И, если кто-то сможет помочь вам разобраться с этим вот пердимоноклем, — контр-адмирал кивнул на разложенные по столу бумаги, — то это он. Леонид Иванович известный непоседа и обожает всяческие древности!

* * *

К адмиральскому совету решено было прислушаться — тем более, что и Рукавишников, успевший навести кое-какие справки, всячески на этом настаивал. На следующий день выпала суббота, и кадетов, не имевших за прошедшую неделю взысканий, отпустили «с ночёвкой к родне».

Иван, за два года учебы не часто оставался на ночь у дяди. Тот отнюдь не страдал недостатком гостеприимства и всегда был рад видеть и племянника и его друзей. Но дядя нечасто бывал в столице, и хотя, отправляясь в очередной вояж, он всегда оставлял распоряжение прислуге насчет племянника, Ваня не злоупотреблял открывающимися возможностями.

Но сейчас дядя был дома, а потому, получив «отпуск» у дежурного офицера, кадеты поспешили на угол Литейного и Пантелеймоновской. Там, в большой квартире на 3-м этаже доходного дома князя Мурузи проживал, в промежутках между экспедициями проживал профессор геологии, действительный член Императорского Географического Общества Леонид Иванович Смолянинов.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

В глади канала почти ничего не отражалось — лишь кое-где, там, где деревья растут поближе к парапету набережной, нежно-зелёная майская листва Никольского сквера, окружавшего церковь Николы Морского, отсвечивала в темно-бурой воде. Позади остались прямоугольные железные арки с цепями, караулящие вход на Египетский мост. Справа и слева от арок привстали на передних лапах темно-красные египетские сфинксы в шестиугольными фонарями на головах. По обеим сторонам от них волновалась Фонтанка; мелькали барки, лодчонки, баржи, кое-где дымили финские пароходики и паровые катера — навигация началась в середине апреля.

Навстречу то и дело грохотали подводы. Бородатые ломовики перекрикивались с людом, толпящимся у распахнутых воротин лабазов. На углу — рыбные лотки, корюшка со снетками; усатый городовой ощупывает масленым, похотливым взором фигуристых кухарок, приценивающихся к товару.

Утро субботы. Леонид Иванович встретил своих кадетов на углу Литейного, и оттуда все трое пешком отправились к Балтийскому вокзалу. Никола с Ваней шли, красуясь своей формой: тёмно-синие фланельки поверх голландок, кадетские нашивки и бескозырки. Вот уже и Ново-Петергофский проспект; в конце его здание Николаевского кавалерийского училища. Попадающиеся навстречу кадеты-кавалеристы неодобрительно косились на «самотопов», но цепляться не собирались — те были не одни, да и правила хорошего тона не одобряли конфликтов при свете дня. А уж света вокруг хватало: утреннее небо было по-весеннему бездонно и солнечные зайчики играли на меди фонарей пролёток, скакали по бледным листочкам, только-только проклюнувшимся на ветвях лип Никольского сквера.

Ново-Петергофский проспект закончился. За Обводным каналом уже виднелся Балтийский вокзал, откуда пыхтящие паровички таскали составы из открытых дачных платформ до Красного села. Туда-то и направлялась троица — прогуляться под весенним солнышком и спокойно, не торопясь, обсудить все, что свалилось на них за последние дни.

* * *

Летом Красное Село превращалось в грандиозный Военный лагерь, армейскую столицу Российской Империи. С первых чисел мая, сюда перебирались полки столичного гарнизона, и лагерь оживал. Но сейчас главная суета была впереди: квартирьеры только-только начинали разбивать ряды солдатских палаток и подновлять деревянные домики, выкрашенные в полковые цвета, где летом размещались офицеры с семьями. Петербургские же обыватели потянулись сюда с первыми теплыми деньками; в самых известных местах — Лабораторной роще, обнесенной рвом, и знаменитом Царском валике — вовсю звенели голоса, то тут, то там, были видны устроившиеся на яркой майской траве компании, семейства, парочки с портпледами и корзинками.

Троица устроилась под могучим кленом, только-только одевшимся нежно-зеленой листвой. У разносчика купили квасу, связку бубликов и несколько яблок прошлогоднего урожая, сморщенных, как старушечье лицо, и очень сладких. За три медных алтына разбитнóй парень приволок охапку рогож, которые и постелили на землю, устраиваясь для пикника.

— Значит, граф затеял перелет «Руритании» для того, чтобы скрыть готовящуюся экспедицию?

Никола кивнул.

— Верно, Леонид Иваныч. Я уже давно знал что отец собирает сведения о скрытом в дебрях Африки древнем городе, но только не представлял, что он так далеко в этом продвинулся. Оказывается, прошлой зимой господин Рукавишников обнаружил в Александрии нечто такое, что заставило отца действовать быстрее. Он пишет, что ощущал постороннее внимание к своим изысканиям, и даже упомянул некий оккультный орден. Вроде бы, эмиссар этого ордена даже разыскал его в Берлине, явился и стал задавать подозрительные вопросы. Отцу это очень не понравилось!

Леонид Иванович поскреб подбородок и, опомнясь, отдернул руку. Это была давняя, усвоенная еще в Туркестане и безусловно, дурная манера: лезть в затруднительные моменты ногтями в бороду. Тогда он месяцами не брался за бритву, предпочитая следовать примеру сопровождавших экспедицию казаков — и вот сейчас пальцы непривычно ощутили гладкую, без следов щетины, кожу.

— Но ведь точно ничего не известно: даже как называется этот орден, в письме не сказано, только туманные намеки на то, что след ведет на Британские острова…

— Да, отец как-то упомянул, что масонские ложи Шотландии и Англии проявляли интерес к его изысканиям. И даже предлагали выкупить находки, только он отказался. Говорил, что не желает иметь с этими господами никаких дел.

— Масоны, значит… — Смолянинов с трудом удержался от привычного жеста — даже пальцы стиснул в кулак, чтобы не поддаться соблазну. — В России их запретили, помнится, еще при Александре Благословенном. Да и нынешний государь не питает к «вольным каменщикам» симпатий. А вот в Европе масонские ложи процветают, причем многие, тот же французский «Великий Восток» спят и видят, как бы восстановить былое влияние в России.

— А я слышал, что и в Петербурге есть тайные ложи! — встрял Иван. — Даже журнал особый выпускают, и обмениваются там зашифрованными посланиями!

— Как же, как же… — хмыкнул дядя. — «Ребус», загадочные картинки, вопросы спиритизма, медиумы, «психизм». Издаётся в Санкт-Петербурге неким Прибытковым, Виктором Ивановичем. Кстати, сей господин окончил Морской Корпус, поступил во флот, но карьеры почему-то не сделал, подался в журналисты. Увлёкся, как видите, оккультными науками: активно интересуется спиритуализмом, даже проводит домашние сеансы, гвоздём которых выступает его супруга. А недавно устраивал в столице лекции английского медиума, Уэскотта. Есть у меня приятель, барон Эверт — так он состоит в корпусе жандармов и по роду занятий весьма интересуется господином Прибытковым.

Услышав слово «жандармы», мальчики неуверенно переглянулись. Леонид Иванович, перехватив этот обмен взглядами, улыбнулся уголком рта.

— Но довольно о масонах. Возможно, это господа и проявляли интерес к изысканиям графа, но вряд ли они отправятся за ним в Африку. А именно это вы и собираетесь сделать, верно?

— Верно! Да! — хором ответили кадеты.

— Но учите, дело это дело крайне непростое, да и денег потребует немало.

— Отец оставил мне достаточно средств! — вскинул голову Никола. — Даже особый счет открыл в банке «Лионский кредит», и указал, что делать в первую очередь!

В бумагах графа в самом деле, содержались указания — и, в их числе, рекомендация: немедленно связаться с немецким археологом Эберхардтом.

Леонид Иванович покачал головой.

— Надо ли понимать это так, господа кадеты, что вы готовы пуститься по стопам Монтигомо Ястребиного Когтя, вождя непобедимых? Надеюсь, на Гостиный двор за порохом еще не бегали? А то не комильфо получается: будущие морские офицеры — и подражают гимназистам, шпакам, пусть и столь талантливо описанным…

Иван с упреком взглянул на дядю. Прием был нечестный: ведь это Леонид Иванович вручил племяннику номер «Петербургской газеты» со сценкой некоего А. Чехонте. Рассказ читали всей ротой, после отбоя, при свече, которую кадет Дурново по случаю позаимствовал в корпусной церкви.

— А почему бы, в самом деле, не поехать в Александрию? — рассудительно ответил Никола. — Слава богу, мы не одни: Безим отправится с нами, да и господин Рукавишников, надеюсь, тоже!

— Верно! — с живостью подхватил Иван. — Вильгельм Евграфыч познакомит нас с этим… как его..?

— Эберхардтом. — подсказал дядя.

— Вот-вот, с ним! Узнаем, куда собирался батюшка Никола, а потом…

— А потом — что? — поинтересовался Леонид Иванович. — У графа хоть «Руритания» была. А вы на чем туда доберетесь?

Иван с Николой потупились. Дорогу до Александрии оба в общих чертах представляли — поездом до Одессы, далее пароходом через Босфор, Мраморное Море, Дарданеллы и Адриатику, в Египет. Но дальше в их планах зияла пропасть.

Смолянинов взял свежайший, обсыпанный маком бублик и разломал его на части. Двумя оделил собеседников, а третьим закусил, шумно отхлебнув кваса.

— Холоднющий! — довольно прокомментировал он, обтирая платком белые пенные «усы». — Да вы пейте, пейте, пока не степлился!

Мальчики по очереди приложились к эмалевому, в цветочках, кувшину, приятно холодившему ладони. Квас, и верно, оказался ледяным, с грушевым привкусом.

— Что до Египта, — продолжил меж тем Леонид Иванович, разламывая новый бублик, — вот какое у меня предложение. Организацию экспедиции я беру на себя. Хорошо, конечно, что граф оставил вам и деньги и указания, только ведь этого мало. Можете мне поверить, я ведь готовил и снаряжал две экспедиции в Восточный Туркестан. Крайне хлопотное занятие, доложу я вам…

— Но отец-то все устроил, и экспедицию, и перелет! — вскинулся Никола. — Я — его наследник и тоже справлюсь!

— Граф — весьма влиятельная персона — покачал головой дядя. — Он способен провернуть и не такое предприятие. Вам же, юноша, еще учиться и учиться. Вот скажите, многих ли из европейских знакомых вашего батюшки вы знаете лично?

Юный руританец задумался, потом неуверенно пожал плечами.

— Вот видите! Господин Рукавишников, конечно, сделает для вас все, что в его силах. Но все равно, своими силами не обойтись: для подготовки такой экспедиции нужно поддержка державы! Ну, это мы потом обсудим, а сейчас я вас кое с кем познакомлю…

II

Вернувшись в Петербург, мальчики расстались. Никола поехал в гостиницу «Знаменская», возле Николаевского вокзала, где остановились Рукавишников с Безимом; Иван заночевал у дяди. Они допоздна проговорили в гостиной, а с утра отправились на Невский, чтобы продолжить беседу за завтраком. Сейчас они сидели за зеркальными стеклами кофейни, прихлебывали ароматный напиток из крошечных, китайского фарфора чашечек и хрустели меренгами. Столик выбрали у окна, выходящего на тротуар, и кадет с удовольствием ловил завистливые взгляды сверстников в гимназических фуражках — распоряжением попечителя столичных казенных гимназий, им запрещалось посещение подобных заведений.

— Не ожидал от вас такого! — в голосе Ивана явственно слышен был упрек. — Обещали пикник в Красном Селе: подышим, мол, свежим воздухом после столичной копоти, на травке посидим — и на тебе! Признайтесь, барон заранее знал о нас?

Дядя улыбнулся. Улыбка его выглядела виноватой, и лишь в глазах мелькали чертики.

— Никому не скажешь? — заговорщицким тоном произнес он.

— Ей богу! — пылко заверил мальчик. — Может, только Николу, ладно?

— Вот ему-то как раз больше всех нельзя. Мы, конечно, доверяем твоему другу, но он может счесть, что все это подстроено — и наделает глупостей.

Иван вспомнил, как закаменело лицо товарища, когда дядя представил подошедшего к ним господина. Барон Эверт явился на встречу в партикулярном платье — парусиновая пара, легкомысленная тросточка и новомодная Deerstalker hat[76] в мелкую шотландскую клетку, довершавшая облик столичного щеголя на загородной прогулке. И только глаза — острые, все замечающие — выдавали владельца лазоревого мундира.

Среди кадетов, как и вообще среди флотских офицеров, не принято хвастаться подобными знакомствами, так что Иван чуть помедлил, прежде чем ответить на рукопожатие Эверта. Что касается Николы — юный граф с детства знал о гонениях, обрушенных королем Миланом Обреновичем на его родню, Карагеоргиевичей — а ведь сотрудников сербской тайной полиции тоже называют жандармами…

— Я полагаю, — продолжал дядя, будто не заметив сомнений племянника, — граф Никола с самого начала не исключал, что рано или поздно ему придется искать помощи в России. В Санкт-Петербурге у него весьма обширные знакомства, но, в виду сложности и деликатности предстоящего дела, обращаться к кому попало было бы опрометчиво. А потому он связался со мной и попросил посодействовать. Я в свою очередь, свел графа со своим знакомым из Министерства Внутренних дел — а тот уже и призвал на помощь фон Эверта. Так что, конечно, барон все знал заранее.

Иван с подозрением посмотрел на дядю. Нет, вроде бы, не шутит…

— Так отец Николы обратился к вам? Вы, значит, были знакомы?

— Как ты знаешь, граф увлекался древней историей и археологией. Лет пять назад, когда я в очередной раз вернулся из Туркестана, он как раз приезжал в Петербург — и, в числе прочего, посетил заседания Императорского Географического общества. Там мы и познакомились: граф расспрашивал меня об организации экспедиций, вникал во все подробности.

— Так это вы подсказали ему использовать аэростат?

— Что ты, конечно нет. В таком деле рискованно полагаться на новомодные изобретения, которых в последнее время развелось столько, что глаза разбегаются. Вот сломается «газовый мотор» где-нибудь над пустыней, в тысяче верст от ближайшей мастерской — и что тогда делать? Нет уж, лучше по старинке: лошадки, казаки, юрты, вьючные седла. Дольше, зато надежнее.

Иван с сомнением посмотрел на дядю. Ему-то мысль использовать воздушный корабль казалась гениальной и донельзя увлекательной. Чем не воплощенные в жизнь романы мсье Жюля Верна?

— А вот Морское министерство заинтересовалось проектом Леньяра. Ты, наверное, слышал про «аэроскаф», который строит серб Радован Мирович?

Иван кивнул. Он успел побывать в Гатчине, в «Воздухоплавательном парке», и даже присутствовал при демонстрации газового двигателя, спроектированного изобретателем для воздушного корабля.

— Леньяр в своем проекте использовал некоторые из разработок Мировича. Граф Никола был знаком с сербским изобретателем и, приняв решение о строительстве дирижабля, пожелал соединить в нем лучшее из двух проектов, русского и французского. В благодарность граф обещал передать сербу чертежи Леньяра, и самое главное — подробный отчет о том, как поведет себя воздушный корабль во время перелета. Но «Руритания» сгинула, и Мирович остался у разбитого корыта: граф ведь так и не не успел выполнить свое обещание! Но есть еще наше Адмиралтейство; оно видишь ли, вбухало уйму средств в проект серба, и теперь, кровь из носу, надо как-то оправдать затраты. А потому, принято решение отправить экспедицию — узнать, что случилось с дирижаблем, заполучить кого-нибудь из экипажа, лучше всего, самого Леньяра, или, хотя бы, его записи и чертежи — вполне ведь может статься, что они были на борту «Руритании»!

— Значит, вот что вы собираетесь искать… — насупился Иван. — Аэростат… а как же письмо графа?

— Морское Министерство не собирается афишировать свое участие в этом предприятии. Недавно из Африки вернулся путешественник Петр Петрович Клеймель[77], привез карты, дневники, детальное описание мест, где ему довелось побывать. Так что официально мы отправимся для проверки его сведений. Увы, здоровье Петра Петровича подорвано, так что возглавить экспедицию предложено твоему дядюшке.

С этими словами он слегка поклонился племяннику. Тот поджал губы.

— Но нас-то с Николой вы хотите оставить Это нечестно! Возьмите нас с собой — вы поищете «Руританию», а мы — то, что собирался искать старый граф!

С тех пор, как барон Эверт заявил, что ребятам придется остаться в Санкт-Петербурге, они не могли думать о чем-то другом. Вот и сейчас: Иван раскраснелся, глаза блестят, кулаки сжаты — уже видит себя идущим по саванне в пробковом тропическом шлеме, на плече — верный штуцер «Holland & Holland». Из-за рощи сикомор слышен львиный рык, мулы беспокойно прядают ушами и дергают поводья, но проводники-масаи улыбаются во все тридцать два зуба и потрясают ассагаями.

— Во-первых, — начал Леонид Иванович, — никто не отменял вашей, друг мой, учебы. Ты ведь не собираешься бросать Морской Корпус?

— Бросать? — мальчик поперхнулся кофе. — Это еще зачем? Я думал, нам дадут отпуск…

— Давай подсчитаем. Сейчас май; отправимся мы, в лучшем случае, через месяц. Сначала, как ты понимаешь, в Александрию: Рукавишников, при всей своей осведомленности, не знал, куда должна была лететь «Руритания», да и в записках графа об этом ни слова. Ясно, что цель где-то за озером Виктория-Ньяза, и единственный человек, у кого мы можем узнать хоть что-то — это Эберхардт. Так что, не позднее, чем в июле мы окажемся в Египте. Там мы проведем недели две; еще столько же кладем на дорогу до Танзании и подготовку к сухопутной части экспедиции. Потом — до озера Виктория и дальше, на запад. Это еще год, в лучшем случае. Итого — четырнадцать месяцев. Контр-адмирал Арсеньев — милейший человек, но я очень сомневаюсь, что он отпустит вас на такой срок!

— Что же тогда делать? — растерялся Иван. — Граф ведь поручил Николу завершить поиски…

— Вы остаетесь в Петербурге, продолжаете учебу. Следующий класс у вас, кажется, гардемаринский?

Иван кивнул. Они не могли дождаться этого заветного часа: гардемаринские нашивки, палаши, положенные к парадной форме… Но главное — морская практика! Если кадеты младших классов на летние каникулы разъезжались по домам, то гардемаринов ждали суда Практического отряда. Как жаль, что до этого счастливого часа еще целый год!

Но дядя с Эвертом, оказывается, подготовили им настоящий подарок:

— Этим летом вас определят на практику вместе с гардемаринами старших рот. Придется обойтись без летнего отдыха — зато после окончания учебного года вы попадете для прохождения практики не на учебные суда, а на военный клипер, который отправится из Кронштадта на Дальний Восток. Он-то и заберет экспедицию в устье реки Конго. Если же мы туда почему-то не попадем, то вернемся в Германскую Танзанию, а клипер тем временем, обогнет мыс Доброй Надежды и подберет нас в Дар-эс-Саламе. Годится?

Ваня повеселел: еще бы это им не годилось! Раньше всех в роте попасть на морскую практику, а через год — настоящее дальнее плаванье! Конечно, странствия по Черной Африке не менее увлекательны, но зато не придется расставаться с Корпусом. Дядя прав, вряд ли им разрешат продолжить учебу после пропущенного года, а то и двух.

— А мы успеем вернуться к сентябрю? Клипер ведь пойдет во Владивосток, а нам-то надо назад, в Петербург!

Дядя улыбнулся.

— Домой вы в любом случае попадете не скоро. Придется учиться в плавании: учебники возьмете с собой, кто-нибудь из офицеров присмотрит, чтобы вы готовили уроки. К тому же, вас, как гардемаринов, включат в расписание вахт: будете нести службу наравне с офицерами. Правда, по возвращении придется сдать предметы за пропущенный год, но вы уже будете готовыми моряками с опытом дальнего плавания — у кого поднимется рука резать вас на экзаменах?

Иван немедленно повеселел. Всего год ожидания — и прощайте, парты, муштра и зубрежка! Вот обзавидуются товарищи по роте!

Но дядя остудил его энтузиазм.

— Только учти, и Николе внуши накрепко: никому ни слова! Ни об экспедиции, ни о письме князя, ни о чем вообще! Помните, что сказал барон Эверт: полная тайна! Иначе не видать вам плавания, как своих ушей!

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

— Не откажите удовлетворить мое любопытство, дражайший Вильгельм Евграфович: как вышло, что вы начали работать для графа Румели? Полученное вами образование предполагает академическую карьеру и преподавание, а тут — помощник и доверенное лицо аристократа-кладоискателя! Согласитесь, это может вызвать некоторое недоумение…

Они сидели в кофейне на углу Невского проспекта, в той же кофейне, где Смолянинов давеча беседовал с Иваном. Леонид Иванович, отослав с утра племянника в Корпус, сначала посетил Адмиралтейство — требовалось уточнить кое-какие моменты, связанные с выделением средств. Следующий визит намечался в штаб-квартиру Отдельного корпуса Жандармов, что на набережной Фонтанки, возле Цепного моста: там он собирался обсудить с бароном Эвертом подбор людей для предстоящего путешествия. Но прежде следовало встретиться с гостем из Берлина — Смолянинов, планировавший экспедицию, как военную кампанию, желал точно знать, с кем предстоит иметь дело.

Рукавишников пожал плечами, снял пенсне и принялся протирать круглые стекла.

— Кхм… видите ли, батенька… А что бы вы сделали на моем месте? Когда я обратился в Императорское Географическое общество с просьбой о выделении казенных сумм на поездку в Египет, со мной даже говорить не стали. Сами, небось, знаете: у этих господ все внимание отдано Туркестану, Памиру и прочим странам, лежащим на путях в Индию и Китай. А Египет им не особенно-то интересен.

Леонид Иванович кивнул. Военные топографы, были, по сути, передовым отрядом Империи в разгорающейся схватке с другой Империей, британской, так что истинные причины интереса Географического общества к среднеазиатским регионам ни для кого не были секретом. А вот на поездку в Александрию, где давно и прочно обосновались англичане, средств, скорее всего, не найдется…

— В Палестинскую комиссию обращаться не пробовали? В Иерусалиме они работают весьма активно, так может, и вам помогли бы?

Рукавишников смешно замахал руками:

— И-и-и, что вы, Бог с вами! Эти меня вообще на порог не пустили. Я ведь, когда отчаялся найти поддержку по академической линии, и решил обратиться прямо к графу Игнатьеву — он, как вы, несомненно, знаете, состоит попечителем Палестинской комиссии. Но граф отказался меня принять — видимо, заранее навел справки. А у меня, признаться, еще со студенческих лет… кхм…

— Нелады с университетским начальством? — усмехнулся Смолянинов. — Знакомо-с …

— Да, знаете ли…. — закивал историк. — Приключилась на первом курсе одна глупейшая история. Я уж как потом жалел, да поздно-с…

— А в чем дело? — полюбопытствовал Смолянинов.

— Полнейшая ерундистика: отказался целовать руку отцу Варсонофию, назначенному читать логику. Не мог, видите ли, стерпеть, что лицу духовному поручено преподавать науку разума! И вот, пожалте бриться: предан университетскому суду, оправдан, однако клеймо осталось на всю жизнь. Я ведь Петербургский Императорский заканчивал, по кафедре античных древностей. Хотел остаться в университете, но куда там: для служащих по казенной части в обязательном порядке требуется подтверждение благонадежности, а мне его, разумеется, никто давать не собирался. Вот и пришлось перебираться в Казанский университет, потом в Белокаменную… В общем, с Палестинской комиссией у меня не сладилось. А в Московском университете дали денег только на поездку в Берлин, поработать над диссертацией в Королевском музее.

— И там вы познакомились с графом Румели. — понимающе кивнул Смолянинов.

— Именно так! Он подошел ко мне, когда я сидел за описаниями кое-каких экспонатов собрания египетского хедива.

— И сразу предложил отправиться в Александрию?

— Нет, что вы! Графа заинтересовала тема моей диссертации, и он хотел обсудить кое-какие аспекты сравнительного анализа античных текстов. Узнав, что я из России, граф обрадовался — он не раз бывал в Петербурге, имеет здесь высокопоставленных знакомых. Познакомились, побеседовали, а после граф пригласил меня в свою резиденцию на острове Цетина. Знаете ли, среди знатоков древнего Египта ходят самые невероятные слухи о каких-то немыслимых древностях, якобы найденных отцом графа на островах Архипелага. Я и раньше мечтал о встрече с графом, чтобы расспросить его этих реликвиях, только никак не мог найти повода. А тут — такое предложение! Разумеется, я согласился…

Лощеный официант (заведения на Невском предпочитали европейский стиль), поставил на столик крошечные чашки с мокко и удалился. Смолянинов рассеянно проводил его взглядом.

— Признаться, мне все же непонятно. Ну, хорошо, пусть граф испытывал симпатию к нашей стране — можно понять, ведь его отец воевал с турками… Но приглашать знатока иероглифической письменности из России при том, что ведущие ученые в этой области живут и работают в Европе? Воля ваша, а мне это представляется несколько… эксцентричным.

— Э-э-э, нет, не скажите! — хмыкнул Рукавишников. — Европейские ученые все на виду. И если кому-нибудь из них поступило такое предложение — об этом тотчас стало бы известно в Англии и в Берлине. Там мощнейшая археологическая школа, в Берлинском королевском музее работает сам Георг Эберс, а большинство современных исследователей египетских папирусов — его ученики или поклонники. Или оппоненты, что в данном случае одно и то же. Другое дело Россия: наши, конечно, в Берлин и пишут, и ездят, но все равно уровень связей не тот. А граф уже тогда подозревал, что его находками заинтересовались на другом берегу Ла-Манша. Англичан он ненавидит ничуть не меньше, чем турок, и не раз отвергал самые заманчивые предложения из Лондона.

— Так вы полагаете, что за исчезновением графа стоят британцы?

Историк поднял на собеседника недоуменный взгляд.

— Вообще-то, вы сами сделали такой вывод. Но, раз уж спросили — да, я в этом уверен. И дело вовсе не в английских египтологах, которые как сороки, тащат в свои музеи все, что им попадется. Граф полагал, что к нему проявили интерес люди совсем иного сорта: британские оккультисты, масоны и всяческие розенкрейцеры. У них серьезные связи и на материке и в самом Египте, так что изыскания графа, конечно, не остались без внимания.

«И этот туда же! — тоскливо подумал Смолянинов. — Масоны! Куда ни плюнь — везде масоны. Сговорились они, что ли?»

Но вместо этого вежливо произнес:

— Масонов хватает и в Петербурге, причем многие занимают не самые последние должности, и открыто поддерживает связь со своими единомышленниками в Англии. Недаром говорят, что в высшем свете и при дворе полным-полно англоманов и англофилов. Но, не думаете же вы, что…

Рукавишников наклонился к Смолянинову через столик, не обращая внимания на то, что шарик на кончике шнурка пенсне булькнул в кофе.

— Вот именно, что думаю! — страстно зашептал он. — Можете не верить, Леонид Иванович, но я спиной, печенками чувствую чей-то взгляд — с той самой минуты, как приехал в Россию! Потешайтесь сколько угодно, но с некоторых пор мне чудятся шпики в каждой подворотне! Я даже пешком стараюсь ходить поменьше, а когда беру извозчика, то постоянно озираюсь. И при любом подозрении прошу кружить по переулкам, чтобы легче было заметить соглядатая.

— Откуда такие навыки? — удивился Смолянинов. — Неужели в Петербургском университете обучают, как надо уклоняться от слежки?

— Так ведь граф Никола предупреждал! Он говорил, что за мной рано или поздно станут следить. Я, как вернулся из Египта, шарахаюсь от каждой тени. А после исчезновения графа даже револьвер приобрел!

И, опасливо оглянувшись по сторонам, вытащил из жилетного кармашка и продемонстрировал Смолянинову «пепербокс» — маленький пистолетик с поворотным блоком стволов и колечком для пальца на месте спускового крючка.

— Новейшая система германского оружейника Крамера! Восемь зарядов, калибр две линии, патентованная собачка-предохранитель. Исключительная надежность и безопасность в обращении!

Смолянинов, прилично разбиравшийся в оружии (сказывался опыт туркестанских экспедиций) осмотрел изящную вещицу. На затыльнике красовалась затейливо гравированная надпись: «В. Рукавишниковъ».

— Вы бы выбросили эту цацку, Вильгельм Евграфыч. Пульками вашей «перечницы» не то, что человека — барбоску не свалишь, только разозлишь. А если вам и в самом деле охота обзавестись хорошим револьвером — купите в ближайшей оружейной лавке «бульдог» системы «Веблей». Дороговато, правда, зато исключительно сильный бой. А лучше обойдитесь без подобных игрушек — оружием, знаете ли, надо уметь пользоваться, а вы, голову дам на отсечение, и стрелять-то не пробовали!

— Но, как же так? — растерялся Рукавишников. — Граф недвусмысленно предупреждал, мне будет грозить серьезная опасность….

— Мы слава Богу, не в Египте и даже не в Берлине. В столице Российской Империи обижать вас злодеям будет затруднительно. А вот о том, как вам исчезнуть, когда придет время, надо, и в самом деле, посоветоваться со знающими людьми…

II

Порыв ветра отнес в сторону шлейф угольной гари, накрывшей перрон. Мелькнул фонарь последнего вагона, дежурный взмахнул жезлом — все!

Ну вот, мы и отправили Вильгельма Евграфыча. — вздохнул Никола. — Через месяц, самое позднее, он будет у Эберхардта.

— Раньше. — уверенно заявил Смолянинов. — Это если обычным путем — в Киев, потом Одесса, а оттуда пароходом до Александрии. А он поехал в Гельсингфорс; там он сядет на паровой катер, любезно предоставленный ведомством барона Эверта, и в море переберется на клипер «Гайдамак». В Лиссабоне сойдет на берег и пакетботом доберется до Александрии. Так мы убиваем двух зайцев: и время в пути сократится чуть ли не вдвое, и следы Рукавишникова надежно затеряются. Маршрут через Одессу самый очевидный; можно так же добраться до Египта через Триест или, скажем, Марсель, для чего сначала придется надо пересечь Европу по железной дороге. Но вряд ли соглядатаям придет в голову, что он прибудет в Александрию со стороны Гибралтара!

— Вот вы, дядя, все твердите о соглядатаях, — заметил Иван. — А где они? Что-то не очень я их тут замечал.

Верно! — добавил Никола. — К тому же, Безим рядом, а уж он-то ничего не упустит!

И кивнул на седоусого арнаута.

Леонид Иванович покосился на телохранителя, потом на приятеля своего племянника.

— Видишь ли, я не подвергаю сомнению бдительность твоего, Никола… мнэ-э-э… спутника. Но ведь граф не зря предупреждал о возможности слежки, верно? Вот и барон Эверт с этим согласен…

— Так есть. — неожиданно отозвался арнаут. Голос у него был низким, рокочущим. — Господин велел Безиму ни на шаг не отходить от его наследника. Безим выполнит волю господина, или умрет!

Ребята ждали, что графский телохранитель отправится в экспедицию, но тот заявил, что останется в Санкт-Петербурге и будет охранять Николу. Пришлось долго втолковывать ему, что это невозможно: в Морской Корпус арнаута не допустят ни в каком виде. Сошлись на том, что Безим поселится на квартире Смолянинова и будет сопровождать Николу во время выходов в город. Это предложил сам хозяин — «хоть не придется опасаться, что квартиру ограбят…»

Барон Эверт такое решение поддержал. И потребовал, чтобы мальчики выходили в город только вдвоем: «Бог знает, кто явится в Петербург по следам Рукавишникова, а только кто-нибудь, да явится, поверьте моему опыту!» Потому жандарм и возражал против поездки ребят в Египет — тогда исчез бы даже призрачный шанс сохранить предприятие в тайне. «Предположим, неведомые враги графа отследили его посланца до Петербурга. — рассуждал Эверт. — Здесь, в столице, они вряд ли рискнут что-то предпринять и ограничатся слежкой. Тут-то мы их, голубчиков, и накроем!»

Роль приманки в расставленной Эвертом ловушке не слишком радовала ребят, и барон с иезуитской хитростью подсластил пилюлю, вручив кадетам по бельгийскому карманному «бульдогу». «Вы, молодые люди, будущие офицеры, умеете обращаться с револьверами, и в город станете выходить только при оружии. Начальника Корпуса я предупрежу; револьверы будете сдавать дежурному офицеру, у него же получать перед увольнением. Охрану к вам цеплять не хочу, хватит и Безима, но давайте условимся вот о чем: обо всех подозрительных происшествиях немедленно сообщайте мне лично!»

Леонида Ивановича не слишком-то убедили заверения барона. Он не сомневался, что Эверт приставит к мальчикам филеров. Что ж, тем лучше, да и Безим будет начеку. А что касается Корпуса, то уж туда-то не проникнуть никакому злоумышленнику! Скоро лето; Ивана с Николой ждет практика на судах Учебного отряда — там они будут в безопасности, а барон тем временем постарается отследить всех, кто проявит к ребятам интерес.

III

По настоянию Сондерса, Божидар отправился в Россию кружным путем: вместо того, чтобы сесть в Варне на пароход до Одессы, он пересек Австро-Венгрию, Германию, из Копенгагена морем добрался до Стогольма и там взял билет на пакетбот, совершающий регулярные рейсы между шведской столицей и Гельсингфорсом. В Великом княжестве Финляндском репортер не задержался; пройдя таможенный досмотр и выправив положенные документы, он занял место в классном вагоне поезда, следующего в Санкт-Петербург.

Русская столица встретила его вокзальным шумом, толчеей, свистками кондукторов. Пробираясь через толпу вслед за носильщиком, взгромоздившим кофр и саквояжи на голову, болгарин споткнулся, с трудом удержался на ногах, да так и замер — только что рот не разинул от удивления: в нескольких шагах он увидел тех, о ком совсем недавно расспрашивал его Сондерс. Божидар Василов обладал профессионально цепкой памятью на лица и ошибиться не мог: по перрону шагал молодой граф Никола в форме морского кадета, в сопровождении еще одного мальчугана в точно таком же мундирчике. А с ним — господин средних лет, в партикулярном платье. За спиной у этой троицы утесом громоздился мрачный Безим, знаменитый арнаут графа Николы, по слухам, преданный своему господину, как цепной пес. Взгляд графского телохранителя на миг встретился с глазами репортера, и тот снова замер, на этот раз от ужаса: а ну как узнает? Год назад Божидар пытался взять интервью у графа, и был изгнан вот этим самым Безимом…

Арнаут посмотрел на репортера и проследовал дальше. Страшный миг миновал; Божидар, спотыкаясь, на ватных ногах, кинулся догонять носильщика. В голове неотступно вертелась мысль: «Нет, таких случайностей не бывает! Может, взять билет до Киева, а там — Одесса, пароход, родная Болгария?» Но нет, как ни пугал его арнаут, в безупречно вежливом голосе Сондерса таилась не менее страшная угроза. Божидар еще не выжил из ума, чтобы пытаться его обмануть.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Из путевых записок Л.И. Смолянинова.

«Вот и взялся я за новую тетрадь путевых записок. Предыдущие аккуратно прошнурованы и сданы, частью в библиотеку Русского географического общества, а в основном, в архив картографического управления при Военном Министерстве — ведь это по их заданию я сколько лет кряду скитался по горам и пустыням Восточного Туркестана.

На этот раз меня ждут не азиатские пески, а волны Чёрного, Мраморного и Средиземного морей. Скоро все мы погрузимся в Одессе на пароход Р.О.П. иТ., совершающий рейсы с паломниками на Святую Землю; экспедиционное имущество отправится в Египет другим маршрутом. Не Бог весть какая уловка, но, надеюсь, она, вкупе с прочими мерами предосторожности, позволит нам дольше оставаться незамеченными.

Барон Эверт убедил начальство, что наш вояж имеет наиважнейшее значение для интересов Российской Империи. К тому же, Морское министерство крайне заинтересовано в поисках воздушного корабля Леньяра, так что экспедиция получила необходимые средства. Выделена даже воинская охрана, хотя, формально поручик Садыков, офицер корпуса военных топографов, послан с целью „уточнить некоторые сведения, доставленные экспедицией П. П. Клеймеля“. Что ж, забота военно-картографического ведомства о трудах Петра Петровича весьма похвальна. Но всё же, рискну усомниться в том, что интересы Генерального Штаба простираются до берегов Конго. Хотя — кто знает? Черная Африка — это, конечно, не Туркестан, где скоро полвека, как длится Большая Игра двух империй. Карты в этой партии сдает география и экономика, а козыри из рукавов подсовывают военные разведки. Тем не менее, интересы что России, что Британии могут проявляться даже и в таких отдаленных уголках, как Танзания и Бельгийское Конго.

При поручике состоит урядник с тремя казаками, причем все они имеют опыт туркестанских экспедиций. Конечно, Хива — это не Экваториальная Африка, но всё же, спутники мои люди бывалые, и я рад им. Что до Александрии — то она, видимо, станет лишь начальным этапом нашего предприятия.

В Одессе к нам присоединился Антип — отставной лейб-улан, сопровождавший меня в Туркестане. По возвращении из экспедиции он отправился, к куме, в Рязань, собираясь завести там шорную торговлю. Руки у Антипа золотые; на привале он обыкновенно усаживался со своим „струментом“ и занимался мелкой починкой — сбруя, ремни, подпруги, даже обувь содержались им в идеальном порядке. Увы, деньги за экспедицию, не пошли ему впрок. В марте я получил слёзное письмо, с просьбой пристроить к какому ни то делу, так что экспедиция пришлось как нельзя более кстати. В ведомстве барона Эверта кандидатура Антипа не вызвала возражений — незачем говорить, что подготовка экспедиции, и в особенности, подбор участников, проистекали под неусыпным наблюдением этого почтенного ведомства. К тому же, Антип отличный повар, конюх и коваль; такой человек будет нелишним.

И вот я кейфую на палубе. Антип таскает кофе и грог из пароходного буфета — чего ещё желать путешественнику? Личное имущество упаковано в кофры и сундуки, в кармане — письмо к российскому консулу. Хлопоты начнутся, когда мы ступим на берег в Египте, а пока можно отдыхать, вволю предаваясь размышлениям.

Вильгельма Евграфовича Рукавишникова мы заранее отослали в Александрию, к археологу Эберхардту. Что же такого важного нашли они в собрании хедива? Рукавишников так и не ответил на вопрос, предпочитая делать туманные намеки. Ясно лишь, что потянув за этот кончик ниточки, граф Румели надеялся распутать клубок некоей загадки. Для нас же важно, что где-то на полпути к этой древней тайне, в дебрях Черного континента, пребывают обломки дирижабля „Руритания“, которые и предстоит для начала разыскать.

К сожалению, круг посвящённых в цели нашего предприятия разросся чрезвычайно. Кроме жандармских чинов и господ из-под шпица к нему прибавились разного рода адъютанты, заместители, письмоводители. И, разумеется, их домашние, друзья, карточные партнёры и родственники — в столице Империи, увы, не принято скрывать интересную новость от ближних знакомых. Эверт полагает, что через месяц, самое большее, сведения просочатся за границу, после чего выбраться за пределы России незамеченными нам вряд ли удастся. Так что помешкай мы ещё хоть две недели, и от экспедиции пришлось бы вовсе отказаться. По той же причине мы до предела сократили ее численность — у маленькой группы больше шансов избежать чужого внимания.

А пока, пароход неторопливо карабкается с волны на волну. Мраморное море встретило нас крутой зыбью, и Антип уже третий раз приходит звать „барина“ в каюту, подальше от стылых мартовских ветров. А я всё стою, держусь в леер и смотрю в туманную мглу…»

II

Из переписки поручика Садыкова

с мещанином города Кунгура

Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.

«…И занесло меня, друг мой Картошкин, на край света, в самую Африку! „Хотя, позвольте — скажет ревнитель науки истории, — какой же это край света? Отсюда пошли древние фараонская и еллинская культуры; здесь люди придумали сфинкса и бабу с рысьей головой, пока наши предки в лесах Европы обжигали на кострах рожны, чтобы пороть ими этих самых рысей.

От земли египетской рукой подать до Земли Святой, и хоть пророку Моисею понадобилось сорок лет, чтобы пересечь эту каменистую полосу песков, любой географ сочтет такое соседство близким. А Святая Земля и Град Иерусалимский является, как известно, центром коловращения Вселенной, что бы там не насочиняли Коперники и Галилеи.

Итак, пароход, мерно попыхивая машиной, приближается к средоточию истории, географии и прочего бытия. По левому борту с утра открылись заснеженные вершины Ливана; мотает нас изрядно, и мне остаётся благодарить крепкий желудок — или какой еще орган в человеческом теле отвечает за стойкость к напасти, именуемой морской болезнью? Пройдет совсем немного времени, и наше корыто встанет на рейд Александрии и на сём моё морское бытиё прервётся.

Впрочем, ненадолго: согласно полученному в Санкт-Петербурге предписанию, мне с командою из четырёх казачков-забайкальцев надлежит проследовать через Красное море, Аденским проливом, и далее, в страну, именуемую Занзибарией.

Оную страну мы с тобой не раз искали на глобусе в наши юные годы. Говорят, там водится зверь, именуемый абезьяном, от которого произошли занзибарские негритянцы и прочие африканские чудища. К ним-то и ведет меня приказ высокого начальства из Корпуса военных топографов.

Как подумаю — Господи-святы, куда занесло раба твоего? В самую Африку, к зверю абезьяну и занзибарскому султану! Ну, мне-то грех жаловаться, а вот казачки кручинятся — который день сидят в каюте, пьют горькую да травят за борт. „Травят“ — это, по-нашему, по сухопутному, блюют. А поскольку я уже неделю обживаюсь в водной стихии, то пора осваивать морской язык, в котором всё называется на свой, особый лад.

Остаётся лишь удивляться превратностям судьбы: я собирался отправиться в качестве топографа в четвертую экспедицию господина Пржевальского, но Фортуна вытянула для меня иной жребий. Счастливый он, или нет, пока неясно: вместо Уссурийского края и Центральной Азии твоего гимназического товарища ждут саванны Африки. Нам предстоит пройти маршрутом Петра Петровича Клеймеля, много лет проскитавшегося в этих краях, населённых упомянутым зверем абезьяном. Того абезьяна, как говаривал наш садовник Еропка, немцы выдумали: оттого, наверное, Петр Петрович, сам наполовину немец, обучавшийся наукам в германском Геттингене, и отправился в жаркие края. Задачу себе сей учёный муж поставил весьма замысловатую: исследовать область реки Уэлле и пройти вниз по её течению, дабы окончательно прояснить спорный вопрос: принадлежит Уэлле к системе Конго, или какой иной реки?

Этим он и занимался четыре года кряду, пока не пришла, наконец, пора возвращаться к родным березам. В письме, доставленном аглицким миссионером (я наверное знаю, что сей скромный герой на обратном пути был съеден местными жителями, именующими себя „ньям-ньямы“), Клеймель сообщал, что вернётся в Россию через владения занзибарского султана. Что он и сделал спустя год, и твоему покорному слуге предстоит повторить его путь, составляя попутно топографические карты. Задачка, доложу я тебе, из разряда „пойди туда, не знаю куда“: я с самого начала подозревал, что нужна она лишь для того, чтобы стать прикрытием иной миссии.

А вот какой — о том знает один начальник экспедиции, глубокоуважаемый господин Смолянинов. Я же с забайкальцами, покамест, должен сопровождать его до Александрии.

„Но к чему тут Александрия? — спросишь ты, друг мой Картошкин? — Она-то к сему вояжу имеет весьма далёкое отношение, ибо Бур-Саид[78] находится хоть и недалеко, но всё же, в стороне?“

Что ж, выходит, ты не забыл начатков географии, вдолбленных в наши головы гимназическими наставниками. Начальник экспедиции только и говорит, что о предстоящем визите в Александрию. Область интересов сего учёного мужа — археология; занятие почтенное и требующее познаний, как в географии, так и в топографии. Только вот строгость, которой сопровождалось моё назначение, трудно соотнести со сбором керамических черепков и стеклянных бусин, чем, как известно, занимаются учёные археологи.

Сперва я решил, что придётся переучиваться на гробокопателя, и совсем было собрался обрадовать забайкальцев, но Леонид Иванович, спасибо ему, намекнул: наша миссия будет позаковыристее поисков Трои, и потребует не столько навыков кладоискателя, сколько талантов лазутчика. Так что смотрю я на снежные ливанские горы и гадаю — чем-то ещё обернётся для меня это приключение? А пока — остаюсь по гроб жизни твой верный друг, поручик Корпуса военных топографов Садыков.“

Писано 2 июня, сего, 188… года, на борту парохода „Одесса“, в Твердиземном море».

III

Со спутником ему повезло. Ироничный, склонный более слушать, чем говорить, поручик Садыков не досаждал начальнику расспросами, хотя было ясно, что он имеет об истинной цели экспедиции лишь самое общее представление. Еще в Петербурге Садыков беседовал с бароном Эвертом об особой важности их миссии и необходимости точно выполнять указания начальника. Но, сколь ни изучай бумаги, а одной беседы недостаточно, чтобы составить впечатление о человеке. Морское же путешествие позволяет присмотреться к спутнику, прояснить его подноготную и принять решение: открывать ему подробности предприятия, или оставить в роли слепого исполнителя.

Поручик Смолянинову понравился — кроме талантов собеседника, тот демонстрировал острый ум и к тому же, имел немалый экспедиционный опыт. Садыков не один год провёл в Туркестане, ведя топографическую съёмку для железнодорожного ведомства, а до этого, занимался другим, и весьма опасным делом: выслеживал на границах с Афганистаном лазутчиков-пандитов из британского Королевского Управления Большой тригонометрической съемки Индии. На его счету числилось несколько изловленных разведчиков; отзывы жандармского отделения о нем были самые восторженные, что и сыграло решающую роль при отборе.

Забайкальцы тоже были не лыком шиты: все имеют опыт стычек с контрабандистами и беглыми каторжниками, прекрасно владеют оружием и не раз уже скитались в диких краях. Конечно, забайкальская тайга — это не саванна м не джунгли, но Смолянинов не сомневался, что урядник и его подчинённые и там проявят себя наилучшим образом.

В бумагах экспедиции значилось, что она отправлена картографическим ведомством русского Генерального штаба — так что и поручик и забайкальцы носили пока военную форму. От привычного оружия отказались; по настоянию Смолянинова были закуплены новейшие револьверы фирмы «Кольт» двойного действия и карабины Генри-Винчестера модели 1873-го года с трубчатым магазином на восемь патронов. Сам Леонид Иванович, питавший слабость к дорогому, штучной работы, оружию, приобрел на собственные деньги в Петербурге английскую винтовку системы Мартини-Генри с ореховым ложем и латунным телескопом четырехкратного увеличения.

Казачки поначалу ворчали, но за время плавания вполне освоились с незнакомыми стволами. Смолянинов испросил разрешения капитана, и полуют парохода ежедневно превращался в стрелковый тир: участники экспедиции в охотку палили по чайкам, выброшенным за борт ящикам и бутылкам.

Снаряжение экспедиции, отправленное в Александрию из Санкт-Петербурга на борту военного клипера, всем было знакомо: кошмы, парусиновые военные палатки, керосиновые лампы, котелки, конская упряжь, казачьи и вьючные сёдла. Лошадей предполагалось приобрести на месте, о чём без устали рассуждали забайкальцы и Антип. Бывший лейб-улан нахваливал арабских лошадок, но на вопрос, можно ли раздобыть таких в Занзибаре, и во что встанет такое приобретение, дать ответ затруднялся.

Антип, получивший статус денщика начальника, легко нашёл общий язык с забайкальцами. Те поначалу смотрели на него свысока, но узнав, что это свой брат, кавалерист, уже к вечеру второго дня глушили с ним хлебное вино. Начальство в лице Смолянинова не препятствовало — чем еще заниматься личному составу во время вынужденного безделья? Забайкальцы оказались мужиками серьёзными, бывалыми, безобразия на пароходе не учиняли, ограничив гулянку стенами каюты. Правда, наутро Антип и один из казачков щеголяли свежими синяками на физиономиях — но это уж в порядке вещей.

Для своего «Планше» Смолянинов тоже припас «Кольт» и «Винчестер»; кроме того, отставной улан хвастался кривой персидской саблей, добытой во время недавней балканской кампании. Так что, маленькая экспедиция была вполне оснащена, вооружена и готова к любым перипетиям.

IV

Из путевых записок Л.И. Смолянинова.

«Наконец судно встало на рейд Александрии. Антип носится как ошпаренный; казачки с матерками вытаскивают из трюмов поклажу. Я пока бездельничаю: любуюсь с палубы на дворец хедива, слушаю свистки паровоза, который с упорством муравья, волокущего дохлую гусеницу, тянет за собой состав лёгких вагончиков из Каира в Александрию, да озираю панораму гавани, украшенную сизо-белой глыбой британского баттлшипа.

По правому борту нашего парохода, в полутора сотнях футов стоит яхта. Изящные очертания: высокие, чуть откинутые назад мачты, желтая полоса вдоль чёрного борта, как во времена Нельсона и Роднея.

В Александрии, моя англофобия, остававшаяся до поры в спячке, расцвела пышным цветом. И дело даже не в курящемся угольным дымком броненосце, всем своим видом демонстрирующем, кто в доме хозяин. Мало какой из городов мира столь откровенно заявляет о британском владычестве и о великолепном пренебрежении чужими интересами. Просвещённые мореплаватели всегда готовы посреди шахматной партии, с вежливейшей улыбкой смахнуть с доски фигуры и выложить вместо них толстое портмоне с ассигнациями, либо револьвер системы „Веблей“ — что потребуется по ситуации. Ничего личного, господа, это Империя, а она, как известно, превыше всего! Ибо Британия правит морями, ведь только они — главный источник власти и богатства…

Так вот, о яхте и её хозяевах. Точнее — хозяйке. Пока казачки с Антипом перекидывали багаж в обшарпанную фелуку, я успел понаблюдать за роскошным суденышком. Палуба парохода заметно выше борта яхты, а посему обзор открывался отличный. На корме, под полосатым тентом сидела дама редкой красоты, и, судя по тому, с каким почтением обращались к ней члены команды, ей-то и принадлежала двухмачтовая красавица. О чем шла речь, я не слышал, но красноречивые жесты и торопливые поклоны говорили сами за себя. Я, было, подумал, что такое угодничество не пристало морякам самой морской нации на свете, но потом разглядел бельгийский флаг на корме яхты и успокоился.

Я писал, что дама отличалась удивительной красотой? Даже я, спокойно, в общем-то, относящийся к женским чарам, не остался равнодушным. От женщины, сидящей на корме „Леопольдины“ (это имя носит яхта), веяло такой прелестью и свежестью, что аура эта проникала через стёкла бинокля и разила наповал. Она не англичанка — жительницам туманного Альбиона не свойственны ни смуглая кожа, ни жгуче-брюнетистая причёска, ни порывистость в движениях. Может, француженка, или итальянка? Или дочь Латинской Америки, где смешение испанской, индейской и африканской кровей порождает редкие по красоте образчики женской природы?

Увлёкшись столь занимательным предметом, я не заметил, как подошёл Садыков. И едва успел перевести бинокль на берег — не хватало ещё, чтобы подчинённый, застал меня за разглядыванием смазливой иностранки! Поручик подчёркнуто-официально козырнул и отрапортовал, что вещи погружены, можно съезжать на берег. Казённый стиль видимо, должен был подчеркнуть, что с этого момента он полагает свои полномочия по охране моей драгоценной особы вступившими в силу.

На фелуке, доверху заваленной багажом экспедиции, уже разместились забайкальцы — все, как один, с непроницаемо-серьёзными физиономиями. Урядник, вооружившийся по случаю прибытия в заграничный порт, „Кольтом“ и шашкой, грозно нависал над лодочником. Несчастный египтянин тоскливо озирался и, кажется, не рад был, что подрядился везти таких страшных господ. Одно ухо у него распухло и было заметно больше другого — станичники успели наладить взаимопонимание привычными им методами.

Бросив прощальный взгляд на „Леопольдину“ и её прекрасную владелицу, я спустился в фелуку. Весло на корме заскрипело, между лодкой и бортом возникла полоска грязной воды. Я невольно вздрогнул — покидая пароход, мы расставались с последним клочком русской территории, — и зачем-то потрогал рукоять револьвера, торчащую из кобуры. А это не годится: ежели меня так трясёт с первых минут экспедиции, что-то будет дальше?

Рукавишников встретил нас прямо на пристани. Он давно уже ждал пароход — я сам отсылал телеграмму, извещая о нашем прибытии. Мы обнялись и, оставив забайкальцев разбираться с багажом под присмотром Антипа, отправились в резиденцию русского консула. Тот принял нас весьма любезно и вручил мне телеграмму Эверта с предупреждением: в Александрии экспедицию могут ожидать неприятные сюрпризы. Барон писал намёками — хотя депеша и была зашифрована, но хозяйничали на телеграфе отнюдь не местные жители, а истинные правители Египта, англичане.

Но как, скажите на милость, уберечься от британцев в самом сердце их владений? Консул предусмотрительно снял для экспедиции особняк в „посольском квартале“ Александрии, и на всякий случай, засыпал меня советами по части осмотрительного поведения. В этой заботе угадывалось нежелание вешать себе на шею обузу: официальная депеша обязывала дипломата содействовать гостям, но поссорься они с подданными королевы Виктории — расхлёбывать последствия придется ему, а не чиновникам из Петербурга.

Я с любезной миной заверил его, что буду соблюдать осторожность, и вообще, сверх необходимости в городе мы не задержимся. На том и распрощались; после лёгкого обеда („ланча“, как здесь называют его на английский манер) мы отправились в свою новую резиденцию, где уже вовсю хозяйничал Антип. Матросы, прибывшие в Александрию полгода назад на борту клипера „Крейсер“ и оставленные для охраны консульства, были откомандированы в наше распоряжение. Я хотел было отказаться, но, потом передумал — „крейсерцы“, успевшие освоиться в городе, могли оказаться нам полезны. Один из них, сорокалетний кондуктор с георгиевской медалью на форменке, отправился с запиской для Эберхарта во дворец хедива, а мы с Рукавишниковым уединились, чтобы за чаем (расторопный Антип первым делом извлёк из багажа самовар) обсудить новости — как петербуржские, так и местные, александрийские.»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

— Как вы уже знаете, мы с графом познакомились в Германии. Я тогда работал над диссертацией в библиотеке Берлинского музея, а он специально приехал в Берлин, чтобы найти кого-нибудь, кто взялся бы за перевод неких древних текстов. Мои изыскания касались Розеттского камня, так что мы, можно сказать, нашли друг друга.

— А что именно надо было переводить? — поинтересовался Смолянинов. — Вроде бы, в пресловутом кладе графа Николы были, в основном, драгоценности?

— Большая часть находок относилась к поздним временам — монеты, индийские и персидские украшения. И лишь небольшую часть клада составляли ранне-эллинские и египетские изделия из золота, серебра и драгоценных камней. К сожалению, часть находок была распродана…

— К сожалению? Граф расстался с чем-то, чьей ценности он не знал?

— Вовсе нет! — замахал руками историк. — Предметы, сами по себе были, конечно, крайне ценными, но подобные изделия давно знакомы археологам и не представляют для специалиста особого интереса. Например, в кладе Приама встречались запястья схожие… простите, я, кажется, отвлекся. Знаете, об этом я могу рассуждать часами!

Леонид Иванович сдержал усмешку. В Петербурге они с Рукавишниковым общались сравнительно недолго, и почти все это время было занято восторженными монологами ученого о милых его сердцу древностях.

— О чем же вы тогда сожалеете?

— Дело в том, что такое количество доселе неизвестных но, несомненно, подлинных артефактов не могло не привлечь внимания знатоков. Мир собирателей античных диковин узок, и появление нового игрока немедленно вызывает ажиотаж. В какой-то степени граф на это и рассчитывал, надеясь раскрыть природу главной находки.

— Той самой, о которой вы упорно молчите? Право же, Вильгельм Евграфыч, это нелепо! Ну, хорошо, предположим, раньше это можно было объяснить соображениями секретности, но теперь-то?

— Вот именно — секретность! — замахал руками ученый. — Как я уже сказал, граф слишком многих заинтересовал своими раритетами. И кроме египтологов и историков, на них обратили внимание совсем другие люди.

— Преступники? Графа пытались ограбить?

Рукавишников помотал головой.

— Любому, кто рискнул бы посягнуть на эти сокровища, пришлось бы иметь дело с Безимом и его головорезами. Не скрою, такая попытка имела место. Но судьба злоумышленников оказалась столь ужасной, что желающих повторить попытку не нашлось. Нет, я говорю о людях иного сорта — хотя, допускаю, что они могли воспользоваться услугами обычных взломщиков. Видите ли, находками графа заинтересовались представители оккультного сообщества. К счастью, он надежно спрятал свое главное сокровище, а то бы…

— Вот опять! «Оккультисты», «главное сокровище»… Вы предлагаете нам уподобиться Ланцелоту с Парцифалем, которые искали Грааль, не представляя, что они, собственно, предстоит найти? Простите, но то, что годилось для Артурова Круглого стола или какой-нибудь шотландской ложи вряд ли подойдет для военно-морского ведомства Российской Империи! Мы снарядили экспедицию, доверились вам — а вы упорно продолжаете кормить нас недомолвками! «Главное сокровище», надо же такое придумать…

— Мне казалось, что ваше начальство больше интересуется воздушным кораблем, чем изысканиями графа. — заметил Рукавишников.

— Не морочьте мне голову, дражайший Вильгельм Евграфыч! — не выдержал Смолянинов. — Вы прекрасно знаете, что поиски «Руритании» — это лишь первый этап. И, в любом случае: как прикажете мне беседовать с Эберхардтом, совершенно не понимая, о чем пойдет речь?

Рукавишников выставил перед собой ладони в жесте примирения.

— Я все понимаю, Леонид Иваныч, но и вы войдите в мое положение! Я дал Эберхардту слово чести, что буду молчать о том, что он обнаружил!

— «Он» — в смысле сам Эберхардт? — поднял бровь Смолянинов. — Я полагал, речь о находке графа…

— Да, конечно но… понимаете, граф обнаружил среди прочих сокровищ ларец из странного мутно-зеленого материала, наподобие полупрозрачного стекла. Стенки ларца покрывали знаки, напоминающие египетские иероглифы, а внутри…

Рукавишников извлек из портмоне листок бумаги. Видно было, что бумажку давно носили с собой — на сгибах она успела протереться. Карандашный рисунок, выполненный несколькими уверенными штрихами, изображал предмет, напоминающий шестигранную пирамидку.

— В высоту пирамидка имеет четыре дюйма с четвертью. — предупредил вопрос Рукавишников. — Артефакт сделан из той же стекловидной массы, за исключением основания. Оно… — тут историк замялся. — оно ЧЕРНОЕ.

Последнее было произнесено многозначительно, даже несколько театрально.

— Другой материал, видимо? — отозвался Смолянинов, не желая разочаровывать собеседника. — Агат или, может, вулканическое стекло?

— Ничего похожего! На любом предмете, каким бы черным он ни был, всегда есть какие-то блики, отсветы. А тут — просто бархатная чернота, ровным счетом ничего не отражающая. Совсем ничего, понимаете? Будто весь свет, что попадает на основание, пропадает в нем без следа! Будто никакого основания нет, а вместо него — провал в неизвестность. Сама поверхность на ощупь гладкая и… — Рукавишников помедлил, — …ледяная. Если подержать на ней пальцы несколько секунд, они занемеют от холода. Но, несмотря на это, на ней никогда не появляются ни капельки росы, ни изморось, а ведь мы нарочно проводили опыты в помещении с влажным воздухом! Остальные грани имеют нормальную температуру, легко перенимая тепло человеческой руки. Кстати, и поцарапать пирамидку мы не сумели, хотя испробовали на ней даже алмаз!

— Вот даже как? — Смолянинов привычно поскреб подбородок. — Звучит, и вправду, таинственно…

— Еще бы! — с готовностью закивал собеседник. — По сути, «Ключ», — так мы назвали пирамидку, — и подтолкнул графа Николу пуститься на поиски. Он, видите ли, вбил себе в голову, что артефакт имеет отношение к одному из допотопных царств, чуть ли не к Атлантиде, о которой писали Геродот и Диодóр Сицилийский. И Эберхардт, к которому я порекомендовал обратиться для расшифровки надписей на ларце, укрепил его в этом мнении!

— Так это вы познакомили графа с Эберхардтом? — удивился Смолянинов.

Рукавишников закивал.

— Я тогда только вернулся из Александрии. Видите ли, он, в силу своей должности, имеет доступ к таким… хм… источникам, которые недоступны для других. И когда старик увидел ларец — вы бы видели, что с ним было! Беднягу чуть удар не хватил.

— Какие «источники» вы имеете в виду? Видимо, что-то из собрания, хранителем которого состоит Эберхардт? Но я полагал, что все экспонаты давно изучены и подробно описаны!

Рукавишников умоляюще сложил руки перед собой:

— Ради бога, Леонид Иваныч, не вынуждайте меня нарушать обещание! Поверьте, ничего путного из этого не выйдет: мне и без того нелегко было завоевать доверие Эберхардта, и если он заподозрит, что я не выполнил обещания, то может захлопнуть дверь у нас перед носом. Поймите: он не то что показывать свои подземелья — говорить с вами не стал бы без моего поручительства. А так нам будет открыто все!

— «Все» — это что? — сощурился Смолянинов.

— Имейте терпение! — отрезал историк, для пущей убедительности, сопроводив слова энергичным жестом. — Что, в самом деле, за спешка? Скоро сами все увидите!

II

Из путевых записок Л.И. Смолянинова.

«…Итак, вечером нас ждёт Эберхардт — записку от него принёс посланный унтер-офицер. Глаза у него бегали, и весь он был какой-то запыхавшийся. Я присмотрелся — так и есть: скула слегка припухла, а костяшки на кулаке ободраны. Конечно, эка невидаль — следы свежего мордобоя у моряка, но я, всё же, поинтересовался, в чём дело. Оказалось, возле дворца хедива Кондрат Филимоныч (так звали бравого кондуктора) почуял за собой слежку. Туда-то он добрался без помех, вызвал служителя, дождался немца-архивариуса и, как было велено, передал депешу. Но на обратном пути за ним увязался скрюченный араб в грязной полосатой абе. Кондуктор сперва не обратил на него внимания: публика на улицах Александрии — сплошь арабы, платье которых не знало мыла и стиральной доски с того момента, когда было впервые надето, и половина этих одеяний тоже имеют полосатую расцветку. Подозрительный араб шёл за моряком, не скрываясь, и Кондрат Филимоныч, присмотревшись к соглядатаю, решил дождаться того за углом и начистить ему физиономию. Сказано-сделано: на вопли магометанина сбежалось ещё пяток единоверцев, но численный перевес им не помог: разогнав нехристей подвернувшейся под руку оглоблей от арбы, унтер отправился к особняку экспедиции. Но уже не в одиночку: по пятам за ним следовала целая толпа. Арабы орали что-то на своем наречии, делали угрожающие жесты и швырялись всякой дрянью, не рискуя, впрочем, сокращать дистанцию.

Кондрат Филимоныч голову готов был дать на отсечение, что среди них был тот, первый, соглядатай — он-де узнал негодяя по разорванной абе и битому рылу. Выводы получались неутешительные: едва мы успели ступить на улицы Александрии, как нас уже выследили, и уж точно, не с добрыми намерениями. Но, делать нечего: оставив Антипа стеречь дом, мы втроём — ваш покорный слуга, Рукавишников и бдительный кондуктор — зашагали к дворцу хедива. Садыкову, отправившемуся по делам службы к консулу, мы оставили записку: как только освободиться, брать вооружённых казачков и ожидать возле дворца…»

III

Хранитель собрания хедива оказался сухоньким, жилистым старичком, с острой бородкой, огромными роговыми очками на морщинистом лице, в совершенно неуместном британском офицерском кителе поверх старого фланелевого жилета. Наверное, подумал Смолянинов, в подземелье не слишком тепло, несмотря на то, что наверху царит удушающая жара. Рукавишников церемонно представил гостей друг другу. Увы, Эберхардт не соответствовал торжественности момента: руки у него мелко дрожали, глаза бегали, голос то срывался на визжащие нотки, то переходил в свистящий шёпот. Все это столь явно отдавало театром и мелодрамой, что Смолянинов слегка даже растерялся. Но, тут же напомнил себе, что и подземелье, и дворец наверху и даже таинственные соглядатаи — это все отнюдь не декорация…

Попетляв некоторое время по коридорам, (Смолянинов быстро запутался и теперь с беспокойством прикидывал, как, случись что, выбираться из эдакого лабиринта), немец привёл посетителей к неприметной лестнице, скрытой в нише стены. Ниша была заперта массивной железной решёткой с висячим замком. Эберхардт скрежетнул ключом и шустро, что говорило о богатой практике, заковылял вниз.

Лестница уводила ниже подземного уровня хранилища и заканчивалась в небольшой круглой зале, заваленной всяким хламом — кирками со сломанными ручками, деревянными, окованными бронзой рычагами, вроде корабельных гандшпугов, мотками сгнивших верёвок, досками, рассыпавшимися корзинами, высоченными, в половину человеческого роста кувшинами — все, как один, треснутыми, или вовсе разбитыми. Сплошь предметы старины, если судить по покрывавшему их слою пыли! Дверей или каких-нибудь иных проходов Смолянинов, как ни напрягал зрение, разглядеть не смог.

Эберхардт завозился у стены. Громкий щелчок — и кусок каменной кладки с пронзительным скрипом отъехал в сторону, открывая проход. Они вошли; тоннель тянулся нескончаемо, то с уклоном вниз, то с почти незаметным подъёмом. Тени метались по стенам; каждый из гостей нёс маленькую лампадку, а сам Эберхардт подсвечивал путь большим керосиновой лампой, и в ее ровном свете бледнели жалкие масляные огоньки. Резких поворотов в тоннеле не имелось, как не было и прямых участков — любой участок этого коридора имел небольшой изгиб. Ответвления не попадались вовсе, а бесконечные дуги не позволяли понять, в каком направлении мы следуем. Ясно было, что они давно вышли не только за пределы дворца, но и за границы соседних кварталов, и оставалось лишь гадать, что сейчас над головами.

Коридор закончился круглой залой без дверей. Скрипнул скрытый в стене рычаг, и за отодвинувшимся блоком открылся еще один, на этот раз совсем короткий, тоннель.

Смолянинов понял: они находятся в святая святых старого археолога. В темноту уходили стеллажи, уставленные книгами, свитками, связками папирусов, стопками глиняных табличек, покрытых клинописью. Он не был знатоком древней письменности, но даже беглого взгляда хватило, чтобы понять: самый «свежий» экземпляр написан и переплетён в кожу задолго до падения Константинополя. Что касается старых экспонатов, то тут фантазия отказывала. В любом случае, не менее трёх тысяч лет: более поздних образцов клинописи, Смолянинов, как ни старался, не мог припомнить. Чем дольше они шли вдоль полок, тем больше крепло подозрение: а не та ли эта библиотека, соперничающая своей таинственностью с собранием Иоанна Грозного, а богатством фондов с любой из известных коллекций древних текстов — та, что считается сгоревшей более тысячи лет назад? Если это она, тогда ясно, почему Эберхардт безвылазно просидел на своей должности столько лет, даже ненадолго не выбираясь в Европу: не мог оторваться от своих сокровищ!

А ведь хедив понятия не имеет, что скрыто под его дворцом… Немец остаётся единственным хранителем — и владельцем, если уж на то пошло! — этого удивительного собрания.

Будто уловив его мысли, немец остановился, и Смолянинов чуть не налетел на него. Учёный смотрел вызывающе, воинственно задрав редкую бородёнку. Только руки по-прежнему дрожали, и страх смешанный с безумием мутной водицей плескался в старческих глазах.

Смолянинов понял, что его безумное предположение угодило в самую точку.

— Но, как же вы осмелились…

Пол под ногами качнулся, вокруг всё плыло; пот заливал лицо, а перед глазами тянулись полки, полки, полки, уставленные бесценными томами. Он слышал себя, будто со стороны, и не осознавал, наяву это с ним происходит, или во сне?

— … как вы решились открыть такую тайну посторонним, герр Эберхардт? Или я…

В безумных глазах мелькнуло торжество. Восторг коллекционера, годами тайно владевшего редкостным полотном и, наконец, решившегося показать его настоящему ценителю.

— Нет, вы не ошиблись! Перед вами Александрийская библиотека, величайшее книжное собрание античного мира! Трижды её объявляли погибшей: сначала общедоступная часть хранилища пострадала при Цезаре, в сорок восьмом году до нашей эры; потом, тремястами годами позже якобы сгорели главные фонды — это когда легионеры Аврелиана зажгли квартал Брухейóн. И наконец, уже в седьмом веке от Рождества Христова: будто бы арабский полководец Амра ибн аль-Аса, взяв штурмом Александрию, послал спросить халифа Омара, что ему делать с огромной библиотекой. Суровый Омар дал ответ: «Если в этих книгах написано то же, что в Коране — они не нужны; если же в них заключается то, чего нет в Коране, то они вредны, — следовательно, их надо сжечь». И толпа поверила, что бесценное собрание погибло в огне — и верит до сих пор!

Голос немца был трескуч и рассыпчат, будто на каменный пол уронили горсть глиняных черепков.

— Что до того, почему я решился открыться вам… Причина одна: это все меркнет по сравнению с тем, что мы обнаружили, благодаря графу Николе и (археолог слегка поклонился Рукавишникову) его посланцу! Счастье, что, мудрецы скрыли бесценные сокровища от черни и, главное, от гностиков, толкователей, оккультистов, которых столько развелось в Европе! Дай волю этим стервятникам — они запустят свои скрюченные, высохшие от алчности, пальцы в бесценные тома — выдрать с мясом, опошлить, подогнать под свои заблуждения, исказить до неузнаваемости!

Старик величаво обвёл рукой вокруг себя:

— Без знаний, хранящихся на этих полках, они не более чем подражатели, собиратели крох, обреченные всю жизнь составлять головоломку, не зная, что большая часть её кусочков попросту отсутствует в коробке. Но если однажды они дорвутся…

Лицо Эберхардта перекосилось; даже руки перестали дрожать, с такой ненавистью он произнёс эти слова.

— Так что, вы, герр Смолянинофф, и вы, герр Рукавишникофф, теперь единственные в мире люди, посвященные в эту тайну. Не считая, разумеется, графа, если он, конечно, до сих пор жив…

И немец выразительно глянул на Рукавишникова. Тот слегка пожал плечами — «а я-то что мог сделать?»

— Эти манускрипты рассказывают о давно ушедшем мире. А то, что открыли мы, может изменить мир нынешний, подарить людям невиданное доселе могущество… — и Эберхардт мелко закашлялся.

Теперь стало ясно, почему историк так старательно молчал о тайне Эберхардта. Узнай о Библиотеке англичане, они срыли бы дворец по кирпичику, наплевав и на хедива и на формальную независимость Египта. Стоимость этого собрания, выраженная в денежном эквиваленте, колоссальна, и ради одного этого можно пренебречь любыми условностями!

— Позвольте заверить вас, герр профессор: мы приложим все усилия, чтобы сохранить тайну.

И, помедлив, добавил:

— А пока, может быть, вернёмся к делам, ради которых мы сюда прибыли? Так что же оказалось в ваших находках?

— Разумеется. — продолжил археолог своим надтреснутым голосом. — Изучив и сопоставив письмена на ларце, мы с герром Рукавишникоффым сумели нащупать ключ к переводу. По сути, повторили работу, что в свое время Шампольон проделал с Розеттским камнем. И вот что удалось выяснить: письмена хранят историю древней расы, возможно — жителей Геродотовой Атлантиды, предков тех, кто строил ступенчатые пирамиды Южной Америки, населял континент Му, Лемýрию или ледяную Гиперборėю. А возможно, эта раса возникла под лучами не нашего Солнца, а иного отдаленного светила …

IV

Из путевых записок Л.И. Смолянинова.

«Да, Эберхардту есть, над чем дрожать! Загадка древней, допотопной (в самом буквальном смысле!) расы, хранительницы великих знаний — ради обладания такой тайной можно пролить реки крови! Хотя, может это и не раса вовсе, а нечто вроде религиозной секты. А то и вовсе группа натурфилософов из таинственной страны Лемурии, в незапамятные времена пустившихся на поиски знаний — и забывших, а может, и намеренно вычеркнувших из памяти то место, откуда начались их странствия.

Конечно, все это не могло быть изложено двумя-тремя десятками значков, нанесенных на стенки шкатулки с Ключом. Но Эберхардт и Рукавишников не были бы самими собой, если бы остановились на них одних.

Но — по порядку.

Итак, Ключ и ларец. Таинственные артефакты, из-за которых граф Румели и пустился в свою африканскую авантюру. Я увидел их собственными глазами: Рукавишников доставил артефакты в Александрию, и с тех самых пор оба ученых корпели над расшифровкой иероглифов. Тут Вильгельм Евграфыч, пожалуй, поправил бы меня: иероглифами (замысловатыми значками, вроде тех, которыми пользовались при письме обитатели Древнего Египта), покрыта лишь одна из стенок ларца. Остальные испещрены незнакомыми символами, дугами, россыпями точек.

Я сказал „незнакомыми“? Вернее было бы — „непонятными“. Эберхардту понадобились считанные минуты, чтобы вспомнить, где он видел образчики подобной письменности, и еще сутки, чтобы отыскать их на бесконечных полках Библиотеки.

Эберхардт называл их „свинцовыми книгами“. И верно: пачки тонких листков мягкого, серого и тяжелого металла, размером от почтовой открытки до визитной карточки, скрепленные бронзовыми кольцами, немало напоминали примитивные книги. Всего их в Библиотеке хранилось около полусотни: в описи значилось, что эти артефакты найдены при рытье канала в окрестностях греческой колонии Навкратис около тысячи семисот лет назад. Обнаруживший их землекоп отдал свою находку местному жрецу-эпистату[79], а тот переправил ее в столицу. С тех пор к „свинцовым книгам“ не прикасалась ничья рука — во всяком случае, на закаменевших восковых печатях, скрепляющих древние реликвии, значился 39-й год правления Птолемея VI Филометора, что соответствовало 149-му году до Рождества Христова.

Разумеется, находка привлекла немца — ведь подобные образчики письменности не встречались даже ему, чего уж говорить о иных знатоках древних языков! Но бездонность Книгохранилища сыграла со „свинцовыми книгами“ злую шутку. Эберхардт, как и полагается старательному исследователю, наметил целую программу их изучения; в нее входил и поиск подобных значков по другим свиткам и табличкам, и сличение с близкими по эпохе образчиками письменности. Но вот беда: руки все никак не доходили, и лежать бы „свинцовым“ книгам мертвым грузом на полках, как пролежали они более двух тысяч лет, если бы острый глаз египтолога не уловил сходство значков на загадочной шкатулке с теми, что были отлиты на свинцовых страницах.

Но это, несомненно, создание человека, таких же, как и мы — жителей Земли, пусть и обитавших на ней многие тысячи лет назад. А вот загадочный Ключ вполне мог оказаться и не творением людских рук. Может статься, он принесен из неведомого далекά, и остался здесь, когда память о них стёрлась отовсюду, кроме упомянутых уже „свинцовых книг“.

Ларец, где хранился ключ — дело другое. Хоть он и изготовлен из того же загадочного стекловидного материала, но мастер, сделавший его, несомненно был знаком с египетскими иероглифами. В этом Эберхардт и Рукавишников единодушны: ларец сделан не более пяти-пяти с половиной тысяч лет назад, когда появились „мджу нетжер“, „божественные слова“ древних обитателей долины Нила…»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

После переводных испытаний младшие кадеты домам. Для Николы с Иваном отдыха не предвиделось: они отправились в Кронштадт вместе со старшими, воспитанниками специальных классов. И пусть в гардемарины оба произведены временно — все равно им полагаются и нашивки, и парадные мундиры и даже узкие, в кожаных ножнах, морские палаши.

Но сейчас вся эта роскошь укупорена в особые «морские» сундучки, и новенький, выкрашенный в зеленое с белым колёсный пароходик «Ижора» бодро попыхивал машиной, увозя ребят к месту службы.

«Ижора» рыскала на курсе — пароход время от времени бросало из стороны в сторону, и сердце у Ивана тревожно замирало. Он не считал себя совсем уж сухопутным человеком: вырос в Севастополе, на Черном море и детство прошло на кораблях, где служил его отец, Александр Иванович Смолянинов. Тем не менее, судорожные метания «Ижоры» беспокоили мальчика, пока матрос, к которому ребята обратились с расспросами, не пояснил, что правая и левая машины вследствие ошибки при постройке, случается, работают вразнобой. Но пусть господа гардемарины не переживают: рулевые давно приноровились вовремя унимать своенравное судно.

Неву прошли; открылась серо-свинцовая даже в летние деньки блёклая гладь Маркизовой лужи. На горизонте уже проступали буханки фортов, тонкий шпиль Андреевского собора и зубчатый контур города. Захотелось есть, и гардемарины извлекли на свет пятикопеечную булку с варёной колбасой.

«Ижора» не отличалась особой ходкостью: пароходик полз удручающе медленно, и мальчики стали тяготиться путешествием. Наконец, «Ижора» обогнула стенки, прошла в Среднюю гавань — прибыли!

Судно прошлёпало колёсами мимо башенных фрегатов «Адмирал Грейг» и «Адмирал Лазарев». Замыкал панцирную шеренгу броненосец «Пётр Великий»: первенец русского океанского броненосного флота, нёс в двух башнях четыре двенадцатидюймовых казнозарядных нарезных орудия и еще недавно считался сильнейшим кораблём в мире. Теперь его мощь, откованная в русской броне, уступала гордым новичкам — но всё равно, смотрелся он грозно и величественно, пробуждая восторг в гардемаринских сердцах.

За броневыми тушами высится лес мачт Практического отряда. Первым в ряду стоит «Аскольд», на котором проходят плавательную практику гардемарины выпускного курса. Дальше — «Варяг», к которому, с борта приткнулась баржа, и с неё на корвет передают тюки и ящики. Поначалу Иван решил, что это портовое судно снабжения, но оказалось, что баржа приписана к «Варягу» на постоянной основе. На ней под командой астронома и главного навигатора Корпуса, хозяина обсерваторской «бочки», капитана 2-го ранга Пилėнко, гардемаринам предстоит проходить астрономический и картографический практикум: учатся пользоваться секстантом, делать промеры глубин, а так же осваивают и вовсе загадочные дисциплины, вроде «мензульной съёмки берега».

На обсервационной лоханке им предстояло провести две недели. Уже на следующий день баржу зацепили на буксир и поволокли к острову Германшėр на рейде Твермúне.

Гардемарины специального курса недоуменно косились на новичков. Недавнее явление странных незнакомцев, вкупе с наделавшем шума отказом от участия в «бенефисе» и так создали им известность — а тут еще и не лезущее ни в какие ворота внеочередное зачисление на корабельную практику!

В этом году, кроме обычных занятий, гардемаринам предстояло пройти практический курс минного дела. Для этого отряду придали три судна: миноноску, пароход «Рассыльный» и канонерскую лодку «Ёрш». Этот небольшой кораблик с виду напоминал то ли баржу, то ли землечерпалку, на которую по недосмотру строителей воткнули пушку калибром в одиннадцать дюймов. Вступивший в строй несколько лет назад, «Ёрш» стал прообразом серии канонерок, только-только заложенных на российских верфях.

К вечеру обсервационную баржу приволокли на буксире к назначенному для стоянки месту. Отдали якоря: два с носа и один, вспомогательный, под названием «верп», с кормы; на баке вывесили расписание, по которому гардемаринам предстоит жить две недели. Самым важным здесь были гребля и хождение под парусами на ялах-шестёрках. Шлюпочной науке уделяли по нескольку часов ежедневно: сразу после подъёма флага гардемаринов, вместо гимнастики, гоняли по «капитанской петле» вокруг баржи и до бакена, обозначавшего границу каменистой отмели — она тянулась с норд-оста, защищая вход в бухту. Обычно утренняя разминка превращалась в гонки, поскольку каждая из шестёрок стремилась первой обогнуть буй и вернуться к барже.

Гардемарины, проходившие практику на корветах, карабкались по вантам, спускали и поднимали брам-стеньги, брам-реи, упражнялись в постановке и уборке парусов. Обсервационная баржа рангоута не имела, и отведенные для таких занятий часы были переданы вязанию узлов и прочим наукам, необходимым в морском деле. Остальное время заняли астрономические и навигационные занятия, кроме того, ежедневно практиковались в промерах глубин и нанесении результатов на карту. А по окончании первой недели практики гардемаринам предстояло покинуть баржу и вплотную заняться минно-гальваническим делом. Для этого их расписали по судам: Воленьке выпало продолжать практику на канлодке, а его подопечные, гардемарины Смолянинов и Румели попали миноноску.

Одиннадцать вечера. Только что на полуюте отбили шесть склянок. Обсервационная баржа содрогается от молодецкого храпа полутора десятков гардемаринов, из кают компании доносятся звуки кабинетного рояля и негромкие голоса — офицеры привычно засиживаются далеко за полночь. На корме бдит вахтенный; ещё светло, на палубе свободно можно читать, хотя край горизонта затягивает лилово-чернильная мгла…

II

Гардемарин Смолянинов злостно нарушал — прятался в шлюпке, вывешенной на шлюпбалках по левому борту, между кургузой, скошенной назад трубой и единственной мачтой. Убежище казалось надёжным — шлюпка висела выше уровня палубы, и даже с крыла мостика заглянуть внутрь неё не представлялось невозможно. Правда, присмотревшись внимательнее, можно было обнаружить, что чехол, затягивающий шлюпку сверху, не натянут, как положено — идеально, без единой морщинки, на радость боцману — а уродливо вмят внутрь. Но вахтенному начальнику мичману Шамову, стоявшему на крыле мостика, сейчас не до мелких упущений в корабельном хозяйстве: заложив руки за спину, он озирает панораму Транзунского рейда, куда канонерка пришла три дня назад — и застряла из-за пустяковой поломки в холодильниках. Командир «Ерша», капитан-лейтенант Кологерас принял решение произвести ремонт своими силами; в результате канлодка уже который день торчит в двух с четвертью кабельтовых от обсервационной баржи, и гардемарины ежеутренне наблюдают на её палубе знакомую суету.

Иван точно знал это расстояние — недаром он который уже день практиковался в определение дистанции с микрометром по методу Люжоля. Им с Николой повезло: с опостылевшей лоханки их перевели на «Ёрш». А вчера на рейд пришли миноноска и транспорт «Рассыльный», переоборудованный в минный транспорт. Пароход тянул на буксире барказ, на котором гардемаринам предстояло упражняться в новом для них минном деле.

Часа в три пополудни принялись за дело: брали засечки по створовым знакам и рыбацким лачугам. А штурман «Ерша», молоденький, похожий на девицу мичман Посьет пересчитывал показания, сверяясь с таблицами.

Описав широкую циркуляцию, миноноска подошла к «Ершу». Судёнышко было забавное: узкое, длинное, похожее на гоночную гребную лодку-восьмёрку. Недавно построенная на Балтийском заводе, она носила гордое имя «Курица» и была вооружена шестовыми минами и двумя метательными аппаратами. Сигарообразные, семи футов в длину, метательные мины походили скорее на артиллерийские снаряды, нежели на самодвижущиеся мины Уайтхеда. Своих двигателей у них не имелось: мину выстреливали зарядом пороха из трубы пусковой установки, после чего снаряд шёл к цели исключительно по инерции. Чтобы ударить им по вражескому кораблю, надо подойти десятка на два саженей. Начинку мины составляли полтора пуда пироксилина.

С утра машинная команда «Ерша» возилась с разборкой холодильников, матерно кроя халтурщиков Балтийского завода и свою нелёгкую долю. С «Рассыльного» на минный барказ перегружали конические мины Герца. Промеров и прочих гидрографических работ на сегодня не предвиделось, так что гардемарины, устроившись, кто где, занялись зубрёжкой — через две недели предстояли экхаменационные испытания по морской практике.

Иван вздохнул и открыл учебник:

«Вооруженiе военныхъ судовъ»

капитанъ 1 ранга К. Посьетъ.

Санкт-Петербургъ,

въ типографiи Морскаго кадетскаго корпуса.

1859 годъ.

«Интересно, а кем приходится автор штурману? Судя по году выпуска — отцом, или, может, дядей? Но, как же зубрить неохота…»

И с тяжким вздохом открыл раздел «Такелажныя работы»:

«… Пробу смоленаго новаго такелажа, при прiемѣ съ заводовъ и отъ поставщиковъ, производить посредствомъ навѣшенной тяжести на нитяхъ 6-и футовой длины и рвать ихъ порознь, дѣлая для каждаго троса не менѣе 10-ти пробъ, и если таковой длины нити, или каболки № 20-го (*) выдержатъ вѣсъ въ сложности на каждую каболку въ тросовой работѣ въ 3 пуда 30 фунтовъ, въ кабельной въ 3 пуда 20 фунтовъ, а в ликъ-тросовой № 37-го въ 2 пуда 30 фунтовъ, то таковые тросы, кабельтовы и ликъ-тросы признавать к употребленiю благонадежными…»

«Свихнуться можно… а что делать?»

III

Место для практических минных постановок выбрали недалеко от берега — там, где мелководье сменяет подходящая глубина. Длинная каменистая коса прикрывала акваторию от волны с залива, иначе мины могло унести в открытое море. Ялы-шестёрки с вымпелами Морского Корпуса с утра нащупывали промерами кромку песчаной мели, за которой дно шло на глубину, и обозначали её красными пробковыми буйками.

Промеры полагалось делать особым шестом, «намёткой» — крашеной футовыми отрезками в бело-красный цвет пятиаршинной сосновой жердью, нижний конец которой снабжён двухдюймовой латунной трубкой для взятия проб грунта. Но гардемарины отлично обходились и без этого нехитрого приспособления. С отмели доносились бодрые юношеские голоса:

— Графочка, мон шер, извольте скидавать портки, сигать в воду и маячить!

Молодой граф Румели, полуголый, в одних бязевых кальсонах, прыгал в воду и «маячил» — измерял глубину собственным телом, подавая результаты промера примерно так:

— Эй, на яле! Здесь по колено!

— Иди правее!

Малое время спустя:

— На яле! Здесь по пол-ляжки!

— Иди еще!

Наконец, раздается желательное:

— Эй, на яле! Здесь по брюхо!

В ответ неслось насмешливое:

— Как вы полагаете, мон шер, брюхо нашего графочки соответствует трёхфутовой отметке?

— Нет — слышалось в ответ. — Мелковат. Пишем: «два фута и три четверти по намётке». А вы, граф, что встали столбом? Извольте шагать дальше!

* * *

— Так твой дядя в Египте сейчас? Древности ищет?

— Так что, Смолянинов? В Египте, или где? Рассказал бы, а то ведь скука…

Иван покосился на говорившего. Справа от мальчика, на песке возлежит гардемарин второго специального класса Воленька Игнациус, отряжённый для фотографической съёмки. Снимал он на громоздкий, заряжаемый стеклянными пластинками фотоаппарат, с которым отлично умел обращаться. В Морском Корпусе Воленька числился фельдфебелем роты, в которой состояли Иван с Николой — так что и здесь, на практике, ему пришлось присматривать за «особыми» кадетами.

Иван перевернулся на живот.

— Дядя сейчас в Александрии, с экспедицией. Археологической. Собираются изучать собрание редкостей египетского хедива.

Это была легенда, сочиненная бароном Эвертом. Многоопытный жандарм счел, что скрыть факт экспедиции, как и интерес к Эберхардту, все равно не получится, так пусть люди думают, что предприятие — затея Московского Императорского Университета, благо в перечне ученых титулов Смолянинова имелось и звание приват-доцента этого почтенного заведения. Правда, по кафедре географии, а не истории.

— А я был в Александрии — вступил в разговор Никола. Одновременно он прыгал на одной ноге, пытаясь снять мокрые кальсоны.

— В Александрии? Всамделишней? — завистливо ахнул Воленька. — А мумии тоже видел? Высушенные, про которые в учебнике?

— Слышал я о них забавную историю. — встрял в разговор один из гардемаринов, сын одесского генерал-губернатора. Он, как и другие, валялся на песке в одних подштанниках и наслаждался жарким июньским деньком.

— Один генерал-адъютант, князь… не помню. В-общем, он побывал в Египте, состоял при российском консульстве военным атташе. И как-то раз поднялся с группой англичан по Нилу, до самого Асуана — и купил там голову настоящей мумии. Ему наплели, что это голова немыслимой красавицы, фараоновой дочери, которая, будто бы, жила три с половиной тысячи лет назад. Генерал поверил и выложил за ссохшуюся гадость триста пятьдесят рублей серебром.

— Так много? — поразился Воленька. — За вяленую голову? Это же…

— А что вы хотели? Все же три с половиной десятка веков, это вам не жук чихнул, — рассудительно заметил генерал-губернаторский отпрыск. — Генерал вернулся в Россию на коммерческом пароходе, и поимел по поводу своего приобретения немалые хлопоты с одесской таможней. Там никак не могли взять в толк, под какую статью тарифа «сию часть мертвого тела» подвести. Дальше — больше: вмешалась одесская полиция, и у генерала потребовали разъяснений, откуда он «мертвую голову» получил и не кроется ли тут убийство? Так бы и терзали, пока из Петербурга не пришёл приказ оставить генерала в покое. Но, пока тянулось это крючкотворство, голову, хранившуюся в таможенной конторе, сожрали крысы!

Мальчишки засмеялись так заливисто, что их окликнули со шлюпки:

— Эй, на берегу! Игнациус, Смолянинов! Хватит ржать конями, полезайте-ка вводу сюда, и извольте поторопиться! А с графочки довольно, пусть отогревается на солнышке. А то, вон как посинел от холода!

Иван тяжко вздохнул, поднялся с песка и принялся закатывать кальсоны.

IV

Житья нет от угольной пыли! Она вездесуща: палубы и надстройки покрыты отвратительной смесью сырости и чёрного налёта; пыль облипает лицо, набивается в волосы, хрустит на зубах, сводит с ума…

Машинная команда «Ерша» закончила перебирать холодильники к вечеру, когда мальчики уже вернулись с берега. Никонов объявил, что назавтра отряд покидает рейд, и капитан-лейтенант Кологерас велел дополнительно принять с «Рассыльного» уголь. И на следующий день, с утра, между судами засновали шлюпки: полуголые матросы, выстроившись в цепочку, подавали мешки, опорожняя их в угольные ямы и коффердамы. Канонерка стремительно теряла нарядный вид; Воленька подозревал, что разгром на палубе продлится, самое меньшее, до вечера. А за погрузкой неизбежно последует приборка: драить палубу, окатывать, пока тиковый настил не приобретет всецело правильный светло-бежевый оттенок, на боцманском сленге почтительно именуемый «белым золотом». А другие тем временем будут до одури надраивать медяшку, чтобы сверкала ослепительно на солнышке, а третьи — чистить, отмывать парусиновые чехлы шлюпок от неопрятного налета угольной пыли… Юноша тоскливо озирался, прикидывая, куда бы спрятаться — иначе боцман и для него отыщет занятие по вкусу. По своему, боцманскому вкусу, разумеется.

Командир «Ерша» не хотел перевозить мины на палубе. Ещё меньше к этому приспособлена «Курица»: конечно, мины не несли пироксилиновых зарядов, замененных по случаю испытаний песком по весу, но размах качки вполне мог сорвать деликатный груз со стопоров. Так что мины было велено сдать обратно на транспорт. Миноноска шустро подбежала к «Рассыльному», отшвартовалась у борта, и грузовая стрела быстро перекидала железные конусы на палубу. На «Ерше» всё ещё возились с холодильниками: канонерка не могла дать ход, и пришлось, проклиная всё на свете, перегружать мины сначала на барказ, а уже с него на пароход.

Как раз этим сейчас и занимались; лейтенант-минер с озабоченным видом ходил вдоль ряда мин на деревянных поддонах. Чтобы передать мину на барказ, нужно зацепить её талью, поднять, аккуратно перенести и поставить на настил.

Барказ, приткнувшийся у левой раковины канонерки, являл собой довольно нелепое сооружение: большая гребная шлюпка и паровой катер, сцепленные бортами на манер катамарана. Поперёк обоих корпусов укреплены брусья — бимсы, скрепляющие всю конструкцию, на них уложен дощатый настил. На корме высится грузовая стрела в форме буквы «Л» с талью и ручной лебёдкой. С этой стрелы и ставят подводные снаряды — она выдерживает мину Герца вместе с чугунным якорем. Из тонкой, закопченной трубы катера вился лёгкий дымок; возле масляно отсвечивающего кожуха машины возились двое полуголых, в саже и жирной смазке, механиков.

Увидав лейтенанта, Воленька приблизился — он всерьез увлёкся минным делом и теперь пользовался случаем, чтобы набраться практического опыта. К тому же, его старший брат, служивший на одном из клиперов Сибирской флотилии, тоже был минёром и Воленька, обожавший брата, собирался идти по его стопам. А для этого следовало попытаться остаться на «Ерше» на всю практику — и знаний необходимых наберешься, и живое, интересное дело — не то что нудное сидение на обсервационной барже!

Дело у механиков меж тем не ладилось. У барказа обнаружились серьезные неполадки с машиной, и он уже добрых полтора часа болтался рядом с канонеркой. Помочь им ничем не могли — инженер-механик «Ерша» уже сутки не вылезал из кочегарки, а командовавший передачей мин лейтенант Шамов, как назло, сильно поранил ладонь. Мины надо было перегружать, уголь — принимать; рабочих рук отчаянно не хватало, но минер не стал пристраивать бездельничающего гардемарина Игнациуса к полезному делу, а принялся рассказывать о своем взрывчатом хозяйстве.

На корме «Ерша», на временном дощатом слипе, остались только три мины, остальные уже были на барказе или на «Рассыльном». Минер провёл пальцем по тросовому плетению стопора, подёргал сосновый брусок-подпорку, и выжидающе глянул на Воленьку. Тот подошёл, проверил узлы, убедился, что мина держится крепко.

— Вот, изволите видеть, гардемарин: в мине системы Герца, как и в системе Нобеля, длину минрепа устанавливают вручную…

Лейтенант говорил тихо, будто не объяснял, а сам отвечал урок. Воленька жадно слушал: конструкции гальваноударных мин в Корпусе пока не изучали: ни принятых на флоте системах Герца и Нобеля, ни более ранней, времён турецкой войны, мины Якоби.

— Прикажете закрыть? — Воленька указал на брезентовый чехол, аккуратно сложенный на палубе.

— Будьте так любезны. А потом — проверьте и зачехлите остальные.

Прошло еще полчаса. Машина на барказе наконец затарахтела, и суденышко неспешно, на пятиузловом ходу, поползло к «Рассыльному». Воленька вслед за Никоновым спустился в кают-компанию «Ерша». Помещение было тесным — едва-едва поместиться офицерам да немногим гостям. За узким, покрытым деревянной решёткой столом, пристроился командир лодки. В кают-компании было тихо, лишь волны негромко плескали в деревянный борт, да доносился с палубы доносился зычный голос мичмана Посьета, командовавшего к приборке.

Капитан-лейтенант Кологерас поздоровался с минёром, кивнул Воленьке и вернулся к бумагам. Он предпочитал работать здесь — благо, на малых кораблях традиции кают-компании были не столь строги. Минёр пододвинул стул и сел, указав Воленьке на место рядом с собой.

— Значит, хотите пойти по минной части, гардемарин? Похвально; дело новое, сделаете быстро карьеру. Скучать не придётся: на миноносках служба самая лихая, за этими корабликами будущее. Кто у вас в Корпусе преподаёт по гальванической части?

— Старший инженер-механик Лессер!

— Знаменитый Лёнчик? Хотя какая разница — всё равно ни гвоздя не знаете, сужу по своим гардемаринским годам. Но не беда, освоите. Главное, не стесняйтесь спрашивать, и я из вас сделаю минёра!

— Есть! — Воленька возликовал в душе. — Разрешите закурить?

— Запомните, юноша — заговорил из своего угла командир. — В кают-компании для этого разрешения не требуется, так что можете курить, сколько пожелаете.

— Держите спички. — минер ободряюще улыбнулся смущенному гардемарину.

— Благодарю, господин капитан второго ранга!

Лейтенант поднял голову к подволоку и густо выпустил дым.

— Опять неверно: Сергей Алексеевич. Традиции кают-компании незыблемы, юноша. Вне службы — без чинов, по имени-отчеству.

— Ясно, госп… Сергей Алексеевич! — радостно отчеканил Воленька.

По трапу простучали башмаки, в дверь влетел встрёпанный гардемарин Смолянинов. Минер удивлённо поднял брови — вид у того был отнюдь не парадный. Раскраснелся, щека поцарапана, голландка — старая, второго срока, надетая специально для грязных работ — вся в угольной пыли.

— Дозвольте обратиться, господин лейтенант?

Командир отложил бумаги.

— В чём дело, гардемарин?

Иван выпалил:

— Господин штурман передаёт, что свободных людей нет, некому мыть шлюпки после угольной погрузки.

— Нехорошо, — согласился Кологерас и поглядел на Воленьку. — О минном деле потом побеседуете, а пока…

Тот обречённо кивнул. Обычно шлюпками занимаются приписанные к ним матросы, но сегодня угольный аврал, да ещё и поломка холодильника, и мины… похоже, не судьба ему отвертеться сегодня от приборки!

— Да и вы, гардемарин, — обратился к Ивану командир. — ступайте, помогите товарищу.

Георгий с Воленькой переглянулись, чётко, по-уставному повернулись через левое плечо и полезли по трапу на палубу. Служба продолжалась.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

— И вы всерьез рассчитывали, что я попадусь на байку об экспедиции Московского университета? — возмущенно фыркнул Эберхардт. Теперь они стояли посреди обширного круглого помещения с низкими стенами, до потолка уставленными стеллажами со свитками и манускриптами.

— Молодой человек, я знаком со всеми ведущими египтологами. И ни за что не поверю, что такое предприятие может возглавить никому не известный приват-доцент. В России, конечно, серьезных специалистов по Египту нет, но, если мне память не изменяет, именно в Московском университете преподает один из учеников итальянца Розелинни, друга и сподвижника самого Шампольона! И вы хотите уверить меня, что при выборе руководителя экспедиции его обошли в вашу пользу?

«Чертов старикашка! — выругался про себя Леонид Иванович. — Этого мы не учли. Ну конечно, специалистов по Древнему Египту не так уж и много, они все знакомы лично или состоят в переписке. Наивно было бы рассчитывать обмануть такого мэтра, как Эберхардт…»

— Видите ли, — осторожно начал он. — наши египтологи — сплошь кабинетные ученые, не имеющие опыта полевых работ, не то, что вы, немцы или, скажем, англичане. Потому выбор и пал на меня.

— Ну, конечно! — презрительно скривился немец. — Хивинское ханство — это, разумеется, то же самое, что египетская пустыня! Вы полагаете, мне неизвестно, кто оплачивает русские экспедиции? К тому же, ваши спутники даже не пытаются скрыть, что состоят на военной службе!

Что ж, подумал Смолянинов, в конце концов, сейчас Эберхардт их союзник. Тайна Атлантиды-Лемурии, тайна Ключа и «свинцовых книг» связывает покрепче любой присяги.

— Когда герр Рукавишников сказал, что прибыл из России, я сразу понял, что вслед за ним явятся посланцы вашего военного ведомства. — продолжал старик-археолог. — И, как видите, не ошибся. Но решил сделать вид, что ничего не понимаю — зачем разочаровывать гостя? Уж простите, коллега, — немец слегка поклонился доценту. — но вы совершенно не умеете хранить секреты. Удивляюсь, как герр Смолянинофф решился оставить вас без присмотра?

Леонид Иванович покосился на доцента. Тот виновато развёл руками.

— Я состою в переписке со многими русскими учеными, так что мне не составило труда навести справки о Леониде Смоляниноффе, который, прежде чем попробовать себя на ниве египтологии, возглавлял военно-топографическую экспедицию в Восточный Туркестан.

«Проклятый дед что, умеет читать мысли? — окончательно растерялся Смолянинов. — Да, Вильгельму Евграфовичу остаётся лишь беспомощно улыбаться и виновато пожимать плечами. Хотя, его-то за что винить? Сами виноваты, пустили ягнёнка в волчье логово! Но Эберхардт-то, Эберхардт! Кто бы мог подумать, что за внешностью кабинетного гномика скрывается острый ум разведчика? Кстати, о разведке…»

Нет, положительно, въедливый старикан видел его насквозь! Не успела эта мысль мелькнуть у Леонида Ивановича в мозгу, как немец уже среагировал:

— И, кстати, герр Смолянинофф, если вы полагаете, что ваш покорный слуга оказывает некие… м-м-м… приватные услуги правительству кайзера, то спешу поздравить — вы недалеки от истины. Да, я состою в переписке с одной высокопоставленной особой в прусском Генеральном Штабе. Моего визави крайне интересует все, чем занимаются наши — и ваши, если уж на то пошло! — заклятые друзья-британцы на Ближнем Востоке. Но, могу вас заверить, я ни слова не сообщил моему корреспонденту о наших… хм… обстоятельствах.

— А о библиотеке? — сощурился Леонид Иванович. — О ней-то вы, разумеется, дали знать в Берлин?

Эберхардт ответил оскорблённым взглядом:

— Разумеется, нет, герр Смолянинофф! Это их совершенно не касается! Нашего кайзера и его канцлера[80] занимают лишь броненосцы, железные дороги, концессии и перемещения капиталов. Археология, слава богу, вне сферы их деятельности. Так что, если не возражаете, вернёмся к нашим делам.

Когда вы прибыли в Александрию, я окончательно убедился, что имею дело с русскими военными. И решил, было, что вы заставили герра Рукавишникоффа забыть верность графу Румели и нарушить данное мне обещание, и теперь намерены опередить англичан и завладеть бесценным собранием! В этом случае я мало что мог бы сделать — если тайна Библиотеки вам известна, вы все равно доберетесь до цели, с моей помощью или без оной. Но когда я увидел выражение вашего лица здесь, в хранилище, я понял, что ошибался.

— Вы правы. — подтвердил Леонид Иванович. — Библиотека оказалась для нас сюрпризом. Но если вы нас подозревали, то зачем же…

Археолог недовольно скривился.

— Я был бы признателен, если бы вы не перебивали. Поверьте, мне и так непросто…

Смолянинов сделал примирительный жест — мол, всё, молчу-молчу!

— Я обнаружил вход в Библиотеку, около двадцати лет назад, и сразу же принял меры предосторожности. Помните лестницу, по которой мы спустились на нижний уровень тоннелей?

Смолянинов кивнул.

— Рядом с ней, в неприметной комнатушке, я припрятал пять ящиков со шведским динамитом. Фитили проведены из разных мест: с верхнего уровня, из залы с потайной дверью, и отсюда, из книгохранилища. И если бы мои опасения подтвердились, достаточно было бы опрокинуть лампу, поджечь фитиль и похоронить тайну Библиотеки вместе с теми, кто посмел на нее покуситься!

И показал на неприметный кусок бечевки. Смолянинов пригляделся — бечевка уходила в крошечное отверстие в стене. Профессор прав: одно движение — и горящий керосин зальет фитиль, огонь уйдет в стену раньше, чем огонек успеют погасить. Смолянинов представил тысячетонный груз камня над головой и невольно поежился. Но каков профессор — готов пожертвовать собой, лишь бы тайна Александрийской библиотеки не попала в неподходящие руки!

— К счастью, этого не потребовалось, и теперь я готов продемонстрировать вам то, что удалось обнаружить. Мы с герром Рукавишникоффым перевели перевести около трети «свинцовых книг», но, главное — установили соответствие между указанными в них реками и горами с географическими представлениями, имевшимися в ту пору у египтян! На этих полках — он сделал широкий жест, обводя хранилище, — можно отыскать доселе неизвестные науке труды; из них следует, что обитатели долины Нила знали об африканском континенте никак не меньше нас с вами! Да вот, судите сами…

Эберхардт взял с полки рулон тёмно-коричневого пергамента, намотанный на потрескавшийся от времени деревянный валик.

— Это трактат записан теми же символами, что и «свинцовые книги» и надписи на ларце. Но возраст его скромнее — всего около двух тысяч лет. И обратите внимание: использование пергамента вообще не характерно для Египта. Только когда во втором веке до рождества Христова, цари Египта запретили вывоз папирусов…

— Это все интересно, герр профессор, — мягко перебил немца Смолянинов. — но если можно, ближе к делу. У нас крайне мало времени.

Как ни странно, Эберхардт не стал возмущаться:

— Главное в этом свитке — комментарии, сделанные на греческом. Вы понимаете? На классическом александрийском койне! А это значит, что во времена Птолемеев кто-то видел «свинцовые книги», сумел их перевести и, мало того — оставил комментарии! И вот, опираясь на них, а так же на древнеегипетские описания африканского континента, мы точно установили, где надо искать следы хозяев Ключа!

II

Из путевых записок Л.И. Смолянинова.

«…после того, как Эберхардт и Рукавишников составили словарь Лемурии (так мы называем между собой место обитания этой загадочной расы), дело стронулось с места. Они сумели прочесть и „свинцовые книги“ и надписи на ларце, отыскали свиток с примечаниями на койне, подобрали карты — и предоставили плоды своих трудов графу Николе. А тот начал готовить экспедицию с применением последних достижений воздухоплавательной техники.

„Свинцовые книги“ ясно указывали на Восточное Конго. Если, конечно, ученые правильно определили регион, ведь в те древние времена карт Черного континента не было и в помине. Приходилось ориентироваться по описаниям рек, долин и горных хребтов — и никаких гарантий, что древние письмена прочтены и истолкованы верно!

Но как угадать, что ждет экспедицию в африканских дебрях? Рукавишников полагает, что это остатки последнего поселения лемурийцев на Земле, и надеется отыскать там… сокровища? Библиотеку? Какие-то загадочные устройства? Если он прав, и Ключ, в самом деле, дает доступ к тайникам древней расы, тогда неудивительно, что граф Никола так спешил. Тем более, что неведомые конкуренты дышали ему в затылок.

А значит, путешествие в Конго становится неизбежным. А ведь надо еще найти „Руританию“ — ее обломки покоятся где-то там, на полпути к последнему прибежищу обитателей Лемурии, а потому наш маршрут должен примерно совпадать с маршрутом дирижабля.

„Свинцовые книги“ и свитки ясно указывают на нечто, расположенное в труднодоступном районе, в среднем течении реки Уэлле. Которая, согласно трудам Клеймеля, впадает в реку Убанги и далее, в Конго — как и река Арувими, протекающая южнее и восточнее. И нам предстоит отправляться туда, в чёртову глушь, в междуречье Уэлле и Арувими, к юго-западу от озера Альберт. И единственной путеводной нитью станет для нас схема безымянных рек, составленная по трактатам, написанным в седой древности! А это значит, что карты у нас не будет вовсе: мне ли не знать, как быстро могут меняться русла рек, тем более, в тропическом климате!

Впрочем, не стоит унывать раньше времени. Эберхардт уверен, что поиски надо начинать с легенд и поверий, которые на данный момент в ходу у диких племен. Если следы города, построенного обитателями Лемурии сохранились до наших дней, то местные жители наверняка знают о них. Их примитивный, полный суеверий разум наверняка окутал таинственное место покровом мифов, сказаний, легенд — вот за эту ниточку нам и предстоит потянуть…

Перед отъездом я получил от Клеймеля кое-какие материалы. Увы, он не мог нам помочь — в интересующем нас месте Клеймель не был, хотя и немало слышал о тех краях. Я пожалел, что не успел толком пообщаться с путешественником — его опыт чрезвычайно пригодился бы в экспедиции…

Назад, по тоннелю мы шагали, навьюченные коробками и тубусами со свитками. Главную ношу в виде тщательно упакованных „свинцовых книг“ мы нагрузили на кондуктора — Кондрат Филимоныч возглавлял колонну с плетеным коробом в одной руке и керосиновой лампой в другой. Археолог семенил за ним, а мы с Рукавишниковым замыкали маленькую процессию. Предстояло, добравшись до особняка, упаковать драгоценный груз и сдать его под охрану консулу. Тащить эти сокровища через пол-Африки было бы безумием, но и оставлять в подземельях тоже не стоило: до сих пор тайна хранила Александрийскую библиотеку надёжнее любых запоров, но долго ли это продлится? Пусть уж „свинцовые книги“ поедут в Петербург, на борту русского военного клипера, который ждут в Александрию в конце следующей недели. А Эберхардт испросит отпуск для поездки в Берлин, а уж оттуда отправиться в Россию, где и продолжит работы вместе с Рукавишниковым.

Вариант этот предложил я, и старик-археолог не стал возражать. Он был захвачен открывающимися перспективами, и не представлял, как воплощать их в жизнь в одиночку, без нас. Что ж, оно и к лучшему: специалист он превосходный, а возни со „свинцовыми книгами“ ещё непочатый край. Да и где гарантия, что судьба не подкинет нам ещё что-нибудь новое, по той же части?»

III

«Вот и хорошо, — думал Смолянинов, поднимаясь по тайной лестнице. — Если Рукавишников прав, то нас ждет поразительная сокровищница древних знаний. И эта экспедиция — первый шаг на бесконечном и чертовски увлекательном пути…»

С этими мыслями он вступил в знакомые коридоры «верхнего подземелья». Оставалось выбраться наверх и присоединиться к Садыкову с казачками, которые уже третий час дожидаются на площади.

И за первым же изгибом коридора навстречу, из темноты захлопали револьверы. Все четверо, не сговариваясь, метнулись назад и влево — в низкий, пахнущий сухой пылью отнорок. Смолянинов заскреб ногтями по крышке кобуры. Рядом загрохотало — Кондрат Филимоныч пулю за пулей опорожнил в сторону неведомых супостатов барабан «Галана». Рукавишников изо всех сил пытался слиться со стеной; лицо его побелело, как мел, руки дрожат, на носу выступили крупные капли пота. Кособоко присел, не отлепляясь от известняковой кладки, кургузый пиджачишко задрался, открывая взору широкие парусиновые помочи. В правой руке он судорожно сжимал «пепербокс». Смолянинов выругался — упрямец так и не избавился от бесполезной игрушки!

Из темноты бахнуло, над ухом с визгом пронеслось что-то горячее, плотное, отвратительно-опасное. Рукавишников повалился на колени и вскинул «бундесревольвер». Часто захлопали выстрелы; Смолянинов метнулся к историку — схватить за шиворот, оттащить, пока тот не схлопотал в грудь что-нибудь посерьезнее гомеопатических пилюль из дурацкой «перечницы».

— Куды, вашбродь, подстрелют!

Рука у кондуктора была тяжёлая — чуть рукав не оторвал, оттаскивая начальника прочь с линии огня.

Но где Эберхардт? Короб со свитками, завёрнутый в полосатую арабскую бумазею, — вон он, на полу; Рукавишников зацепил его носком туфли и пытается пододвинуть к себе. Куда старика дели, храпоидолы?!

Последние слова он, выкрикнул вслух, потому что кондуктор ответил — не забывая между отдельными фразами, постреливать за угол. Речь его обильно уснащалась специфическими флотскими выражениями:

— Когда эти …. (бах!) якорь им в…., начали в нас…., (бах! бах!) — так ихнее степенство господин учёный, за каким-то …. (бах!) в энту дыру, из которой мы вылезли и… (бах! бах!) А потом — все, ни… (бах!) не видал! (клац!)

Вместе со словами у бравого кондуктора закончились и патроны. Он завозился, лязгнул сталью, раздвигая мудреный механизм «Галана» и принялся торопливо скармливать каморам барабана жёлтые латунные бочонки. Смолянинов присел на корточки и высунулся из-за угла, нашаривая врага стволом. Над головой снова взвизгнул свинец — стрелок рассчитывал на мишень, стоящую в полный рост. «Кольт» дважды плюнул огнем, и тот, что стоял впереди, повалился, складываясь в пояснице. Смолянинов, не целясь, расстрелял весь барабан и нырнул обратно за угол. Подземное сражение переходило в позиционную фазу.

«Если у тех найдётся динамитная шашка — нам крышка. Обрежут шнур покороче, запалят, швырнут по коридору, и плевать, что осколков не будет: взрывной волной нас переглушит, как карасей в пруду. Надо крикнуть кондуктору, чтобы не подпускал…»

Грохнуло, ухнуло, тряхануло, они полетели с ног. С потолка посыпалась известковая труха и мелкие камешки, из-за угла неслись невнятные вопли. Кондуктор отплёвывался от пыли, матерился, ожесточённо тёр кулаком глаза, водя перед собой «Галаном». Рукавишников, потерявший где-то «перечницу», стоял на коленях, сгребая разбросанные тубусы и коробки. Ухватил сколько смог и, как был, на четвереньках, пополз по коридору прочь.

Смолянинов наконец, пришёл в себя и тоже стал собирать оставшиеся на полу свёртки. Кондуктор, прочистивший зенки, выпустил в клубящуюся муть оставшиеся четыре пули и снова клацнул сталью. Леонид Иванович, не глядя, сунул ему «Кольт» и с криком «прикрывай!» кинулся вслед за улепётывающим на карачках историком. Поклажа норовила вывалиться из рук; сзади доносились стрельба, топот и матерная брань — кондуктор исправно играл роль авангарда. Судя по тому, что ответных выстрелов не было слышно, противник проводит перегруппировку. А может, и вовсе накрыт взрывом?

Рукавишников ждал у лестницы, ведущей наверх, во внутренний дворик. Лицо его напоминало то ли глиняную маску, то ли барельеф из пористого известняка — на потной коже налип слой серовато-жёлтой пыли. Корка трескалась морщинами, отваливаясь в такт судорожным вздохам.

— Эберхардт не врал насчет динамита. — прокашлялся он. — Он мне как-то показывал — там было пудов десять, не меньше.

Смолянинов, не сдержавшись, выругался. Десять пудов динамита! Остаётся удивляться, как устояли стены… Да и наверху, во дворце, надо полагать, немало посуды побило!

— Он, видимо, решил, что англичане как-то узнали про Библиотеку — например, выследили нас. И счел, что ждать больше нельзя. Кроме фитиля, Эберхардт приспособил там кислотный взрыватель, на случай, если кто попробует вытащить динамитные шашки. Наверное, хотел обрезать фитиль покороче, поджечь и дать деру, но рука дрогнула — зацепил собственную ловушку и вот…

«Десять пудов динамита… — билось в голове у Леонида Ивановича. — Нижняя зала наверняка обрушилась, да и лестница, пожалуй, тоже. Порода, в которой пробит тоннель — мягкий грунт, иначе, зачем выкладывать стены камнем? В любом случае, чтобы добраться до Библиотеки, теперь придётся сносить дворец. Да, немец всё точно рассчитал! Управитель дворца наверняка знал, что в хозяйстве профессора имелась взрывчатка, так что взрыв спишут на неосторожность, несчастный случай. И копать не станут — зачем? Главные ценности коллекции наверху, они не пострадали, а тревожить свежую могилу, в которую превратился теперь лабиринт, никто не станет — для мусульман это святотатство. Так что библиотека надёжно скрыта от чужих глаз и, вместе с тем, не погибла — до неё можно добраться, приложив должные усилия. Скажем, взять штурмом Александрию, предварительно утопив стоящий на рейде британский броненосец…»

Эту мысль он додумывал, карабкаясь вверх. К счастью, лестница оказалась пологой, иначе вряд ли удалось осилить ее с рассыпающейся, хотя и не тяжёлой ношей. По внутреннему дворику вспугнутыми курицами носились слуги, и Смолянинов вовремя разглядел среди них тёмные сюртуки — такие были на тех, чьи тела теперь похоронены под многосажённой толщей…

* * *

Мостовая под ногами дрогнула. Садыков озадаченно взглянул на урядника. Тот пожал плечами, почесал в затылке и принялся озираться.

Площадь тонула в темноте. Ночи здесь не чета петербургским: темнота наваливается сразу, накрывая город угольно-чёрным пологом, и лишь лунный свет да россыпи звезд освещают крыши. Но сегодня, как назло, новолуние, тьма, хоть глаз выколи. Александрия — не европейский город; с первыми признаками темноты арабское население тараканами заползает в свои щели, до рассвета, до утреннего призыва муэдзина. И только поблёскивают у ворот наконечники пик дворцовой стражи.

«Вот интересно… — лениво прикинул поручик, — они тут всё время стоят с одними дрючками да сабелюками? У караульных нет даже любимых арабами длинных капсюльных пистолей, которые здесь принято таскать за кушаками. Лишь один может похвастать ружьём то ли персидской, то ли индийской работы, с причудливо выгнутым прикладом, выложенным перламутром так, что из-под него не видно дерева. Ружьё, несомненно, кремнёвое — проходя мимо стража, Садыков рассмотрел это грозное оружие и усомнился: а можно ли из него вообще выстрелить?»

Сейчас карамультук стоял, прислонённый к стене рядом с пиками стражников, а его владелец азартно швыряет костяшки на пристроенную на камнях дощечку.

Гости из России уже давно наблюдали за таким вопиющим нарушением караульного устава. За это время один из стражей лишь раз спохватился, взгромоздил на плечо пику и побрёл вдоль ограды. На чужаков он внимания не обратил — примелькались. Его сослуживцы были заняты: один попытался смухлевать, и теперь двое других, включая владельца ружья, азартно мутузили шулера. Остальные стояли вокруг и давали советы. Происходило всё это как-то вяло, без приличествующего энтузиазма — видимо и пост, и игра, и постоянные склоки успели всем смертельно надоесть. И даже когда землю тряхнуло, да так, что мостовая ощутимо поддала Садыкову в пятки, египтяне не оставили своего занятия. Они как раз прекратили драться и теперь ползали в пыли, собирая раскатившиеся костяшки и монетки. Ружьевладелец, пострадавший сильнее других, сидел в стороне и разматывал кушак, стараясь оценить ущерб, нанесенный его жалкому наряду.

Так что, когда из калитки, шагах в пятидесяти от главных ворот, выскочили Смолянинов, за ним Рукавишников, нагруженный какими-то свёртками, а последним вооружённый двумя револьверами кондуктор, никто из стражей их не заметил. И лишь когда унтер принялся палить по фигурам, возникшим на фоне калитки, часовые всполошились и кинулись расхватывать амуницию. Со стороны преследователей засверкали вспышки ответных выстрелов, к перестрелке присоединились казаки с поручиком. Садыков, выцеливая черные фигуры, краем глаза заметил, что приготовления стражников потерпели фиаско: все пятеро стояли у стены, понуро опустив головы; пики и ружьё валялись в пыли, а перед хедивовыми вояками скалой нависал урядник, выразительно покачивающий «Кольтом».

Стрельба стихла; тёмные незнакомцы, оценив численное преимущество и огневое превосходство противника, куда-то пропали, и теперь не имелось препятствий для организованного отступления. Что и было проделано в полнейшем порядке и без суеты, только урядник напоследок беззлобно, больше для порядку, заехал в ухо владельцу карамультука. Бедняга полетел кубарем в пыль, окончательно приведя своё платье в плачевный вид. Казак поддал сапогом груду пик и потрусил прочь, настороженно оглядываясь — из темноты в спины отступающим могли прилететь новые пули.

* * *

— Скорее, вашбродь, скорее! Щас из ентого осиного гнезда, дворец который, магометане полезут — тут-то нам и амба! А то и хуже того, англичашки набегут! Они хоть и хрестьянскому богу молятся, но хрен редьки не слаще — наивреднейшая на свете нация!

Леонид Иванович остановился, переводя дух. Сумасшедшая гонка по городским кварталам привела беглецов на задворки порта. Один раз где-то позади раздалась стрельба, и оставалось только гадать, кто и в кого стреляет — свои все были налицо. Видимо, злоумышленники выясняли отношения со стражниками, а то и с местными лихими людьми. Странно было только, что в перестрелке участвовали только револьверы — Смолянинов не смог различить гулких выстрелов кремнёвых карамультуков и джезайлов[81], которыми были вооружены хедивовы вояки.

Ни к консулу, ни в посольский особняк они не пошли — как только стало ясно, что шум, поднятый у дворца, пожаром захлёстывает квартал за кварталом, было решено поискать местечко поукромнее. Кондуктор Кондрат Филимоныч прав — англичане, конечно, не преминут обвинить русских в нарушении общественного порядка, а то и в чём похуже. Египетские чиновники ходили у британской администрации на коротком поводке, так что тут можно было ожидать любой пакости, вплоть до обвинения в оскорблении святынь или убийстве. Долго ли взять труп какого-нибудь бродяги и, понаделав в нём дырок подходящего размера, предъявить в доказательство бесчинств русских гостей?

Хорошо хоть удалось отправить в особняк одного из казачков со строгим наказом Антипу: бросив всё, перетаскивать имущество экспедиции к консулу, не к русскому, возле резиденции которого их наверняка поджидают, а к германскому. Отношения между подданными королевы Виктории и кайзера колебались от натянутых до остро неприязненных, так что можно было рассчитывать на содействие. Тем более, что дело касалось только багажа: испытывать судьбу и искать убежища самим не стоит. Английская администрация в этом египетском захолустье не станет церемониться и следовать каждой закорючке дипломатического этикета.

Открытым оставался вопрос: как выбираться из Александрии? Германский пакетбот до Адена отправляется только послезавтра; протянуть сутки с лишним, скрываясь в местных трущобах — нечего и думать. Правда, за это время отходили ещё четыре парохода, и два из них — в Суэц и Аден, но все под «Юнион Джеками». Проще уж самим сдаться британской администрации!

Можно еще сесть на местную посудину: рыбацкую фелюгу или каботажную шхуну с египетской командой. И неважно, куда она направляется, лишь бы вырваться из-под тяжкой лапы британского льва, а там поискать подходящий пароход. Задержка, конечно; но лучше потерять неделю-другую, чем застрять надолго в египетской тюрьме. На консула надежда слабая, вряд ли он сможет их выручить после такого громкого скандала.

Стрелки часов показывали третий час пополуночи; крики и пальба в Старом Городе поутихли, но патрулей на улицах меньше не стало. И не только египетских стражников — появились шотландцы в клетчатых килтах, красных куртках и смешных шапочках-гленгарри на рыжих головах. Вот с этими шутить не стоило: кондуктор отозвался о «юбочниках» с уважением и плохо скрываемой злобой — уж чего-чего, а драк по кабакам с шотландскими стрелками он за свою службу повидал немало.

До утра решили пересидеть в заброшенном пакгаузе — надо было дождаться Антипа и посланного за ним казачка. Но, как выяснилось, отставной лейб-улан так и не успел добраться до консульского особняка.

— Вас, вашсокородие, дамочка спрашивает, которая с «Леопольдины». Это ейная яхта — она возле нашего пароход стояла, помните? Дамочка нас на улице повстречала, когда мы к германскому послу багаж волокли. Мы поначалу хотели её послать куды подале — так она заявила, что ежели мы сейчас её не послушаем, то сдаст нас энтим, в юбках, али хедивским стражникам! Вот и пришлось вести ее сюда, уж не обессудьте, вашсокородь! Степан на пирсе, с барахлишком остался, а я к вам побёг…

Степаном звали забайкальца, посланного в помощь Антипу.

— …чтобы, значить, дамочку сопроводить. Она ж малохольная, а ну, как, и правда стражу покличет?

Дослушав доклад, Леонид Иванович в сердцах сплюнул под ноги. Было с чего впадать в отчаяние: имущество экспедиции, вместо того, чтобы лежать в кладовых консульства, валяется на пирсе, а их самих ищут по всему городу. Поручик сочувственно посмотрел на начальника — и принесла нелёгкая эту бельгийско-подданную!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

I

Из переписки поручика Садыкова c мещанином Картольевым.

«Привет тебе друг Картошкин! С тех пор, как я закончил прошлое письмо, миновало всего несколько дней, но событий в этот краткий промежуток времени уместилось столько, что мне порой мнится, что всё это происходит в дурном сне. Из экспедиции военно-топографического ведомства Российской Империи мы превратились в банду шишей, разбойников, которых ловят по всему Египту с собаками и городовыми. Ну, насчёт собак я, положим, преувеличил, не выведено ещё породы, способной отыскать след дичи на море. Что до остального — чистейшая правда. Из Александрии мы бежали, как пишут в авантюрных романах, „затылками ощущая горячее дыхание погони“. Но, на наше счастье, и здесь нашлась христианская душа, протянувшая нам руку помощи.

Я и по сей день пребываю в недоумении — конечно, неприятности ожидались, но чтобы убивать вот так, в первый же день, безо всякого предупреждения? Хотя, чего ещё ждать, коли уж связался с роковыми тайнами? Прости, дружище, что не посвящаю тебя в подробности, но материи эта чересчур деликатны, чтобы доверять их бумаге. Да я и сам не вполне осведомлён — вокруг начальника экспедиции, господина Смолянинова постоянно возникают такие удивительные обстоятельства, что впору за голову хвататься.

Мы покинули город Птолемеев и Клеопатры на борту яхты „Леопольдина“. Вырвались из капкана, оставив в зубах преследователей клоки шерсти — во время перестрелки был легко ранен один из забайкальцев. К тому же, на вороту у нас виснут александрийские находки: оставить их в консульстве, что германском, что российском, мы не рискнули, вот и приходится тащить с собой неизвестно куда. Сейчас все заколочено в крепкий ящик, возле которого день и ночь дежурит вооружённый часовой — обыкновенно, кто-то из забайкальцев или кондуктор. Ночами на пост заступает подстреленный казак — рука на перевязи не мешает ему управляться с револьвером. А ноющая боль гарантирует, как он сам божится, бессонницу.

Так вот, о яхте. Она принадлежит некоей Берте Шамплотрейн, подданной бельгийской короны, французской гражданке, жительнице Североамериканских Соединённых Штатов и Бог знает ещё каких стран. Сейчас над кормой „Леопольдины“ полощется бельгийский штандарт; признаюсь, у меня душа уходила в пятки, когда яхта проходила мимо высокого борта британского броненосца, и я ждал оклика, гудка, а то и предупредительного выстрела…

Но обошлось: белой тенью скользнула на внешний рейд и растворилась в просторах Твердиземного Моря. Если англичане и догадались, куда мы исчезли, то не приняли мер к розыску: во всяком случае, броненосный корвет „Акилез“, несущий стационерную службу в Бур-Саиде, куда мы вскорости прибыли, не проявил к нам ни малейшего интереса. „Леопольдина“ благополучно миновала Суэцкий канал, и теперь вокруг нас — воды моря Красного, отделяющего, как тебе, надеюсь, известно, африканский континент от Аравийского полуострова, славного Чёрным камнем Каабы, шейхами, и прочими верблюдами. Более никаких достопримечательностей в этом унылом краю нет, разве что, неимоверное количество песка да горячий ветер, который с завидным постоянством дует со стороны Аравийских пустынь, окутывая морской простор желтовато-серым пыльным маревом.

Жара стоит ужасная; май катится к лету, и находиться на палубе вне спасительной тени тента решительно невозможно. Даже морские зефиры не спасают от палящего солнца и духоты: напитанные пылью, они покрывают серым налётом любую подходящую поверхность, скрипят песком на зубах и вообще, заставляют вспомнить о туркестанских солончаковых пустошах, по которым твой покорный слуга немало побродил во времена оны.

Правда, белых проплешин соли и чахлых кустиков саксаула здесь не видно: вместо них по оба борта раскинулась морская гладь. То там, то здесь она испятнана лоскутьями парусов, и даже на Волге, вблизи Нижнего Новгорода, в дни ежегодной ярмарки, я не видел такого количества лодок, лодчонок, фелюк и бог знает ещё каких посудин! Некоторые из них, думается мне, снуют в этих водах со времён Синдбада.

„Леопольдина“ прорезает морское многолюдье подобно великосветской даме, случайно оказавшейся на запруженной нищими паперти. То и дело за яхтой пристраивается лодчонка; с неё кричат, машут руками и тряпками. Мы не останавливаемся — по уверениям капитана, это с одинаковым успехом могут оказаться и торговцы жемчугом, предлагающие свой товар по бросовым ценам, и пираты, которые не переводятся на берегах Красного моря, несмотря на присутствие здесь военных судов великих держав.

Но я снова отвлёкся: пора внести ясность и насчёт яхты, на которой мы совершаем плавание, и насчёт её очаровательной хозяйки. Я, как тебе известно, не склонен, очертя голову, бросаться за всяким симпатичным личиком и газовым шарфом, что мелькнут на горизонте. Дома, в нашем Кунгуре меня ждет невеста, и я, как добропорядочный христианин и человек благовоспитанный, намерен хранить ей верность, в том числе и в помыслах, как учит нас Святое писание. Но и у меня дрогнуло сердце, когда я впервые увидел мадемуазель Берту — как сидит она на корме „Леопольдины“ в плетёном кресле из бирманской лозы „ротанг“, с книгой в руке, прикрываясь от солнца легкомысленной шляпкой с лентами.

Красота этой женщины почти совершенна. К тому же, в отличие от чопорных англичанок, мадемуазель Берта необычайно проста в общении — сказывается, вероятно, временное проживание в САСШ, где публика ни в грош не ставит европейские титулы и прочие генеалогические выкрутасы. Матушка ее родом то ли из Марселя, то ли из Неаполя: итальянская кровь ощущается если не во внешности, то в темпераменте. Отец мадемуазель Берты, бельгийский банкир, не занят хлопотами по бесконечному бракоразводному процессу, с головой погружён в малопонятные биржевые игры. Дочка тем временем, не скучает: она прослушала курс древней истории в Берлинском Университете и теперь путешествует в поисках подходящего предмета исследований. Узнав о нашем интересе к египетским и прочим древностям, девица пришла в восторг и пожелала немедленно присоединиться к экспедиции. Для этого она разыскала нас на задворках Александрийского порта, где — о ужас! — вместо приличных учёных перед ней предстала шайка оборванных, вооружённых револьверами разбойников, поставивших с ног на голову всю Александрию.

К чести мадемуазель Берты надо признать: это нисколько не поколебало её решимости. Наоборот, сообразив, что деться нам некуда, она припёрла начальника экспедиции к стенке, да так, что впору было задуматься о предложении урядника — „тюкнуть вертихвостку по маковке, да и спустить с пристани под сваи“.

Разумеется, я шучу; не заподозришь же ты своего друга, в намерениях причинить хоть малейший вред женщине? Ещё до рассвета имущество экспедиции и все её члены оказались на борту яхты. Мадемуазель Берта пришла в восторг, узнав, что наш путь лежит в Занзибар: её, оказывается, давно привлекают древние христианские святыни Абиссинии, а раз уж по пути туда всё равно придётся пройти Суэцким каналом, так почему заодно не оказать услугу русским археологам, попавшим в непростую ситуацию? К тому же, она недолюбливает англичан, полагая их слишком высокомерными, и рада любой возможности натянуть гордым бриттам нос. Решено: „Леопольдина“ доставит нас в Занзибар, а далее отправится по своим делам, но не стану скрывать — я, чем дальше, тем сильнее проникаюсь уверенностью, что этим наше знакомство не завершится.

Писано 27 июня сего, 188… года на борту

яхты „Леопольдина“ в Красном море.»

II

Из путевых записок Л.И. Смолянинова.

«Итак, путь наш лежит через Красное море, абиссинских берегов, в страну Занзибар. Это — начальный пункт для любой экспедиции в Восточную Африку. Туда нам сейчас и нужно: добытые Рукавишниковым и покойным Эберхардтом сведения указывают на среднее течение реки Уэлле, где несколько лет подряд странствовал Клеймель. Если и есть в Европе знаток тех краёв — то это, несомненно, он, и остаётся только жалеть, что здоровье не позволило Петру Петровичу присоединиться к нашей экспедиции.

А пока, „Леопольдина“ несет нас к цели. Яхточка, что и говорить, хороша. Небольшая паровая машина позволяет ей проходить Суэцким каналом, куда парусникам хода нет иначе, как на буксире. Совершать под парами долгие переходы яхта увы, неспособна: на полных оборотах машины она делает не более шести узлов, да и угля на борту кот наплакал. Так что идём под парусами, благо ветер благоприятствует.

Солнце неистово сияет на выцветшем от жары небосводе, отражаясь в ртутном зеркале моря. Аден остался позади; „Леопольдина“ резво бежит в бакштаг, острый, „клиперский“ форштевень с шуршанием режет воду. Жизнь в кои-то веки прекрасна, тем более, что на корме, под полосатым тентом маячит восхитительная фигурка хозяйки этого парусного чуда.

— Джонни, якорь тебе в… поштó бакланов считаем? На правом крамболе две мачты! Докладάй кептену, вахтенный ты али кάло пёсье?

— Йес, сэр! — и топот босых пяток по палубе.

Это Кондрат Филимоныч. Вот кто поистине счастлив! Унтер-офицер дважды побывал в „русских кругосветках“ — сначала на парусном „Боярине“, а потом и на винтовом „Крейсере“. Оказавшись снова среди своих любимых парусов, канатов и прочих бом-брам-рей, старый морской волк ожил и принялся командовать. Капитан „Леопольдины“, пожилой бельгиец с физиономией усталой лошади, по достоинству оценив таланты Кондрата Филимоныча, временно вписал его в судовую роль*. Экипаж на яхте интернациональный: полтора десятка матросов и плотник, — голландцы, датчане, португалец, сардинец, грек, двое англичан, а теперь вот и русский тоже. Объясняются на невообразимой портовой смеси английского и голландского, но Кондрата Филимоныча понимают с полуслова, хотя тот не знает ни одного языка, кроме родного.

— Ядрить вас в душу, морячки….! Стаксель полощет, а они вытаращились, как мышь на крупу!

И смачный звук оплеухи. Мимо меня кубарем пролетает низкорослый, чернявый левантийский грек — и кидается к одному из канатов, уложенных аккуратными бухтами вдоль борта, под кофель-нагелем, длинной доской, утыканной точёными дубовыми и бакаутовыми стержнями. На них заведены концы, с помощью которых управляются паруса. Левантиец в три рывка разматывает желтый сизалевый стаксель-шкот и принимается его тянуть. Блок скрипит, белоснежное треугольное, сильно вытянутое к верхнему углу полотнище упруго выгибается, принимая ветер.

Бравому кондуктору пришлось отправиться с нами, поскольку в Александрии, после учинённого там безобразия, оставаться ему не было не с руки. Садыков, временно принявший Кондрата Филимоныча под своё начало, хотел сдать его в Адене с рук на руки русскому консулу, но унтер чуть ли не в ногах у меня валялся — и уговорил-таки оставить его при экспедиции! Я отправил консулу требование надлежащим образом оформить прикомандирование унтер-офицера Гвардейского флотского экипажа Кондрата Туркина, сына Филимонова, пятнадцатого года службы, к экспедиции в связи с выбытием из строя по ранению рядового казака Загогулина.

Забайкальцу не повезло: во время перестрелки на площади, возле дворца хедива он словил в мякоть руки револьверную пулю. Рана, хоть и была не опасна, но в жарком климате заживала плохо. Казак мужественно терпел и даже помогал сослуживцам караулить александрийскую добычу. Но рана болела всё сильнее, и было решено отослать пострадавшего в Россию. Вместе с ним поехала в Петербург и александрийская добыча — большая часть „свинцовых книг“ и оригиналы Эберхардтовых свитков. Консул получил строжайшее указание хранить их в своей резиденции и лично — ЛИЧНО! — сдать на русский военный корабль. При документах будет неотлучно находиться и Рукавишников — он, вместе с раненым Загогулиным оставлен в Адене. Вильгельму Евграфовичу надлежит передать материалы Эверту и в ожидании нашего прибытия заниматься их разбором.

Ларец же с Ключом я решил взять с собой — что-то подсказывает мне, что он нам еще понадобится…»

III

Из переписки поручика Садыкова

с мещанином Картольевым

«Здравствуй на много лет вперёд, братец Картошкин! Вот и остались позади море Красное и славный город Аден, где англичан и иностранцев всяких языков, кажется, больше чем местных обитателей, йеменских арабов. Как назло, „Леопольдина“ попала в полосу штилей, и мы вторую неделю болтаемся мы посреди моря-окияна. Солнце печёт все свирепее, судёнышко наше замерло посреди круга ослепительно сверкающей, аки расплавленное серебро или жидкий металл меркурий, воды. Кондуктор Кондрат Филимоныч алчно косится на доски палубного настила и ротанговый шезлонг мадемуазель Берты — угля на борту кот наплакал, а дерево вполне может заменить его в топках парового котла. На недостаток провианта мы пока не жалуемся, да и пресной воды, по счастью, хватает. В избытке и напитки иного рода, так что у нас форменный морской курорт и, если бы не жара и теснота — так и не хуже крымской Ливадии.

По нескольку раз на дню устраиваем морские купания. Делается это так. С борта на длиннющей оглобле, по-морскому именуемой „выстрел“, на воду спускают запасный парус. Наполняясь водой, он образует нечто вроде бассейна, где мы и плещемся в своё удовольствие. Я поначалу думал, что это делается в опасении акул, каковых в Красном море и Индийском окияне великое множество. Но мне объяснили, что предосторожность эта предпринимается, чтобы никто не утонул — оказывается, многие моряки не умеют плавать! Это считается у них дурной приметой: хорошему пловцу не избежать купания при кораблекрушении.

Ежедневных купаний на борту „Леопольдины“ ожидают с нетерпением, и не только ради возможности освежиться. На то под рукой есть парусиновое ведро, да и во всякое время можно окунуться — предупреди вахтенного, да попроси кого-нибудь покараулить у лееров с винтовкой, на предмет акул. Гвоздь и коронный номер наших омовений — мадемуазель Берта.

Ты знаком, конечно, с нелепыми приспособлениями, именуемыми „купальными кабинами“. Ими пользуются представительницы прекрасного пола для водных процедур. Правила приличия требуют, чтобы даму доставляли прямо в воду в тележке-домике, движимой лошадьми: кабинка заезжает по дощатому настилу в воду, где дама, открыв обращённую к морю дверку, погружает своё естество в воду, не опасаясь нескромных взоров. Погонщику остаётся ждать, когда купальщица просигналит флажком, что вернулась в кабинку, и вытаскивать деликатный груз обратно на песок.

Не знаю, в чей скованный цепями хорошего тона мозг пришла подобная идея. Ведь дамские купальные костюмы и так мало чем отличаются от повседневного платья: юбка с зашитыми в полы грузиками, чтобы ткань не всплывала в воде, особая шапочка, блуза с широченными рукавами, и даже парусиновые туфельки. Конечно, юбка заметно короче обыкновенной, сухопутной, но скромность от этого не страдает: костюм дополнен широкими бумажными шароварами, на манер тех, что носят подданные султана.

Удивляешься, зачем я разбираю эти деликатные материи? А затем, что всё это не относится к нашей прелестной хозяйке. Она пошла куда дальше крестьянских девок, которые в простоте своей купаются в одних полотняных рубашках и, выйдя на берег, смущают мужиков своими прелестями, просвечивающими сквозь мокрую ткань. Нет, мадемуазель Берта не опускается до таких пейзанских уловок!

Её купальный костюм произвёл на обитателей яхты эффект разорвавшейся мортирной бомбы. Представь: коротенькие узкие панталончики, не достающие до колен; лишённая рукавов сильно декольтированная блуза, плотно облегающая формы и — о, ужас, разврат! — оставляющая открытым солнцу соблазнительную полосу кожи на животике мадемуазели. И, конечно, никаких шляпок, купальных чулок и прочих излишеств. Впечатление сногсшибательное; добавь к этому и то, что хозяйка „Леопольдины“ появляется из каюты, завёрнутая в длинное татарское полотенце и, перед тем как спуститься в купальню, сбрасывает его и долго озирает горизонт. А уж когда она выходит из вод морских… тут я умолкаю из соображений скромности, но надеюсь, что твоё воображение дорисует опущенные мною подробности.

Засим — путешествие наше продолжается. Поверь, я поведал бы тебе немало поразительных вещей, но, увы, лишён таковой возможности. Материи это секретные, и мало ли кому в руки попадёт моё письмо, прежде чем доберётся до тебя, разлюбезный мой друг Картошкин?

Писано Бог знает, какого числа, сего, 188…-го года,

на борту яхты „Леопольдина“ где-то посреди Индийскаго Окияну,

а может и ещё где…»

IV

Леонид Иванович стоял, облокотившись на фальшборт. «Леопольдина» резво бежала на зюйд, и справа, в туманной дымке вырисовывался низкий контур абиссинского берега. Штилевое стояние закончилось, дул ровный, устойчивый зюйд-ост, и яхта, слегка кренясь в бейдевинде, развила приличный ход.

В Адене они простояли трое суток. Незадолго до отплытия, в порт вошёл пакетбот, доставивший почту, в которой, среди прочего, оказалось пересланное из Александрии письмо от Ивана. Племянник подробно рассказывал о морской практике: что ж, и племянника и дядю судьба забросила в морские просторы, только его плавание скоро подойдет к концу, а Ване предстоит до конца августа бороздить воды Балтики.

Лучшей гаванью на занзибарском побережье считается Момбас — бывшая португальская колония с семнадцатого века входит во владения занзибарского султана. С недавних пор там хозяйничают англичане; телеграфный кабель дотянут до Момбаса ещё не скоро, но вот какое-нибудь шустрое судёнышко вполне могло добежать туда, пока «Леопольдина» ждала ветра в полосе штилей. Так что от захода в Момбасу решено было воздержаться — кто знает, какой приказ получил командир стоящего там британского стационера?

Экспедицию ждал Дар-Эс-Салам. Его начал строить Маджид ибн Саид, предыдущий султан Занзибара — в 1862-м году, на месте жалкой рыбацкой деревушки Мзизима, знаменитой тем, что мимо неё спокон веку пролегала торная морская дорога. Для начала султан заложил дворец для себя — недостроенная коробка до сих пор украшает берег. Одновременно стали возводить и город, названный Дар-эс-Салам что означает на языке фарси, «гавань мира». Но вскоре султан умер, и строительство понемногу было заброшено.

Но уж очень удобным оказалось место, и в 187..-м году англичанин Уильям МакКиннон задумал провести от Дар-эс-Салама до озера Виктория железную дорогу, что сделало бы этот город морскими воротами всей Восточной и Центральной Африки. Но пока это всего лишь скопище лачуг и пакгаузов, сгрудившихся вокруг недостроенного дворца султана Маджида ибн-Саида. Впрочем, даже и в таком виде город успешно справляется с ролью базы, откуда начинают путь все экспедиции в Восточную Африку. Так что в Дар-эс-Саламе путешественникам предстояло расставание с любезной хозяйкой яхты; дальше их путь лежит в неизвестность, через равнины Масаи, плато Серенгети, к берегам залива Спик озера Виктория.

— Мсье Смолянинофф?

Леонид Иванович обернулся. Берта. Подошла неслышно, а он, погружённый в свои мысли, ничего не заметил. Невежливо — хозяйка роскошной яхты, по своему капризу решившая подвезти подозрительных иностранцев «за три моря» может рассчитывать на большее внимание к своей персоне…

— Кхм… простите, мадемуазель, задумался. Мы все так устали от этого штиля…

— Я понимаю. — мягко ответила женщина и облокотилась о фальшборт. — Нет-нет, мсье Смолянинофф, не беспокойтесь. Я с удовольствием разделю с вами уединение, если вы не против.

«Уединение на борту судна, где кроме их двоих, ещё два десятка душ? — в смятении подумал Леонид Иванович. — Хотя, кто их разберёт, этих природных аристократок?»

Порой ему казалось, что Берта создаёт вокруг себя «хрустальный купол тишины», за тонкой плёнкой которого гаснут посторонние звуки из числа издаваемых человеческими существами. Те же, что порождаются природой, или неживой материей — шум волн, крики чаек, хлопанье парусов, скрип тросов бегучего такелажа, — проникают через завесу свободно. И это лишь подчёркивает прелесть уединения с царственно-прекрасной собеседницей, и неважно, что в полудюжине шагов беседует с урядником Садыков, матерно отчитывает провинившегося грека Кондрат Филимоныч, или тянет бесконечные гортанные рулады рулевой-тиролец.

И — запах. Лаванда? Жимолость? На ветру запах должен сразу улетучиваться, но, похоже, хрустальный купол удерживал его, окутывая собеседников облаком легчайшего аромата.

«Кажется, теряю голову, — в замешательстве подумал Смолянинов. — Что за ерунда? Мужику уже к сорока, а тут… нет, сантименты надо решительно гнать прочь!»

Мысль эта оказалась такой неуместной и раздражающей, что он помотал в досаде головой. Берта понимающе улыбнулась.

«Она что, мысли читает? Нет, отставить панику, я просто раскис из-за вынужденного безделья. Вот придём в Занзибар, и там закрутится — надо будет искать лошадей, закупать припасы…»

— Давно хотела спросить, мсье Леонид, — голос женщины был глубоким, низким, проникновенным. — вы ведь собираетесь далее путешествовать по суше? Понимаете, я мечтаю увидеть большие африканские озёра. Но слабой женщине опасно пускаться в странствие без надёжных и, главное, отважных попутчиков!

«Берта превосходно говорит по-русски. А ещё на полудюжине европейских языков и хинди. Хинди… Индия… Интересно, а она танцует индийские танцы? Фу ты чёрт, что за мысли лезут в голову — танцы живота, тантрические оргии в колониальном стиле, стыдобища…»

Леонид Иванович обнаружил, что мямлит в ответ что-то про опасности пути, про малярию, про дикие племена «ньям-ньям», замеченных, как ему точно известно, в людоедстве, а так же о прочих, о невыносимых для утонченной жительницы цивилизованной Европы, условиях африканской экспедиции. В ответ Берта поведала, что во время путешествия по Австралии (господи! Да где она только не побывала?) она пересекла пол-материка в фургоне, сплавлялась на плоту по горным рекам Новой Зеландии и даже провела три месяца на полинезийском острове в обществе аборигенов. При этих словах на лице ее мелькнула мечтательная улыбка, и Леонид Иваныч поперхнулся вопросом. В самом деле, не по своей же воле она… может, кораблекрушение?

— Я отлично стреляю, мсье Смолянинов, — продолжала хозяйка яхты, — а год назад пришла второй на Малом Дерби. Поверьте, я не стану вам обузой!

Смолянинов молчал, беспомощно озираясь по сторонам. Садыков… куда, чёрт возьми, делся поручик? Шляется, не пойми где, когда начальника бессовестно охмуряют! Но нет, хрустальный купол укрывает надёжно….

Помощи не будет, в отчаянии подумал Смолянинов. Сейчас он откашляется, и…

— Кхм… простите, мадемуазель Берта. Если вы настаиваете, то, конечно… но, должен заметить, это весьма опрометчиво с вашей…

Прохладная ладонь легла поверх его руки. Леонид Иванович до боли в суставах вцепился в полированное дерево фальшборта — нет, нельзя, нельзя!

— Право же, мсье Леонид — Берта неожиданно заговорила капризно-шаловливым тоном, более подходящим гимназистке. — Это, наконец, нелюбезно — вы могли бы, согласиться хотя бы из чувства благодарности. И как можно огорчать отказом слабую женщину?

Она оторвала ладонь от его руки и зябко повела плечами, кутаясь в лёгкую кремового цвета шаль.

«Откуда она взялась? Соткалась из вечерних сумерек? А ведь и правда, посвежело…»

— Мне что-то зябко. — заявила Берта. — если вы не против, продолжим беседу у меня в каюте? Стюард подаст лёгкий ужин — за ним и обсудим детали подготовки к нашей экспедиции.

«Пропал…» — понял Смолянинов. — «Как есть пропал, и никуда теперь не денусь…»

Ноги сами несли его к ступенькам, вниз, откуда чарующе пахнуло — то ли лавандой, то ли жимолостью. Хрустальный купол, на мгновение дрогнул, пропуская гортанный возглас рулевого — и снова сомкнулся, отрезая всё и вся. Только вода шуршала за бортом, да слегка подрагивали, в такт мягким ударам волн, доски обшивки.

Тишина…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ