Крокодиловый портфель
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Туман над Темзой. В скольких повестях, романах, путеводителях можно найти эту фразу? Несть им числа. А что ещё скажешь, если над Темзой и правда, туман? Сквозь него то и дело пробиваются гудки буксиров, катеров, пароходиков: то короткие, требовательные, то длинные, заунывные. Вдоль берегов тянутся вереницы огоньков — выныривают из тумана и снова тают в нём, подсвечивая белёсую хмарь тускло-жёлтым. Это Лондон, джентльмены: средоточие мощи, богатства, центр цивилизации, заявившей о себе в залпах броненосцев Королевского флота, свистках паровых машин и гудении прокатных станов сталеплавильных заводов. Правда, издалека, из-за вод Атлантики уже скалит зубы молодой хищник, возомнивший о себе нувориш Нью-Йорк, вчерашняя колония, выкупленная у краснокожих дикарей за горсть голландских гульденов. И разросшаяся потом на виргинском табаке, хлопке с низовий Миссисипи, на калифорнийском золоте, на поте и крови ирландских, польских, шотландских и бог ещё знает каких эмигрантов. Время заокеанских выскочек ещё придёт, но потом, позже. А пока — над Темзой туман.
Как известно, джентльменам полагается обсуждать щекотливые дела непременно в клубе. Но ведь у стен есть уши, даже если стены эти пропитаны истинно британским духом, а покой посетителей оберегают ливрейные лакеи, важные, как министры её Величества. А потому, двое беседовали на чистом воздухе, если можно назвать так смесь тумана, угольного дыма, ароматов креозота, навоза и всепроникающего смрада гниющей литорали, который литераторы почему-то упорно именуют «запахом моря». Под арками Вестминстерского моста несет мутные струи Темза, и огни бакенов на главном судовом ходу с трудом пробиваются сквозь серую пелену.
— Откуда у вас уверенность, профессор, что русские вообще там были? — сварливо осведомился тот, что повыше. — Насколько мне известно, их видели только на площади возле дворца. Возможно, в подземной перестрелке участвовал кто-то другой?
Тот, кого назвали профессором, поморщился. Уэскотт подумал, что без маски, при свете дня его вполне можно принять за пастора: худощавый, лет около сорока, каштановые, слегка вьющиеся волосы с проседью. Не хватает только стоячего, высокого, жестко накрахмаленного воротничка, из тех, что неизменно носят священники.
Возраст профессора определить было нелегко: с одинаковым успехом ему можно дать и тридцать пять и пятьдесят. Возможно, в этом были виноваты очки в тонкой проволочной оправе, с небольшими, круглыми, сильно затемненными стеклами. Деталь, не слишком характерная для служителя пресвитерианской, да и любой другой церкви.
— Это беспочвенные фантазии, уж простите, Уильям. С чего бы русским, в таком случае, бежать? Ясно как день: они добыли то, зачем явились, и при первой возможности покинули город!
— Они могли уехать из-за гибели Эберхардта. Без него ни Рукавишникову, ни другим членам русской экспедиции нечего было делать в Александрии, никто не допустил бы их к собранию редкостей хедива!
— Сбежать из-за первой же неудачи, после того, как они добирались до цели через три моря? — пренебрежительно хмыкнул профессор и похлопал по ладони набалдашником трости — серебряным, в виде головы морского чудища. — Плохо вы знаете этот народ, Уильям! Их подобные пустяки никогда не останавливали. Но, чтобы окончательно развеять ваши сомнения — вот!
Он предъявил собеседнику горсть стреляных латунных гильз и пистолетик-«пепербокс».
— Это выкопали из-под завала в подземелье. Гильзы от револьвера системы «Галан». Такие состоят на вооружении русского императорского флота, а при наших «друзьях» замечены матросы из охраны консульства в Александрии. Но главное — монограмма на «пепербоксе». Она не оставляет сомнений: известное вам лицо было в подземелье дворца и участвовало в перестрелке!
Уэскотт жадно схватил «перечницу» и, близоруко щурясь, принялся его изучать. Профессор наблюдал за его действиями с легкой брезгливостью.
— Вам, Уильям надо бы обзавестись пенсне или хоть моноклем. Похоже, тайные бдения над древними манускриптами изрядно вредят зрению.
Уэскотт сделал вид, что не заметил иронии.
— Но раз это нашли под завалом, значит, владелец погиб?
— Тогда нашли бы и труп. Видимо, мистер Рукавишникофф бросил пистолет, когда расстрелял заряды во всех восьми стволах.
Уэскотт повертел «пепербокс» в руках и вернул профессору.
— Как ни грустно это признавать, вы, похоже, правы. Русские сбежали из Александрии и прихватили драгоценную находку с собой! Хорошо хоть…
— …хорошо хоть, мы теперь избавлены от этого надоедливого пруссака, — хотите вы сказать?
— Вы правы, Джеймс, Эберхардт нам мешал. Если бы не его упрямство, мы бы давно добрались до всех тайн, скрытых в собрании хедива. Но, вы же не станете отрицать, что от его исчезновения выиграл не только Орден, но и британские строительные подрядчики?
Похожий на пастора джентльмен кивнул, соглашаясь. Уэскотт отметил про себя, что на этот раз выговора по поводу неосторожно названного имени не последовало.
— Да, Уильям, старик создавал немало помех своей смехотворной заботой о так называемых «древностях Египта». Из-за введенных его стараниями ограничений подданные Её Величества потеряли не менее полутора миллионов полновесных фунтов! Так что, возблагодарим удачу за то, что герр Эберхардт больше не будет путаться у нас под ногами.
— Если вспомнить, во что обошлась нам эта «удача», — недовольно буркнул Уэскотт, — поневоле подумаешь, что за такие деньги можно было добиться и большего!
— Ну-ну, не стоит жаловаться, друг мой! — профессор слегка потрепал собеседника по плечу. Этот фамильярный жест разительно контрастировал с его внешностью. — Мы с вами разыграли только гамбит, а хороший шахматист просчитывает игру на много ходов вперед.
— Уж не хотите ли вы сказать, что предвидели бегство русских? Значит, александрийская эскапада…
— …с головой выдала нам их дальнейшие намерения. В противном случае, русские могли ускользнуть из города незамеченными, скажем, на борту военного корабля. А так — им пришлось действовать второпях, без всякого плана, а это создало для нас любопытные возможности.
— А что за возможности — вы, разумеется, не скажете?
— Разумеется, не скажу. И давайте договоримся: ваши коллеги так и будут дальше считать, что мы потерпели неудачу и вынуждены довольствоваться утешительным призом в виде головы Эберхардта. Так будет лучше, поверьте. Кстати, вы ведь ожидаете известий из России?
— Ожидаем. В их столице, слава Гермесу Трисмегисту, немало сочувствующих нашему Делу. Брат Сэмюэль уже там, и не сидит, сложа руки.
— «Брат Сэмюэль?» — нахмурился профессор. — Вы имеете в виду мистера Сэмюэля Лидделла? Честно говоря, для серьёзного поручения мне он показался несколько… увлекающимся.
Уэскотт вспыхнул.
— Уверяю вас, Джеймс, он отлично справится со своей миссией!
Профессор покачал головой, демонстрируя скепсис.
— Что ж, будем надеяться, что мистер Лидделл не забудет о секретности. И вот еще что — по поводу того болгарина…
— Софийский газетчик, завербованный моим эмиссаром? — кивнул Уэскотт. — Весьма услужливый господин. Он сейчас в Петербурге, наблюдает по нашему поручению за…
— Без подробностей, прошу вас… — поморщился его собеседник. — Он, кажется, наблюдает по вашему поручению за отпрыском графа Румели, который сейчас учится в Санкт-Петербурге?
Уэскотт кивнул.
— Департамент разведки Адмиралтейства, который я имею честь представлять, интересуется проектами управляемых аэростатов. В России этим занимается один изобретатель, серб по национальности. Как нам удалось выяснить, он состоял в переписке с графом Николой Румели, он же наш старый знакомый «N». И есть все основания полагать, что серб принимал участие в создании воздушного корабля графа. Так что вам и карты в руки: свяжитесь с Лидделлом и потребуйте, чтобы болгарин вышел на изобретателя. Надо будет сделать вот что…
Божидар и раньше бывал в России, даже жил некоторое время в одной из южных губерний. Но в столице он оказался впервые — и был потрясен величественной, чисто европейской красотой и средоточием имперской мощи, которым дышало здесь буквально все. И свинцовый простор Невы у стрелки Васильевского острова, и каменные лики сфинксов, и ажурное кружево Летнего сада, и прямые, как стрелы, проспекты, сходящиеся к центру, увенчанному куполом Исаакия и адмиралтейской иглой… Репортер повидал Париж, Вену, учился в Берлине, но европейские столицы меркли рядом с величием Санкт-Петербурга.
Устроился он неплохо — рекомендательное письмо к болгарскому посланнику вместе с другими бумагами сделали свое дело. Но куда важнее оказалась открытка, переданная в условленном месте господину в безупречном английском платье и со столь же безупречным лондонским выговором. В обмен Божидар получил тощую пачку фунтов и рекомендацию поселиться в меблированных комнатах, в доме на Измайловской линии: «Обустройтесь пока, мистер Василов, освойтесь, займитесь репортерским ремеслом. Придет время — вас разыщут».
И его действительно разыскали, не прошло и двух недель. Правда, безупречного господина Божидар больше не видел: визитер продемонстрировал болгарину ту же открытку и представился Сэмюэлем Лидделлом, известным в Британии деятелем оккультных наук. Это повергло репортера в некоторое недоумение. Впрочем, он хорошо представлял, какой вес имеют в Европе масонские ложи и оккультные ордена, и не сомневался, что влияние их распространяется и на Россию.
И оказался прав. Лидделл сразу завалил его работой: надо было переводить на русский язык статьи и очерки оккультного содержания, и рассылать их в редакции газет. Причем, не ограничиваясь столичными изданиями — в список еженедельной рассылки входили три десятка газет и журналов по территории всей Российской Империи. Лидделл хотел, чтобы корреспонденции были составлены в разной манере, и если бы не безупречное владение русским языком (три года учебы в Одесской коммерческой гимназии), Божидар не смог бы справиться с этим заданием. И все равно, пришлось нанять троих студентов, из числа тех, что зарабатывали на учебу уроками и переписыванием пьес. Дирижируя этим трио, он обеспечил затребованный Лидделлом поток материалов под десятком различных псевдонимов.
Кроме работы на Лидделла, Божидар время от времени отправлял корреспонденции и в «Държавен вестник» и в «Ruritanische Kronen-Zeitung». Щедрые гонорары от шотландца вместе с поступлениями из редакции софийского правительственного листка и руританской газеты, позволяли жить на широкую ногу: он перебрался в пятикомнатные апартаменты, нанял прислугу, исправно посещал журфиксы и приемы, устраиваемые для репортеров ведущих петербуржских изданий, обзавелся знакомыми в болгарском и сербском землячествах. Жизнь определенно наладилась: Божидару казалось, что он оседлал фортуну и несется к сияющим вершинам успеха, если бы…
…если бы не встреча в день его прибытия в русскую столицу! Одним из первых заданий, полученных болгарином, было наблюдение за Безимом, доверенным телохранителем графа Николы, тем самым, что до судорог напугал Божидара на перроне. Через него предстояло выйти на сына графа, обучающегося в Морском Корпусе.
Лидделл, давая это поручение, был особенно настойчив: «Наш общий друг из Софии убедительно просит…» Следить за Безимом не составляло особого труда — тот поселился в доходном доме на Литейном и ежедневно ходил пешком до набережной Васильевского острова, к Морскому Корпусу. Там арнаут подолгу стоял напротив парадного входа, ожидая наследника. Мальчик появлялся на минуту-другую, да и то, не каждый день: видимо, внутренний распорядок был весьма строгим. Иногда, подождав впустую часа полтора, Безим размеренным шагом (он ни разу не взял извозчика) пересекал Николаевский мост и возвращался на Литейный. По выходным он сопровождал юного графа в прогулках по городу, причем нередко вместе с Николой был его товарищ, тоже кадет Морского корпуса.
Но всему рано или поздно приходит конец. Кадеты отбыли в Кронштадт, став недоступными для Божидара. Арнаут перестал выходить их дома, разве что выбирался в соседнюю лавку или совершал короткие моционы — обходил неспешным шагом квартал и снова пропадал из виду.
Лидделл, регулярно получавший донесения, требовал, чтобы Божидар познакомился с Безимом. Но арнаут, на первую же попытку завести беседу (на сербском, а потом и турецком языках) ответил таким пронзительным взглядом, что репортер едва не пустился наутек и наотрез отказался предпринимать новые попытки к сближению. Он не сумасшедший и не самоубийца: если англичане не понимают, что значит для арнаута клятва верности — это их дело. Он не намерен из-за их неведения подставлять горло под широкий, с обратным изгибом, албанский нож Безима! Но, к счастью, Лидделл не стал настаивать и дал своему подопечному новое поручение.
«Редакція наконецъ, можетъ познакомить публику съ конструкціей корабля Мировича, получивъ разрѣшеніе на это самаго изобрѣтателя. Впечатляютъ размѣры „аэроскафа“. Корпусъ его имѣетъ длину около 150 футовъ, діаметръ болѣе 40. Хвостъ напоминаетъ опереніе стрѣлы. Движителями должны служить огромныя машущія крылья и воздушный винтъ, установленный въ кормѣ. Корабль Мировича комбинированнаго типа, то ѣсть легкій газъ разгружаетъ его лишь частично. Подъемъ же долженъ совершаться за счетъ взмаха крыльями. Но болѣе всего поражаетъ внутреннее устройство „Аэроскафа“. Корпусъ имѣетъ жесткій каркасъ „изъ самаго крѣпкаго сорта дерева“. Надъ корпусомъ возвышается рубка. Отсюда должно вестись управленіе всѣми механизмами и устройствами…»
Божидар откинулся на спинку стула. Он сидел в библиотеке с самого утра, и сейчас ему больше всего хотелось добраться до ближайшей кофейни и… репортер тяжко вздохнул и распахнул очередную стопку газет, простеганных по корешку шпагатом.
Когда журнал «Воздухоплаватель» опубликовал этот проект, многие энтузиасты поддержали Мировича. Средства собирали по подписке, для чего было создано «Товарищество по постройке воздушного корабля». Составленное по такому случаю «Обращение к соотечественникам» подписали два с лишним десятка инженеров, военных и флотских офицеров высоких рангов, столичных издателей.
В ряде журналов и газет появились статьи, описывавшие достоинства «Аэроскафа». Журнал «Огонёк» заверял читателей, что скоро изобретатель закончит постройку своего корабля и полетит на нём в Москву. Путь между двумя столицами займёт считанные часы. «Дай Бог, — писал безымянный автор статьи, — чтобы люди капитала признали всю пользу, всё величие этого изобретения и помогли Мировичу не только пустить в ход его „птицу“, но и впредь работать на пользу человечества». Хвалебную статью поместил и популярный журнал «Нива», не раз потом возвращавшийся к этой теме.
Бурная рекламная кампания принесла успех: удалось собрать капитал в 200 тысяч рублей, а также получить помещение для постройки в Гатчине. Газета «Московские ведомости» писала:
«Намъ сообщаютъ, что постройка г. Мировичемъ птицеобразного воздушнаго корабля быстро продвигается впередъ. Работы, какъ полагаютъ, будутъ окончены къ августу сего года».
Болгарин пролистал подшивку «Воздухоплавателя», нашел «Обращение к соотечественникам» и просмотрел список тех, кто поставил подписи. Под номером «один» значился вице-адмирал Н.М. Соковнин, известный в России энтузиаст воздухоплавания.
Но строительство «Аэроскафа» так и не началось. Изобретатель уже работал над новым проектом управляемого аэростата, не имевшим ничего общего со странным рисунком, который был приведён в журнале — видимо, газетчики, не вникая в различия, перенесли старое название на очередное детище Мировича. И этот аппарат вполне может подняться однажды в небо, тем более, что сооружается не только на средства, собранные по подписке, но и на деньги, выделенные техническим комитетом Морского министерства.
Что ж, теперь Божидар вполне созрел для похода на публичные чтения, которые должны пройти через два дня в столичной «техноложке». Тема — «Управляемый аэростат „Русь“ конструкции изобретателя-воздухоплавателя Романа Мировича». Болгарин мельком удивился, зачем понадобилось менять природное сербское «Радован» на «Роман», и тут же забыл об этом. В том, что ему удастся сойтись с изобретателем, репортер не сомневался: в Санкт-Петербурге немало выходцев из балканских княжеств, и они всегда рады землякам. Если, конечно, речь не идет о таких мрачных и угрожающих типах, как Безим…
Когда Смолянинов обратился к своему старому знакомцу с деликатной просьбой, генерал-лейтенант Антон Николаевич Никифораки поручил ознакомиться с этим делом дело барону Эверту. Барон во время недолгой службы в Кавалергардском полку, состоял под началом Никифораки, пока не пришлось уйти со службы из-за глупейшей истории с дуэлью. Но эскадронный командир не забыл лихого корнета: получив в 187…-м должность адъютанта шефа жандармов Шувалова, Никифораки пригласил бывшего подчиненного к себе. Тот долго не раздумывал; энергичному, деятельному барону в тягость была жизнь отставника, и он согласился надеть лазоревый мундир.
И ни разу об этом не пожалел. Острый ум Эверта по-настоящему развернулся на новой службе, а когда Антон Николаевич (уже примеривший генеральские эполеты), стал начальником штаба Отдельного корпуса жандармов, барон стал его помощником по особо деликатным делам. К каковым относилось все, так или иначе связанное с масонскими и оккультными организациям, запрещенными в Российской Империи — и, тем не менее, весьма популярным в петербургском обществе.
Ожидая Эверта, генерал велел принести канделябры со свечами и разжечь камин, прикрутив, предварительно газовые рожки. И теперь командир Отдельного корпуса жандармов со своим доверенным сотрудником, предавались привычному занятию: беседовали о делах за кубинскими сигарами, до которых оба были большие охотники.
Антон Николаевич пододвинул гостю шкатулку для сигар, стоящую рядом с зажигательницей, смахивающей на керосиновую лампу: стеклянный пузырь поверх медной банки с краником.
Эверт покосился на приспособление с некоторой опаской — внутри «огнива Дёберейнера» пряталась цинковая пластина, порождающая в реакции с серной кислотой водород. Горючий газ, попадая на губку катализатора, воспламенялся, и от зажигательницы можно было прикуривать. Эверту, конечно, был знаком этот хитроумный прибор, благо в моду он вошел еще при царствовании отца нынешнего Государя. И все же барон предпочел бы выудить уголек из камина, а не прибегать к алхимическим опытам. Останавливало уважение к владельцу кабинета. Эверт со вздохом потянулся к «огниву», прикурил и поспешно прикрутил бронзовый краник. Огонь погас; давление в стеклянном пузыре выросло, отжав кислоту от цинка, и выделение газа прекратилось. «Интересно, если уронить — рванёт или нет?» — подумал он, бережно отодвигая опасное устройство подальше от края стола.
Генерал с лёгкой насмешкой следил за этими манипуляциями.
— Не доверяете техническим приспособлениям? Может, оно и верно…
Эверт неопределенно пожал плечами.
— Что ж с ними делать, барон? — генерал пристроил сигару на край массивной малахитовой пепельницы, украшенной бронзовым изображением филина. — Ну, закроем мы одну газетенку за откровенно розенкрейцерские статейки — что, другие строчить перестанут? Наоборот, еще больше будут усердствовать!
— Да уж будьте уверены. — усмехнулся Эверт. — Не сомневаюсь, нынешнее обострение умело режиссировано и…
— …и режиссёр — за границей? — подхватил генерал. — Всё-то вы, батенька, об иностранных заговорах!
— Уж, простите, Антон Николаич, что отбиваю хлеб у нашего шестого отделения[82], но судите сами…
Он извлёк из бювара несколько вырезок.
— Вот это — сообщения о прибытии в столицу разных фигур иноземного подданства. «Слово»…. «Русская мысль»… «Петербургский телеграф». Вот эти — Саратовская губерния, Москва, Киев, Нижний Новгород. А вот особенно интересно…
И бросил на зеленое сукно половинку газетного листа, сплошь исчерканную карандашом.
— Вот: «21-го июня сего, 188…-го года, в столицу прибыл Сэмюэль Лидделл „МакГрегор“ Мазерс — известный маг, один из самых влиятельных оккультистов Европы, розенкрейцер, таролог, почетный член Общества Розенкрейцеров Англии и основатель „Второго Храма Германубиса“ — организации, поставившей своей поддержание и возрождение традиции европейского гностицизма. В честь его прибытия дан обед в купеческом собрании Санкт-Петербурга. На обеде присутствовали…»
Генерал покачал головой.
— Да уж, совпадение: в столицу, является Лидделл и тут же газеты поднимают шумиху вокруг оккультной и иллюминатской бесовщины!
— Каким бы оборотистым не был этот «таролог», в одиночку ему все это устроить не под силу. Я имею донесения… да вот, полюбопытствуйте.
На стол легла новая пачка вырезок.
— Все это статьи на оккультные темы, размещенные в российских газетах стараниями одного человека — Божидара Василова, болгарина, который числится у нас корреспондентом нескольких европейских газет. По моим сведениям, делается это по прямому наущению Сэмюэля Лидделла, и на деньги, которые он платит болгарину. И деньги немалые — только за прошлый месяц таким образом было размешено не менее пятидесяти публикаций!
— Так в чем же дело? — удивился Никифораки, перебрав вырезки. — Выслать мерзавца, и вся недолга. В двадцать четыре часа, по указанию из канцелярии градоначальника! Паспорт в зубы, и только мы его и видели!
— Не торопитесь, Николай Игнатьич, это еще не все. Я, разумеется, установил за болгарином слежку, и вскорости выяснилось, что газетными статейками о масонстве он не ограничивается. Недавно наш балканский друг проявил интерес к сербу, что строит в Гатчине воздушный корабль. Свел знакомство, несколько раз бывал у него дома…
— Вы о Мировиче? — генерал нахмурился. — Нехорошо, батенька, ой как нехорошо. Попахивает шпионажем!
— Вот и я так решил — и удвоил наблюдение. Выяснил, что Василов, помимо Мировича, плотно интересовался другим нашим балканским гостем. Я говорю о сыне графа Румели, юноше, что учится в Морском корпусе. Помните, вы поручали мне…
Генерал кивнул и насторожился.
— Так вот. Болгарин пытался следить за молодым человеком и его телохранителем, арнаутом. Хотя слежка — это громко сказано: совершенно дилетантские попытки наблюдения. Что, кстати, доказывает, что никакой он не агент: его используют, возможно — втемную.
— Кто использует? Англичане? Лидделл, этот столовращатель?
— Сомнительно. — покачал головой Эверт. — Не станет такое серьезное заведение, как Форин Офис поручать важных дел столь одиозной личности! Разве что, он связник…
— Вот-вот! — начальник штаба Отдельного корпуса жандармов наставительно поднял указательный палец! — Связник! А нам с вами, голубчик, какая разница, если этот болгарский хлыщ получает от него указания?
— Вообще-то разница есть. — рассудительно заметил Эверт. — Одно дело, разоблачить и выслать связника и совсем другое — выйти прямо на резидента британской разведки. Связи, знаете ли…
Генерал с досадой поморщился.
- А то мы с вами не знаем их связей! В Петербурге при дворе полно англофилов да англоманов, и далеко не в самых мелких чинах. А сколько среди них скрытых, если не явных масонов! Стоит резиденту пальцем шевельнуть — такой поднимут вой!
Эверт пожал плечами. Возразить нечего, тема, и правда, была больной до чрезвычайности.
— Так что, дорогой мой, готовьте-ка бумаги. Я сам войду к министру внутренних дел и потребую высылки и болгарина и, даст Бог, заодно и Лидделла. Взяли, понимаешь, манеру шпионить!
— Бумаги я, конечно, подготовлю, — осторожно ответил Эверт. — но все же, я бы просил ваше высокопревосходительство пока не давать им хода. В этом деле есть обстоятельства, не вполне для меня ясные. В процессе наблюдения за Василовым обнаружилось, что не мы одни к нему присматриваемся.
— Англичане из посольства? Сторожат своего агента?
— Если бы! Нет, совершенно незнакомая нам личность. По документам — подданный королевства Руритания, всего два месяца, как прибыл в Россию.
Брови у Никифораки полезли вверх.
— Руританцы? Этим-то лишėнцам что здесь понадобилось?
— Вот это пока и неясно. Собственно, я даже не уверен, к кому из этих трех он интерес — к Василову, к сыну графа Румели, или же к сербскому изобретателю. А потому, прошу болгарина не трогать, пока я не проясню этот вопрос.
— Ну, хорошо. — генерал нехотя кивнул. — Недели вам хватит?
Эверт склонил голову в знак согласия. Генерал сделал пометку в бюваре, встал, наклонился к камину и принялся ворошить угли короткой кочергой.
— Руритания, Руритания… что за ведомство у них занимается разведкой, не напомните?
— Собственно, внешняя разведка Руритании — это Особая экспедиция в подчинении статс-секретаря министерства Внешних сношений. Но я не припомню, чтобы они когда-либо светились в России. Впрочем, и наши возможности в Руритании крайне ограничены, не то, что в Австро-Венгрии или на Балканах…
Никифораки вернул кочергу на место, и некоторое время стоял, глядя на медленно умирающие языки пламени.
— Все когда-нибудь происходит в первый раз, дорогой мой. Должен признать, ваше сообщение о руританце весьма заинтересовало меня. Вы же понимаете, почему?
Барон кивнул. Разумеется — граф Румели, сына которого он опекал по поручению начальника, тоже имел руританское подданство. И то, что соглядатай из Руритании объявился в Санкт-Петербурге после того, как граф Никола пропал, а вокруг его наследника началась какая-то непонятная возня, конечно, не могло не привлечь внимание шефа.
— Так что, если будет что-то новое по этому делу — немедленно ко мне с докладом. И за Лидделлом присматривайте — чувствую, эти масонские пляски добром не закончатся.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Из путевых записок Л.И. Смолянинова.
«Песок скрипнул под килем. „Элеонора“, подталкиваемая пятеркой дюжих негров, скользнула на свободную воду. Гребцы ловко вскарабкались на борт и принялись разбирать тонкие вёсла. Старший над гребцами негр что-то гортанно заорал, и „команда“, побросав вёсла, кинулась ставить мачту с длинным, косо висящим реем. Я вздохнул, повернулся к озеру спиной и пошёл к груде багажа, сваленного на траве, шагах в ста от уреза воды.
Озеро Виктория, или Виктория-Ньяза, как именовал его в дневниках Клеймель, надоело нам хуже горькой редьки. А ведь ещё недавно я замирал от восхищения при виде закатов над водной гладью, любовался ибисами и чёрными цаплями, высматривали в камышах парочки робких болотных антилоп сиатаýнга! Но экзотические животные намозолили нам глаза ещё по пути к озеру, и сюда мы добрались с изрядно притупленными ощущениями. Остались позади заросшие высокой травой плато Серенгети и равнины Масаи с громадными стадами антилоп и слонов. Животных этих хватает и на берегах Виктории, но, конечно, не в таких немыслимых количествах.
Меня, помнится, поразило великое множество крокодилов в воде, и на берегах. Они косяками тянулись за лодкой; казачки сперва шугали чешуйчатых гадов, но оценив масштаб задачи, оставили эту затею — разве что особо нахальная тварь, подобравшись слишком близко, получала багром по плоской башке и, обидевшись, отваливала.
На „Элеоноре“, принадлежащей английскому миссионерскому обществу, перебирался когда-то через Викторию и Клеймель; лодка регулярно делает неспешные каботажные заплывы между заливом Спик на юго-восточной оконечности Виктории и селением Рубаги на северо-западе. Для обрусевшего немца этот участок пути стал финальным этапом долгих странствий. А вот для нас, второй российской экспедиции в эти края, всё только начинается.
Хотя — экспедиция уже не чисто российская. Мадемуазель Берта внесла в наши ряды европейскую нотку: подданная бельгийской короны, она походила на кого угодно, только не на уроженку Фландрии или Валлони. Южная кровь даёт о себе знать — пылкая и порывистая, молодая женщина очаровала всех, лишь кондуктор Кондрат Филимоныч косился на нее с подозрением. Но и он, после того как Берта пристрелила молодого льва, подобравшегося ночью к коновязи, сменил гнев на милость.
Сойдя на берег в Дар-эс-Саламе, мы оказались во владениях занзибарского султана. Властитель этот, оставаясь правоверным магометанином не одобряет воинствующий ислам, а потому здесь не встретишь вогабитов и прочих фанатиков — порядки в широкой полосе от океана и до озера Танганьика достаточно разумные, хотя бал здесь правят вороватые чиновники султана, а так же европейцы, выкупившие концессии на разного рода прибыльную деятельность. Материковые владения султана представляют собой сплошное белое пятно. Ещё недавно Занзибар был крупным центром работорговли, и несмотря на ее запрет в 187…м году, ежемесячно отсюда в португальские колонии вывозили до пяти тысяч чернокожих невольников.
Усилиями графа Румели Дар-эс-Салам приобрел новую достопримечательность: посланные им рабочие возвели на окраине города огромный ангар, предназначенный для „Руритании“. Рядом поставили мастерские и заводик для выработки легкого газа водорода, необходимого для повторных рейсов вглубь материка. Сырье — железную стружку и кислоту, — пришлось доставлять из Европы, как и горючие брикеты для машины. Когда в Дар-Эс-Салам пришло сообщение о том, что воздушный корабль доставлен в Обок и вот-вот отправится в свой беспримерный рейс, вокруг эллинга стали собираться толпы. Прибытия дирижабля ожидали с минуты на минуту, и не раз облачко странной формы, птичья стая, а то и вовсе мираж, возникший в горячем африканском воздухе, вызывали всеобщее оживление. Как-то раз по такому случаю даже вызвали даже духовой оркестр из европейских колонистов и солдат местного гарнизона — и приготовились с помпой встречать гостей.
Но „Руритания“ сгинула где-то над Африкой, и теперь мы отправляемся на ее поиски. Здесь об этом никто не знает; в бумагах экспедиции указано другое: проверка сведений, доставленных Клеймелем. И уж тем более, никому не известно об истинной цели перелета „Руритании“.
Поиски пропавшего воздушного корабля решено начинать с конечного пункта назначения, Дар-эс-Салама, и уже оттуда двигаться в обратную сторону, к северо-востоку, опрашивая по дороге местные племена. Падение дирижабля не могло остаться незамеченным: случись это между побережьем и озерами, слух разнесся бы по всей Танзании и наверняка достиг бы здешних мест. Видимо, „Руритания“ потерпела крушение много западнее, а значит, и отыскать ее будет ох, как непросто…
До озера Виктория экспедиция добралась без особых помех. В Дар-Эс-Саламе удалось купить лошадей; цену за них заломили безбожную, зато масайские равнины и плато Серенгети мы оставили позади меньше, чем за две недели. Недаром Клеймель, которому любой переход в Центральной Африке давался потом и кровью, уделил отрезку пути от Виктории до океана лишь полторы строчки в своих дневниках.
Петр Петрович путешествовал один, а нас семеро вооружённых белых — девять, если считать мадемуазель Берту и её слугу. По местным меркам серьезный отряд, от которого диким племенам полагается в ужасе разбегаться. Они бы и разбегались, но мы стараемся вести себя корректно и предупредительно, расплачиваясь серебряными арабскими монетами и за свежее мясо и за услуги проводника. Так что весть о „добрых белых“ достигла озера Виктория еще раньше нас самих.
На берегу залива Спик пришлось застрять на две недели, пока дожидались „Элеонору“. Других судов здесь днём с огнём не сыскать; лодчонки местных рыбаков годятся лишь для недолгих плаваний у поросших камышом берегов, и не в состоянии нести сколько-нибудь серьёзный груз. Дни вынужденного отдыха заполняли, кто во что горазд: казачки гонялись по саванне за антилопами и даже подстрелили молодого слона; Берта охотно составляла им компанию. Я, отдав должное прелестям африканского сафари, взялся приводить в порядок дневники. Садыков вел жизнь по большей части созерцательную: любезничал с нашей спутницей и совершал долгие моционы по берегам залива в обществе кондуктора Кондрата Филимоныча.
Кстати, о Берте. После неожиданного сближения на яхте, у нас с ней установились весьма тёплые отношения. И они могли бы стать куда горячее, но… ночи Берта проводила в своей палатке, а на людях вела себя со мной ровно и приветливо. Наедине нам за всё это время остаться не удалось ни разу — гостья мягко, но решительно отклоняла любые попытки к сближению. Поначалу меня это огорчало, но позже я оценил мудрость такого решения: в самом деле, если дама, путешествующая в мужской компании, станет демонстративно оказывать предпочтение одному… да, тут не поможет и статус начальника!
Через тринадцать дней ожидания на горизонте появился темно-бурый парус „Элеоноры“. Недолгий рейс — и вот мы стоим на противоположном, западном берегу озера рядом с горой багажа, а из-за прибрежных холмов поднимаются дымки. Рубага. Это не деревня и не город, а холмистая местность с многочисленными поселениями. Здесь располагается резиденция короля Буганды Мванги. В свое время он несколько месяцев продержал в почётном плену Клеймеля, решая: отпустить загадочного иностранца — не англичанина, не бельгийца, не купца и даже не миссионера, — или всё-таки зарезать? Милосердие победило; сочтя, что русский — это не какой-нибудь британский проходимец, король Петра Петровича отпустил. Тем более, что пришёл тот с запада, а оттуда Мванга опасности не ожидал.
Но мы-то явились, с востока, а в Рубаге недолюбливают гостей из-за озера! Мванга справедливо полагает, что оттуда добрые люди не придут, только миссионеры да прочие проходимцы, жаждущие захватить его владения. Так что, как нас встретят — это ещё вопрос.»
— …и избы тут чудные — круглые, а крыши торчком! Зайдёшь — ни угла, ни лавки, одни подстилки плетёные, из травы, а в их кишат засекомые. И как тут люди живут?
Молодой казак, дивившийся облику африканских хижин, сидел у костра. Напротив, на войлочной кошме, брошенной на охапку тростника, устроился забайкалец постарше, по имени Фрол. Рядом с ним сидел на свёрнутой попоне кондуктор. Между коленями у него стоял карабин Генри-Винчестера, и Кондрат Филимоныч опирался на ствол щекой, от чего его мужественная его физиономия слегка перекосилась.
— А у вас, в тятькиной избе тараканы не кишат? — отозвался, помедлив, Фрол. В его чёрной бороде заметно пробивалась седина. — Мало ли, какие где крыши? У китайцев, вон, и вовсе углами вверх загнуты. А на Полтавщине — что не крыша, то копна соломенная. Главное, чтобы под ентими крышами добрые люди обитали!
— Да какие ж они добрые, коли в бога не веруют? — удивился молодой.
— Веруют, а как же? Людям без веры никак невозможно, а то не люди быдто, а звери, вроде абезьянов хвостатых. Энти, которые здесь жительствуют — они магометане, на манер наших татар али чеченов. Только не такие лютые и вовсе чёрные на морды. Есть среди них и ворьё, а как же — вон, у меня в Дар-Саламове кисет спёрли. В есть и добрые люди. С виду, правда, лютые, особливо которые масаи. Как они на меня зубами своими треугольными, спиленными, оскалились — ну всё, решил, смерть настала, схарчат чичас! А ничего, жив покудова; народ как народ, не хуже иных прочих!
— Ну да, не хуже… — прогудел через костёр Кондрат Филимоныч. Кондуктор не спал — очень уж хорошо сиделось и говорилось под угольно-чёрным небом, усеянным чужими звёздами. — Такое зверье ещё поискать! Недаром негритянский король, Маванов его прозывают, всех, которые в Христа веруют, как есть режет! Ихнее благородие господин поручик давеча рассказывали: как папаша Мванова помер, сынок велел своим нукерам похватать воспитанников аглицкой миссии и всем, даже попу, головы отрезать!
— Что, так всех и поубивали? — опасливо ахнул молодой казак. Он носил имя Прохор, но забайкальцы за молодостью лет звали его Пронькой. — И схарчили, небось, нехристи?
— Не… — лениво отозвался Кондрат Филимоныч. — Их благородие сказывали, что людоеды — оне дальше обитают, в болотах да чащобах. Вот там самые злодейские люди, и имя им подходящее — нямнямы!
— Это что ж, вроде наших самоедов, что ли, которые в Пермской губернии, у Ледовитого моря?
— Дярёвня! — хмыкнул седобородый Фрол. — Откуда здесь самоеды? Те, хоть и нерусской веры, но тихие да смирные, и закон уважают. Украсть, конешное дело, способны, но чтоб смертоубийство — такого ни-ни. А едят всё больше рыбу мороженую да строганину из оленьего мяса.
— Магометанам тоже закон людей есть не дозволяет. — вставил Кондрат Филимоныч. — Они хоть и на мучительства горазды, но чтобы человечину жрать — такого нет. У меня кум в 77-м году в Болгарии воевал — так ни о чём таком не рассказывал. Хотя животы резали, было…
— Ну, животы не одни они горазды резать. — хмыкнул Пронька. — В запрошлый год, под Читой ловили мы спиртонóш, дык потом, как споймали…
— Брось мести, помело! — недовольно зыркнул на молодого Фрол. — Было — и было, быльём поросло. Нашёл чем хвастаться, живорез, забыл, что все под Богом ходим, со всех на Страшном Суде спросится?
Пронька смущённо умолк.
— Так вот. Опосля, как король Маванов, аглицкого попа зарезал — его за то по всем соседним землям ославили злодеем. Потому как дело это у негрских народов невиданное; съесть они, может и могут, или там ограбить, а вот чтобы за Божье слово жизни решать — нет, тут так не заведено. А Мванов-король озлился, потому как аглицкие попы мало того, что нергитянцев в свою веру обращают, так ещё и под присягу подводят. А потом купчины ихние приезжают и обдирают всех до нитки!
— Ну, тогда он толково всё делает, Маванов-то! — рассудительно заметил третий казак. — Кому ж такое понравится? Желательно тебе про бога рассказывать — говори, люди послушают. Плохо станешь говорить — могут и в морду дать, а ежели нет, так и на здоровьичко! А под присягу загонять — это озорство. Правильно Маванов-король того попа порешил!
— А вот вы, дядя Кондрат, говорили давеча, что Маванов всем, кто христианской веры, запрещает в свои границы вступать? — встрял Пронька. — А как же нас пустят? Мы ведь тоже Христу-богу молимся!
Казаки помолчали — ответа на остро поставленный вопрос бывалый кондуктор дать не мог.
— Не то плохо, что те нехристи людей режут, — прервал затянувшуюся паузу пожилой казак. — а то плохо, что во всей стране Бугандее самого завалящего конька днём с огнём не сыскать. Прежних лошадёнок, что в Дар-Саламове куплены, пришлось продать, прежде чем через озеро плыть — а новых где возьмёшь? Вчера мы с Ерофеичем весь майдан обошли, так лошадей ни единой не сыскали, все ишаки да волы! Придётся дальше конными по пешему…
— А ин ладно. — махнул рукой кондуктор. — Далее сплошные болота пойдут, энти, как их…. папирусные. Это камыш такой здешний. По тем болотам и пешком-то не очень пройдёшь, а для скота местные людишки навострились гати бить — из вязанок камыша, который папирус. Застилают ими топь, а потом пускают коз. Хоть козы у них и мелкие, но всё равно кажинный раз новую гать приходится класть. Человек пройдёт, осёл тоже, а вот конь провалится. А дале — сплошные леса, джунглями прозываются. Леса те дюже поганые: неба там не видать, на земле кусты да трава не растут — потому как деревья солнечные лучи вниз не пропускают. А ядовитых гадов там столько, что лошадь и единого дня не проживёт!
— А людей енти гады жалят? — опасливо осведомился Пронька.
— Такого дурака как ты, непременно ужалят в самые причиндалы! — строго ответил кондуктор. — А будешь сидеть, разинув хлебало, да дурь всякую спрашивать, так и вовсе сожрут. Помнишь, небось, какие на озере змеюки водятся — антилопу целиком сглатывают? В тех лесах и поболе страшилы есть, такие и казака заглотнут!
— Ну да, вместе с конём. — хихикнул Пронька. — Бросьте пугать, дядя Кондрат, непужливые…
Кондуктор прислушался и вдруг вскочил, клацнув скобой «Винчестера». По другую сторону огня нарисовался неясный силуэт.
— Ты, Кондрат Филимоныч, с винтом-то не балуй, неровён час стрельнёт. — раздался добродушный бас. Кондуктор сразу обмяк — к костру шёл урядник. Ему, видно, тоже не спалось: выбрался из палатки в исподней рубахе, без сапог, одни шаровары натянул. Но револьвер за поясом, бдит…
— А ты Пронька, ступай, скотину посмотри, коли такой непужливый. Они, хоть и ослы, а нам ишшо пригодятся. А то мало ли кто тут в темноте шастает? Может зверь леопард, а может и лихой человек. Ворьё — оно, знаешь, и в Африке ворьё…
Из переписки поручика Садыкова
с мещанином Картольевым
«Здравствуй на долгие годы, друг Картошкин! Вот и сменили мы морские дороги на сухопутье; уже месяц, как под ногами земля Чёрной Африки. Арабы и берберцы здесь не живут, разве что забредают порой торговцы с севера, из страны Судан. Случается, бывают в этих краях и подданные абиссинского негуса. А так — от океанского побережья и до самого озера Виктория, на равнинах, именуемых саваннами, где вместо сусликов да диких лошадей стадами бегают слоны и жирафы, обитают негритянцы, именуемые „масаями“. Они, все, как один воины, охотники, носят при себе копья с наконечниками листом, в две ладони шириной и теми копьями ловко запарывают антилоп, а если придётся, то и льва. Народ это храбрый, гордый; нас приняли радушно и выделили сведущего человека, проводника, который без помех довёл экспедицию до самого озера Виктория-Ньяза. Здесь он, получив обещанную плату, не оставил нас ожидать миссионерскую лодку, а днями напролет скакал по степи с казачками, обучая тех охотиться на жирафу и зебру. То есть скакали казаки, а негритянец исхитрялся не отставать от конных на своих двоих.
Проводника зовут Кабанга; сам он родом не из масаев, а из народа суахеле, что обитает по всему восточному побережью. Кабанга подрядился проводить экспедицию только до озера, но, видно, мы пришлись ему по душе: третьего дня он подошёл к начальнику экспедиции господину Смолянинову и на невообразимой портовой смеси аглицкого, немецкого и арабского языков (только так мы с ним и объясняемся, ибо наречия местного никто из нас ни в зуб ногой), попросился сопровождать нас и дальше — будто бы он с торговым караваном бывал и к западу от Альберт-Нианца, и даже до самой речки Арувими пришлось как-то дойти. Смолянинов, ясное дело, согласился, обрадовались и казачки, успевшие сдружиться с проводником. Кабанга оказался человеком бесценным и по своему, по-негритянски, преданным новым товарищам, о есть нам. А уж когда казачий урядник Степан Ерофеич, заведующий оружейным хозяйством экспедиции, выдал ему винтовку системы Крнка (несколько таких винтовок и запас патронов к ним мы захватили из России на всякий случай) — суахелец долго бормотал слова благодарности и хватал кондуктора за руки. Глаза его при этом излучали такую преданность, что, казалось, вели — и сейчас кинется на слона безо всякого ассагая!
Но вернёмся немного назад, в Дар-эс-Салам, откуда я отправил тебе предыдущую депешу. Городишко сей гнусен до чрезвычайности, но по счастью, в нём имеется представитель германского Ллойда, которому мы и сдали всю нашу корреспонденцию. Немцы — народ аккуратный, особенно в казённых делах, так что смею надеяться, что письмо попадёт к тебе в положенный срок.
И это, надо думать, будет последнее послание, отосланное мною с дороги, друг Картошкин! Далее, подобно юношам, творящим свои бессмертные шедевры по ночам, при тусклой свече, я обречён писать в стол. Точнее, в заплечный мешок, ибо стола здесь не сыскать до самого восточного побережья. С тех пор, как мы сошли с „Леопольдины“ на берег, я только и делаю, что отвыкаю от городских привычек: сплю на охапке камыша, ем из котелка и забыл уже, как выглядит зеркало. Оно, правда, в отряде имеется — вряд ли мадмуазель Берта свершает утренний туалет, глядя в лужи. Но мне неловко просить у дамы в пользование столь деликатный предмет, вот и обхожусь, как могу, подстригая куцую от природы бородёнку на ощупь. О бритье мы почти позабыли, и только кондуктор Кондрат Филимоныч хранит верность флотскому обычаю и носит одни усы. Бреет его урядник Ерофеич, а Кабанга всякий раз устраивается в сторонке, чтобы посмотреть на этот ритуал. Ты бы видел, дружище Картошкин, с каким благоговением суахелец взирает, как казак сначала разводит в плошке мыльную пену, а потом, как заправский цирюльник, скребёт щетину, деликатно взяв клиента двумя пальцами за кончик носа! Похоже, наш проводник считает бритьё чем-то вроде религиозного обряда, сродни жертвоприношению. У него самого, как и у всех почти здешних обитателей, борода с усами не растут вовсе.
Прости великодушно, опять я отвлекся; наша нынешняя жизнь способствует неспешному течению мысли, так что та нередко уходит в сторону. Глядь — и уже забыл, с чего начал рассказ, перейдя на какой-нибудь подвернувшийся к слову предмет.
С яхтой мы расстались в Дар-эс-Саламе. Мадемуазель Берта велела капитану (никак не могу запомнить фамилию этого типа с лошадиной физиономией; ну да бог с ним совсем) идти вокруг африканского континента с Востока на Запад, из Индийскаго Окияну в Атлантический. Сначала „Леопольдина“ должна встать на ремонт в городишке Кейптаун, что на мысе Доброй Надежды; далее, пройдя на север, ждать нас у западного берега Конго. Потому как путь наш теперь за озера Виктория-Ньяза и Альберт-Нианца, в верховья реки Уэлле, и далее, вниз, до реки Убанги, в бельгийские владения. О цели путешествия господин Смолянинов если и говорит, то недомолвками. С некоторых пор я уже ни чему не удивляюсь; объявит, что предстоит искать не сгинувший летучий корабль, а сокровища негритянской царицы или свитки Пресвитера Иоанна — поверю с лёгкостью и отправлюсь, куда велено. Впрочем, сей древний муж обитал не в этих краях, а много севернее, в Абиссинии…
В Дар-эс-Саламе мы сменили гардероб. Представь, брат Картошкин, я одет теперь как форменный прощелыга: в короткие, чуть ниже колена, портки, кургузый пиджачишко без рукавов, зато с большим количеством карманов для часов, патронов, компаса, записной книжки и прочего мелкого имущества. Такое платье продают в Дар-эс-Саламе, в фактории, специально для белых, работающих в дикой местности; на пошив его идёт крепкая серая ткань, или цвета беж. Вместо привычных головных уборов мы обзавелись пробковыми колониальными шлемами; обувь — высокие, до середины икр, аглицкие башмаки рыжей кожи на толстенной подошве. Надобно было видеть физиономии наших казачков, особенно урядника, когда им предложили примерить эдакое непотребство: станичники только что не плевались. Но климат вскорости взял своё, и забайкальцы, вслед за нами, сменили папахи с красным верхом на пробковые каски, а черные, с желтыми лампасами суконные шаровары — на короткие, чуть ниже колен, портки аглицких охотников на бегемотов.
Что ж, друг мой Картошкин, пора заканчивать сию эпистолу. И ляжет она во внутренний карман заплечного мешка и будет храниться там, пока не доберёмся мы до цивилизованных мест — а случится это, боюсь, еще не скоро…»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Время, потраченное на ознакомление с творениями Мировича не пропало даром. Обнаружив земляка в толпе зевак, облепивших его после лекции, изобретатель приятно удивился. А когда выяснилось, что земляк этот — репортер, и ему хорошо известны и другие работы докладчика, тот окончательно растаял и пригласил нового знакомого отобедать. После чего оба, вполне довольные друг другом, расстались, условившись о следующей встрече.
Дальше все пошло как по маслу. Несколько обедов в дорогих заведениях, счета за которые Божидар исправно прикреплял к донесениям; посещение еще одной публичной лекции, отчет о которой был отослан в Софию в виде пространного очерка и, наконец, то, ради чего городился огород: приглашение в Гатчинский Воздухоплавательный парк. И не в ту часть, что открыта для публики, а в мастерские, святая святых самого передового в Российской Империи воздухоплавательного проекта.
Это был уже не «Аэроскаф» — веретено, машущее крыльями — а дирижабль традиционной конструкции, объемом в сто восемьдесят тысяч кубических футов. Размеры корпуса остались почти прежними: длина тридцать саженей, диаметр корпуса в самом широком месте (по мидель-шпангоуту, как туманно выразился Мирович) — шесть. В отличие от «Руритании», сгинувшей недавно над Африкой, дирижабль «Русь» должен иметь жесткую конструкцию на основе решетчатого каркаса из изобретенного Мировичем аборита, лёгкого и прочного материала, состоящего из сцементированного во много слоев древесного шпона, и покрытого шёлковой газонепроницаемой оболочкой. Несущим газом будет служить водород, и серб не раз сетовал, что не успел хорошенько изучить систему баллонов с горячим воздухом, изобретенную Шарлем Леньяром и устроить такую же на своем аппарате. Правда, это потребовало бы совсем иных технических решений, ведь приводить «Русь» в движение должны не паровые машины, а специально сконструированные для нее газовые моторы. Двигатель системы Мировича имел подогреваемый, на манер парового котла, газолиновый бак (серб называл его «газовым аппаратом»); топливо, испаряясь в нём, поступало в «запально-клапанные коробки» между парами горизонтальных оппозитных цилиндров.
В-общем, Божидар наведывался в Воздухоплавательный парк чуть ли не ежедневно, и один раз даже удостоился чести наблюдать, как площадку строительства посетил император. Хозяин земли русской с интересом выслушивал объяснения Мировича о перспективах воздухоплавания. Божидара оттерли в сторону, и он почти ничего не слышал, зато самого Александра разглядел превосходно: высокий человек с глазами чуть навыкате, ухоженными бакенбардами и залысинами на большой круглой голове, одетый в лейб-казачий мундир. Царь стоял в плотном кольце свитских, и репортер попытался вспомнить, сколько раз на него покушались — два, три? И это в благодарность за невиданно либеральные реформы! Божидар, как и всякий его соотечественник, относился к русскому царю с благоговением — ведь это по воле Александра II-го Болгария обрела независимость от османского ига! Журналист даже испытал легкий укол совести: как получилось, что он, болгарин, работает против царя-освободителя?
Мимолетное раскаяние, впрочем, не помешало ему сообщить англичанину о том, что император пообещал сделать первым командиром нового воздушного корабля не кого-нибудь, а собственного племянника, сына великого князя Константина Константиновича — благо, тот уже успел отличиться во время Балканской кампании и даже был произведен в лейтенанты флота. Присутствующие ахали, дамы хватались за щеки: «как так, рисковать особой царской крови?» Александр с усмешкой отвечал, что раз уж племяннику хватало храбрости лазать по мачтам — стало быть, и здесь не оплошает. Конечно, с с аэростата падать повыше, чем с марса-реи, но результат-то один…
Лидделл, изучив донесение, не вспоминал о нем целую неделю, ограничиваясь заданиями по переводу масонских статеек. После чего вызвал болгарина на внеочередное рандеву и дал весьма неприятное поручение.
Англичанин, инструктируя Божидара, повторял: «Вы должны представить моего эмиссара Мировичу. Остальное — не ваша забота. Мой человек сам проведет переговоры и заключит соглашение; от вас же может потребоваться поставить свою подпись под каким-нибудь документом, в качестве свидетеля. После чего вы должны забыть об этом визите навсегда».
Господин, которого следовало отвести к сербскому изобретателю, был среднего роста и чрезвычайно широк в плечах. На правой руке, поверх перчатки он носил необычайно массивный стальной перстень с серебряной накладкой-монограммой, и все время вертел в пальцах толстую трость с набалдашником в виде костяного шара.
Болгарин в точности выполнил все указания. Мирович впустил их к себе (он снимал квартиру в бельэтаже доходного дома на углу Крюкова канала и Фонтанки) и провел в гостиную. Репортер превосходно знал немецкий язык и понимал, о чем говорили серб-изобретатель и посланник Лидделла: гость предложил сербу продать чертежи дирижабля, Мирович категорически отказался; визитер пустился в уговоры, набавлял цену, сулил покровительство неких безымянных, но влиятельных сил, но все было бесполезно. Настойчивость гостя привела к одному: Мирович вышел из себя, в голосе его зазвучали истерические нотки. «Как бы не сорвался, — забеспокоился болгарин. — Может случиться отвратительный скандал, рукоприкладство, того гляди, и полицию вызовут…»
Опасения эти не замедлили сбыться. Незнакомец, оказавшийся в какой-то момент на расстоянии шага от серба, коротко взмахнул рукой. Раздалось «Э-эк!», звук удара чем-то тяжелым, но не твердым, и изобретатель повалился навзничь. Как ни стремителен был взмах, Божидар узнал оружие — короткую, в половину предплечья, дубинку, сшитую из нескольких слоев кожи и утяжеленную свинцовой дробью. Такими пользовались полицейские агенты, бандиты и прочие темные личности по всей Европе. Когда-то Божидар и сам носил подобную «мухобойку» и знал, что ловкий удар по темени способен отключить человека и поздоровее Мировича.
Не успел репортер открыть рот, чтобы запротестовать — «так не договаривались!», — как дверь гостиной распахнулась, и в комнату бомбой влетел кто-то огромный. У Божидара отвисла челюсть — он узнал Безима, графского телохранителя и головореза.
Арнаут замер, обводя присутствующих тяжелым взглядом черных, как маслины, глаз, и потянул из-под полы (он был одет в платье, какое в Петербурге носили татарские торговцы) кривой кинжал самого зловещего вида.
Этого мгновения посланцу Лидделла хватило, чтобы отшвырнуть «мухобойку» и вскинул правый кулак, направив его в сторону арнаута. Божидар увидел, что накладная крышка перстня откинута, и под ней зияют три черных отверстия.
«Перстень-пистолет!» — опешил он, и тут опасная игрушка трижды хлопнула, окутав владельца облачком порохового дыма. Убойная сила крошечных пулек, была ничтожна: Безим, получивший две дробинки в плечо, взревел и двинулся на африканера, занося для удара кинжал. Тот отпрыгнул, отгораживаясь от неприятеля, столом, и поднял трость. Толстый, черного дерева шафт улетел в сторону, и в руке наемного убийцы (теперь в этом не было сомнений!) сверкнул узкий двухфутовый клинок. Убийца сделал выпад, целя в горло, но арнаут неожиданно ловко для своих габаритов отпрыгнул, парируя удар. Звякнула сталь, и бойцы бросились навстречу друг другу, обмениваясь градом смертоносных ударов. Африканер пытался достать графского телохранителя колющими ударами или полоснуть по глазам — болгарин подумал, что, края потайного клинка наверняка заточены так, чтобы им можно было не только колоть, но и рубить. Безим отводил выпады то кинжалом, то свободной рукой, и пер на врага, неумолимо сокращая дистанцию. Убийца, силясь укрыться от неумолимого натиска, опрокинул стол, потом швырнул в Безима табурет, который тот отмахнул на лету, будто муху — и в этот самый момент клинок убийцы в жалящем выпаде достал-таки албанца в правую сторону груди, войдя в плоть на половину длины!
Но этот успех его погубил. Арнаут взревел раненым кабаном и продолжил движение вперед, еще глубже насаживаясь на пронзившую его сталь. Убийца в ужасе отпрянул, но за спиной была стена, отступать некуда! Африканер попытался схватить руку с кинжалом, но Безим будто не заметил этого — левой лапищей он сграбастал врага за волосы, откинул голову назад и…
Взблеск стали и жуткий, булькающий звук из перехваченного от уха до уха горла обратили Божидара в соляной столб. Он, будто в кошмарном сне, видел фонтан крови, заливающий Безима и выражение жестокого удовлетворения на его лице. Потом арнаут обмяк, кинжал звякнул об пол, пальцы вслепую зашарили по груди, наткнулись на металл — и албанец тяжко осел на труп врага.
Это привело репортера в себя. Не отрывая взгляда от распростертых на полу тел, он схватил с конторки папку с чертежами и опрометью выскочил за дверь. На лестнице он едва не сбил с ног какого-то господина — тот едва успел прижаться к стене, пропуская репортера.
Оказавшись на улице, болгарин со всех ног кинулся по набережной Фонтанки, в сторону Невского — там, в условленном месте, его должен был ждать ждал Лидделл. В спину буравом воткнулся крик бдительного дворника — «Стой, оглашенный! Куды побег?!» — и пронзительный свисток. Божидар наддал, и редкие прохожие с удивлением оглядывались на прилично одетого господина с большой папкой под мышкой, несущегося куда-то, не разбирая дороги.
«Имею честь донести, что сегодня, около часа пополуночи околоточный надзиратель Зюзин задержал на набережной реки Фонтанки близ Крюкова канала двоих неизвестных подозрительной наружности. Один из них казался бездыханным, второй тащил его на закорках. Как счел околоточный — намереваясь скрыть следы злодеяния путем утопления мертвого трупа в реке.
В ответ на требование пройти в участок, предполагаемый злоумышленник попытался скрыться, но был схвачен околоточным надзирателем при содействии дворника дома номер 143 по набережной Фонтанки. При задержании оказал сопротивление, лягался, выл, по каковой причине был бит по морде в кровь, связан кушаком вышеупомянутого дворника и доставлен в Адмиралтейскую часть на извозчике. Вместе с ним доставлено в часть и недвижное тело.
При осмотре, учиненном полицейским врачом Адмиралтейской части оказалось, что упомянутый труп на самом деле жив, хотя и находится в состоянии мало отличимом от смерти. На нем было найдено несколько колотых и резаных ран, одна из которых сквозная, в правую сторону груди, а так же два ранения мелкой дробью в левое плечо.
Из обнаруженных при упомянутых лицах документов выяснилось, что оба не состоят в подданстве Российской Империи, а напротив, являются жителями заграничных держав. В согласии с циркуляром от 13.02 186… о них, было сообщено в жандармское управление по Санкт-Петербургу, откуда вскорости прибыл ротмистр барон Эверт и забрал обоих. Надлежаще оформленные документы о передаче задержанных лиц к сему прилагаются.
— Спасибо, что нашли для меня время ваше, высокопревосходительство. — сказал Эверт, входя в кабинет. — Нет-нет, благодарю, поручик, я сам…
Предупредительный порученец щёлкнул каблуками и вернулся за столик у двери. Эверт отстегнул саблю и повесил на спинку кресла — в этом кабинете ему дозволялись некоторые вольности.
Генерал Никифораки благосклонно кивнул.
— Голубчик, распорядитесь-ка чаю. И ступайте пока, я позову.
Порученец снова щёлкнул каблуками и удалился.
— Присаживайтесь, барон. — Генерал указал на кресло напротив монументального стола. — В ногах правды нет.
Эверт сел, и генерал отметил про себя, что барону непросто дались эти сутки: глаза запали, под ними набрякли тёмные мешки.
Обычно их встречи разыгрывались по определенному неторопливому ритуалу: несколько минут мужчины попыхивали гаванами, наслаждаясь изысканным вкусом, потом порученец ставил на стол пузатый фарфоровый чайник, блюдце с баранками, и удалятся. Хозяин кабинета крякал, вылезал из-за стола и доставал из бюро початую бутылку коньяка. Серьёзная беседа начиналась только после половины кружки «адмиральского» чая — смеси густой чёрной заварки и крепкого янтарного напитка, причём пропорция зависела от важности беседы. Если говорить предстояло на общие темы — коньяка было много; если же тема предполагается по-настоящему серьезная, его крепость лишь слегка угадывалась.
Но на этот раз было не до церемоний.
— Помните, мы недавно говорили о Божидаре Василове, болгарском репортере? Он, вроде как, причастен к делам Сэмюэля Лидделла, масона — и я попросил не высылать болгарина, так как заинтересовался его связью с сербским изобретателем Мировичем?
Генерал на память не жаловался.
— Вчера, незадолго до полуночи, Василов привел на квартиру к Мировичу какого-то проходимца нерусской наружности. Между ними завязалась беседа, закончившаяся весьма плачевно: незнакомец оглушил серба ударом дубинки, и тут на сцене появилось четвертое действующее лицо…
— Прямо фельетон получается. — усмехнулся Никифораки. — Знаете, эти истории с продолжением, которые печатают в бульварных листках?
— Фельетон и есть, ваше высокопревосходительство! Этим четвертым оказался другой наш знакомец, Безим, доверенный слуга графа Румели, приставленный им к своему сыну. Не знаю, что понадобилось Безиму на квартире Мировича, а только арнаут, обнаружив, что готовится злодейство, вступил в схватку. Итог — неизвестный валяется с перерезанной глоткой, Безим жестоко изранен и того гляди, отдаст Богу душу, а вот господин Василов удрал. И это не все! Мы бы не узнали о происшествии так скоро, если бы не появился еще один персонаж.
— Дайте угадаю, барон… — перебил генерал. — Руританский агент, о котором вы мне не так давно докладывали?
Брови Эверта поползли вверх в неподдельном изумлении.
— Но откуда вы…
— Не все вам, молодым, запутанные дела расщелкивать! Мы, старая гвардия, тоже кое на что годимся! — ответил довольный донельзя Никифораки. На самом деле он получил рапорт о происшествии незадолго до прибытия Эверта и не смог отказать себе в удовольствии устроить маленькую мистификацию.
— Верно, это был руританец. Василова, он, правда, не застал — тот удрал, прихватив с собой папку с чертежами и дневники Мировича. Зато увидел следы кровавого побоища, и не нашел ничего лучшего, как взвалить арнаута на себя — а это то еще кабан, пудов на восемь потянет! — и собрался куда-то его тащить. Но далеко не ушел: их сграбастал околоточный и отвел в Адмиралтейскую часть. Там Безим ненадолго пришел в сознание и назвал мое имя и должность. Пристав, не будь дурак, тут же доложил, как положено, и не прошло получаса, как и руританец и албанский живорез оказались у нас в караулке. Приставу я на всякий случай запретил упоминать о том, что Безим называл меня, так что…
— Стоп, голубчик! — прервал барона Никифораки. — Это все, конечно, замечательно, прямо роман господина Крестовского[83]. Но вы мне вот что скажите: удалось найти того болгарского прохвоста и, главное, чертежи?
Эверт виновато развел руками.
— Увы, данный персонаж на сцене отсутствует. Но мы выяснили, куда он делся. Это было нетрудно: господин Василов, как оглашенный, бежал от Крюкова канала до самого Невского, так что не заметил бы его только слепой. А столичные дворники, слава Богу, слепотой не страдают. От одного из них мы и узнали, что у Аничкова моста Василова ждал некий господин «нерусской наружности и заграничного платья», а так же пришвартованный под мостом паровой катер. На каковом катере эти двое и направились вниз по Неве.
— Удрал? — всплеснул руками Никифораки. — Морем, в Финляндию?
— Похоже, что так, ваше превосходительство. Катер уже нашли: его владелец, мещанин Тугодумов, показывает, что пассажиров сняла с катера шведская шхуна. Без флагов и вымпелов, название замазано извёсткой, не опознать. Но Тугодумов уверяет, что знает шхуну: это шведы, контрабандисты, они уже который год ходят к нам. И как только ещё не попались?
— Видать, не простые контрабандисты… — буркнул генерал. — Пограничникам дали знать?
— Сразу же. И в Кронштадт сообщили, по проводу. Но, как назло, над морем туман и штиль. Моряки уверяют: такая погода продержится не меньше двух дней. На шхуну беглецы пересели часа в два пополуночи; часов двенадцать-пятнадцать хода, и они пройдут Выборгский залив. А там, ещё сутки — и Швеция!
— Шхуна что, паровая?
— То-то и оно! Была бы парусная — болтались бы, голубчики, сейчас в штиле, посреди Маркизовой лужи. А так…
— Зато паровую проще будет опознать. Описание, полагаю, имеется?
— И самое подробное. Тугодумов на всякий случай сидит у нас в караулке. Мы разузнали у него все подробности касательно шведской посудины. Теперь, если увидим — не ошибёмся, только как её разглядеть в таком тумане? Моряки руками разводят: говорят, разве что нарочно повезёт, и прямо на неё выскочишь. А вообще-то они не рвутся на поиски, боятся в тумане, ночью, все мели пересчитать. Шведы, небось, не дурни — на главный судовой ход не сунутся, пойдут под финским берегом. А дальше — мимо Ханко, к Аландам!
Никифораки поглядел на карту.
— У эстляндского берега тумана почти нет, да и береговых постов побольше, там тишком не проскочить. Сейчас главное — не терять времени.
— Катер ждёт у Адмиралтейской пристани, ваше высокопревосходительство, я сейчас же отправляюсь в Кронштадт…
Генерал позвонил в колокольчик. На пороге возник давешний порученец.
— Вот что, Григорий Константинович. Я отбываю ненадолго. Прикажите мне макинтош, и экипаж поскорее…
И добавил, обращаясь уже к Эверту:
— Я с вами, барон, и даже не спорьте! Надо этих негодяев любой ценой поймать, пока они в Швецию не ушли. А с руританцем, Безимом и прочими загадками разберемся, когда вернем чертежи.
— Не уйдут! — уверенно ответил Эверт. — Моряки обещали подготовить ходкое судно — пойдём прямиком Морским каналом, а потом фарватером, через залив.
— Вот и хорошо, — отозвался Никифораки, с трудом попадая в рукава макинтоша, который почтительно держал порученец. — Я те края неплохо знаю — встанем в заливе, напротив Трогзунда и подождем. Даст бог, сами придут к нам в руки. Вы в море-то давно бывали, травить за борт не станете?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Из путевых записок О.И. Смолянинова.
«Второй месяц вокруг нас бескрайнее море трав — африканская саванна. На горизонте горы, западный берег Виктории с непрерывной, высоко вздымающейся горной цепью. И хотя мы уже порядочно отдалились, в полдень он различается с огромного расстояния, и все время кажется окутанным, как газовым флером, синей дымкой.
Области Буганда и Буниоро — обширное плато, примыкающее к озёрам с севера. Проживает здесь многочисленное племя ваганда. Их король по имени Мванга, узнав о прибытии экспедиции, он сначала собрался нас задержать, для чего прислал чиновника, одетого в арабское платье. Но, выслушав доклад посланника, король задумался. Ему очень не хотелось пропускать подозрительных европейцев на запад — как раз началась очередная война, и Мванга опасался, как бы белые не помогли его врагам.
Лошадей или мулов здесь днём с огнём не сыщешь, а те, что есть — те не на продажу. Пришлось довольствоваться ослами; всего их у нас десять голов: семь под вьюками, а на трёх других мы по очереди едем верхом. Одного осла, покрупнее других, было решено отдать Берте, но та решительно отказалась, и теперь шагает впереди каравана со штуцером „Пипер-Байярд“ на плече. Ружье у неё примечательное: приклад из драгоценного палисандра с особой шторкой, скрывающей выемку для хранениия четырех патронов, два нарезных ствола особо крупного калибра, а над ними третий, под четырехлинейный патрон от винтовки Бердана. Штуцер этот сделан на заказ для африканской охоты на крупного зверя и стоит сумасшедших денег. По уверениям мадмуазель Берты, его пуля способна остановить бегущего слона, но нам, слава Богу, пока не выпало случая проверить это утверждение на практике. А пока мне остается лишь завистливо поглядывать на роскошную игрушку — увы, не по товару купец…
Итак, Мванга не стал нас задерживать. Клеймель оставил здесь по себе добрую память — ну и мы, в свою очередь, постарались не подкачать. После нашего отъезда Мванга стал богаче на цейссовский бинокль и два капсюльных пистолета тонкой работы — я купил их во время стоянки в Адене как раз на подобный случай.
Не буду утомлять читателя описанием церемониалов при бугандийском дворе. Зрелище это крайне экзотическое, и любой желающий может ознакомиться со всеми его подробностями, полистав книгу Клеймеля „Мои странствия по Черной Африке“.
Прошло уже больше месяца с тех пор, как мы сошли на берег в Дар-эс-Саламе, но никаких следов „Руритании“ пока не видно. Я надеялся, что визит к местному царьку что-то, да прояснит: в конце концов, в Рубагу стекаются слухи, новости, сплетни с земель, лежащих вокруг Великих Африканских озер, до самых дождевых джунглей Конго. Глаза у обитателей саванны острые, и если воздушный корабль хоть однажды мелькнул в небесах — об этом будут говорить долгие месяцы и даже годы. Но увы, мы ничего не узнали об отважных аэронавтах, а значит, перспективы экспедиции становятся все более туманными…
Дорога от Виктории до Альберт-Нианца оказалась недолгой. Добравшись до озера, мы приготовились к долгому ожиданию, как это уже было на восточном берегу Виктория-Ньяза; хотели даже обустроить временный блокгауз, для защиты от вооружённых шаек, которыми кишит восточное побережье. И вдруг с озера раздался ангельский звук — судовой гудок! И всего через полчаса из-за длинной, поросшей кустарником косы, показался колёсный пароходик. Выстрелами в воздух мы привлекли к себе внимание; это оказалась „Нианца“, судёнышко, доставленное на озеро недавней экспедицией Стэнли! Для нас появление „Нианцы“ стало большой удачей: путь через озеро Альберта обещал теперь сократиться до одного-двух дней, да и мы можем обойтись без неизбежных в иной ситуации трудностей.
Отчалив, „Нианца“ некоторое время держалась близ восточного берега, потом повернула к западу. Низкий берег тонул в дымке, а на западе, в хрустально-прозрачном далеке проступили горные цепи. Легкий туман искажал расстояния — в действительности, ширина озера в этом месте едва достигает трех десятков верст.
На половине пути к устью Соммерсет-Нила лежит несколько плоских песчаных островов; из-за обширных отмелей их приходится обходить по широкой дуге. На одном из них располагается крупное, по местным меркам, рыбацкое поселение. На подходе к нему мы увидели два больших, на полсотни человек каждый, военных челна похожие на те, что мы уже встречали на озере Виктория-Ньяза.
Челны шли прямо к острову; на корме каждого глухо бухал тамтам, и в такт этим ударам взлетали в десятках черных рук весла, рассыпая вокруг алмазные брызги. На острове чужаков тоже заметили — там тоже загудели тамтамы и повсюду забегали вооружённые люди. Несомненно, это был грабительский набег, каковые в этих диких краях в порядке вещей. Но на это раз налетчикам не повезло: „Нианца“ слегка отклонилась от курса, и ее с полубака выпалила в сторону злодеев маленькая медная пушечка. Ядро чёрным мячиком запрыгало по глади озера; хотя оно не причинило челнам не малейшего вреда, те кинулись в разные стороны. С парохода разбойничьи посудины проводили криками, ружейными выстрелами, и двумя длинными гудками, прозвучавшими как-то презрительно. Видно, команда „Нианцы“ чувствовала себя хозяином на озере; возможно так же, что жители песчаных островов платили капитану мзду парохода за защиту от подобных налетчиков — и он изо всех сил демонстрировал подопечным свою силу и безусловную полезность.
Так, без остановок, по хорошей погоде, мы и дошли до Боки, преодолев за пять часов полсотни верст. Опасаясь противного ветра, „Нианца“ встала на якорь далеко от прибрежного мелководья, а нас вместе с багажом на лодках свезли на западный берег…»
Берта хлопотала вокруг поручика, перематывая ему руку бинтом. Садыков изо всех сил пытался сохранить равнодушие. Получалось плохо: то он кривился, когда бельгийка делала неловкое движение, тревожа простреленное плечо, то вздрагивал, когда она невзначай наклонялась слишком низко.
По случаю жары самозваная участница экспедиции обходилась минимумом предметов туалета, положенного благовоспитанным особам её пола — так что зрелище поручику открывалось весьма преувлекательное. Вот и теперь: Берта склонилась к руке раненого героя, чтобы зубами затянуть узел, и тот поспешно отвел в глаза.
— Ну вот и всё, мон шер… — Молодая женщина ласково потрепала офицера по шевелюре. — Сама по себе рана неопасна, да и крови вы потеряли совсем немного. Неделя, много полторы — и вы думать забудете об этой царапине!
Запасы медикаментов тают с пугающей скоростью, с беспокойством подумал Смолянинов. Что-то будет дальше? В достаточном количестве имелись: хинный порошок, взятый на случай заболеваний малярией, салицил и препараты опия от простуд и зубных болей. Но стоит кому-то слечь всерьёз…
Даже здесь, на заболоченном западном берегу Альберт-Нианца в воздухе отчетливо ощущалась нездоровая, тяжёлая сырость; что же будет, когда придётся неделями идти по дождевым джунглям? Впрочем, Клеймель странствовал в этих краях, считай, в одиночку, с единственным осликом, и ничего — вернулся живой и даже почти здоровый…
Руку Садыкову задела случайная пуля: когда экспедиция отказалась платить дань за свободный проход попавшейся на пути шайке из трёх десятков негров племени мангбатту, те обиделись и попытались вразумить пришлых чужаков с помощью ассагаев и парочки древних кремневых мушкетов. Урядник Ерофеич от такой наглости опешил: за прошедшие несколько недель они привыкли к тому, что встреченные отряды либо разбегаются при виде грозных белых путешественников, либо почтительно приветствуют караван, изо всех сил стараясь выказывать миролюбие. Смолянинов казака огорчил, категорически запретив учинять смертоубийство, и забайкальцы с угрюмым видом палили поверх голов завывающих дикарей, пока пуля, выпущенная с полутораста шагов (запредельная для древних самопалов дистанция) не стукнула Садыкова в мякоть плеча.
Рана и в самом деле, оказалась пустяковой: в других обстоятельствах поручик не обратил бы на неё внимания. Но в тропиках любая царапина чревата серьёзными неприятностями, к тому же, урядник, которому другая пуля пробила пробковый французский шлем и скользнула по волосам, чувствительно обжёгши кожу головы, всерьёз рассвирепел и жаждал свести счеты с возомнившими о себе негритянскими разбойниками.
Казак сидел на перевернутом вьючном седле и мрачно косился туда, где скрылись пару часов назад воители-мангбатту. Из-за рощицы дынных деревьев, торчащих островками посреди высокой травы, доносились заунывные вопли и грохот барабана с диковинным названием «там-там».
— Как бы снова не сунулись. — озабоченно заметил Смолянинов. — Ты бы, Степан Ерофеич, проверил своих — не спят ли на постах?
Урядник скосил черный, цыганский глаз на начальство:
— Умный ты мужик, Иваныч, но порой удивляюсь я — чисто дитя малое! Взялся, понимаш, казака учить стражу нести! Небось, не заснут, коли жизнь дорога — знают, как сонные караулы ножиками режут, сами не раз таким-то манером душегубствовали. Не боись, станишные всё как надо сладят…
Смолянинов вздохнул и отошёл. Урядника он уважал: этот основательный дядька, казалось, ни чему не удивлялся и готов был справиться с любой неприятностью — дай только время прикинуть, что к чему, да не лезь с дурацкими советами поперек знающих людей. Урядник платил Смолянинову тем же — во-первых, тот был начальством, а во-вторых, мог ответить на любой вопрос — и насчёт земель, через которые лежал путь экспедиции, и насчёт обычаев их обитателе, и о древней, особенно евангельской, истории. А пуще всего Ерофеич любил обстоятельные, неторопливые беседы о божественном — происходивший из старообрядцев, он оказался падок до таких разговоров, и был благодарен Смолянинову за то, что тот ни разу не попрекнул его старым чином и двоеперстием.
Степан Ерофеич проводил Смолянинова взглядом и покачал головой. Уважение кончено, уважением, но в воинских делах начальник — сущее дитя. Не дело это: коли поставили его, урядника, беречь учёных людей, так уж извольте не мешать, а то командиров развелось — плюнуть некуда! Вон, ихнее благородие, поручик Садыков тоже верещал: «Не убивайте их, да не убивайте!» А как не убивать, коли озоруют? Вот и доверещался — пуля в плечо, и хорошо ещё, что вскользь… А ведь у энтих самопалов такой, прости Господи, калибр, что могло и вовсе руку оторвать!
А что завтра будет? Нет, пора с этим заканчивать! Не хватало еще, чтобы университетский профессор учил казаков службу справлять…
Скрипнуло под ногами.
— Пронька? — не оборачиваясь, спросил урядник.
Подошедший кивнул и встал рядом.
— Ты, это, вот что… — тихо произнёс Ерофеич. — как стемнеет, оба будьте готовы. И наденьте чекмени, шаровары да фураньки — хоть и жарко, а в темноте не белеется, как эта, прости господи, одёжа…
И отвращением повертел в руках простреленный тропический шлем.
— Винтари возьмите и леворверты, и чтоб патронов поболе, смотрите у меня! Как луна над горушкой поднимется — встречаемся за палатками. И — молчок, ни звука!
Пронька понятливо кивнул и нырнул за кусты. Урядник уселся поудобнее. Стало легче на душе? решение принято, гадать больше не надо. «Ну, господа черномазые душегубцы, скоро вы увидите, каковы в лихом деле забайкальские казачки! Идолов своих станете на помощь звать, да только не помогут они, идолы-то! Потому как казацкая едрёна мать супротив негритянских божков завсегда брать будет…»
Посреди поляны пылал огромный костёр. В жару трещали поленья; порой звук был особенно сильным, и тогда в небо взлетали снопы золотых искр. На фоне костра извивались чёрные, как эбеновое дерево, тела: воины мангбатту в танце изображали схватку с воображаемым врагом. Вот трое повернулись спинами к костру, высоко подпрыгнули, издали гортанный вопль — и метнули ассагаи прямо сквозь огонь, в растущие по краю поляны кусты.
Остальные хором взвыли и вскинули руки. В правой у каждого ассагай; в левой — узкий щит и пучок запасных копий. Так носят оружие и азанде, и ваниоро, и племена ваганда, и еще многие племена на Чёрном континенте.
Воины стали отступать, прикрываясь щитами от воображаемого противника. При этом они прыгали и извивались, как бы уклоняясь от брошенных копий. Скоро все трое скрылись в темноте, их место заняла новая тройка: двое тоже со щитами и ассагаями, третий же — с длиннющим, украшенным цветными ленточками кремнёвым ружьём. Сцена повторилась, только владелец ружья, не стал стрелять, а лишь вскинул его к плечу.
— Да убери ты дурную голову, продырявят! — прошипел урядник, дёргая Проньку за рукав. Ассагаи вновь пронизали плотную завесу листвы над их головами, и один сбил с головы Ерофеича фуражку. Урядник шепотом выругался.
Казаки долго, стараясь не шелохнуть ни веточки, ни былинки, подползали к становищу. В любой момент можно было напороться на дозорного, и Пронька, ползший впереди, нарочно вымазал физиономию золой из костра, чтобы та не белела в черноте африканской ночи.
Но, к их удивлению, дозорного не оказалось вовсе. Что ж, тем лучше — забайкальцы, добравшись до края поляны, схоронились в кустах и стали ждать: чего-чего, а терпения у матёрых пластунов хватало. Но мангбатту, похоже, не собирались униматься: они заунывно пели, хлебали что-то из фляг — выдолбленных сушёных тыкв, называемых калебасами, — и время от времени пускались в пляс, размахивая копьями. Урядник поначалу решил обождать, пока дикари умаются и завалятся спать — и вот на тебе, чуть не схлопотал рожном-ассагаем промеж глаз!
Очередная троица вышла к костру, взмахнула оружием, и…
— Всё, станичники! — сплюнул Ерофеич. — Нету боле моего терпения. Бей нехристей, кто в бога верует!
Леонид Иванович, как встрёпанный, вскочил с кошмы, брошенной на охапку тростника. Из-за недалёкой рощицы, откуда весь вечер неслись гортанные вопли и тамтамы давешних налётчиков, доносилась частая, раскатистая стрельба. Стреляли из «Винчестеров» — тут он нипочем бы не ошибся, успел выучить звук этого изделия заокеанских оружейников. Мимо костра прорысил Кондрат Филимоныч — кондуктор был в одних подштанниках, зато с «крынкой» (так мы непочтительно именовали винтовки системы Крнка) и патронташем, висящим на шее, наподобие банного полотенца. У дальней палатки мелькнул светлый силуэт — Берта! Даже в такой момент одета с идеальным вкусом и изяществом…
Негромкие французские реплики и масляное клацанье переламывающегося штуцера — владелица «Леопольдины» по всем правилам изготавливалась к бою. Стюард Жиль рядом, как всегда безупречен, аж скулы сводит…. И, как полагается верному слуге на африканской охоте, страхует «белую госпожу» с карабином в руках. Вот только дичь сегодня непростая, отстреливается…
— Барин, отошли бы вы от костра! А то, неровён час, из темноты пальнут!
Это Антип. Отставной лейб-улан босиком, в подвёрнутых до колен портках и овчинной безрукавке. В одной руке «Кольт», другой протягивает начальнику «Мартини-Генри». Телескоп, как и положено, замотан платком-куфией, приобретённым еще в Египте. За спиной Антипа Кабанга в обнимку со своей драгоценной винтовкой — проводник затравленно озирается и крупно дрожит.
Стрельба участилась. Всё громче неслись вопли, странные, вибрирующие, будто кричала в кустах стая диковинных птиц. Грохнуло, перекрывая другие звуки, ружьё — кто-то из чернокожих воинов успел подсыпать затравку на полку. Россыпь винтовочных выстрелов на мгновение стихла и снова отозвалась бодрым перестуком. Птичьи вопли заглохли, утонули в криках ужаса и боли.
— Господин Смолянинов! — к Леониду Ивановичу подскочил Садыков. Рука на перевязи, «Кольт» в здоровой руке, в глазах — решимость и азарт. — Надо занять оборону за палатками, в кустах! И где, чёрт возьми, Ерофеич с казачками?
— Похоже, воюет. — ответил Смолянинов, шагая за офицером. — А он вам разве, не доложился? Не ожидал от станичников таких вольностей!
Даже в темноте, со спины, Леонид Иваныч увидел — или угадал? — как покраснел Садыков.
«То-то, голубчик, терпи, — злорадно подумал Смолянинов. — Распустил подчинённых, вот они и решили проявить инициативу. Ну и пограбить заодно, не без того. Как жадно смотрел Пронька на грубые золотые браслеты и ожерелья местных воинов еще в Рубаге! Да и урядник косился, чего уж там… Казачки есть казачки — да простят меня иные-прочие, но страсть к разбою у этой публики всосана с молоком матери. Но отважны, не отнять, а уж какие бойцы! Пожалуй, стоит пожалеть несчастных мангбатту — у негритянских воинов нет ни единого шанса, и дело даже не в винтовках и револьверах…»
Пальба затихла. Треснуло несколько выстрелов — по-другому, короче и суше. «Револьверы… — подумал с отвращением Смолянинов. — Раненых добивают. Что это казачки разлютовались? Не дай Бог, кого из них подстрелили… ну, Ерофеич, ну щучий сын, вернись только — устрою тебе степную волю! Узнаешь, как родину любить, Ермак хренов…»
Из переписки поручика Садыкова
с мещанином Картольевым
«Ну вот, дружище Картошкин, и не обошла меня горькая планида. Пишу тебе левой рукой, ибо правая висит не перевязи и отчаянно болит — вчера пуля разбойника-мангбатту на излёте стукнула меня повыше локтя и вырвала изрядный кусок мяса. Спасибо, что не ниже; попади эдакий жакан в сустав — быть бы твоему гимназическому товарищу без руки, а то и вовсе лежать в сухой африканской землице на радость гиенам и прочим трупоядцам.
Но — по порядку. Местность, через которую мы пробираемся от самого озера Виктория, охвачена смутой. Ваганда режут ваниоро, те отвечают им такой же любезностью. Ссоры происходят из-за соляных промыслов в предгорьях, к северо-востоку от озера, Альберт Нианца или Ньяса, как называют его местные племена.
Соль добывают в ущельях, образованных многолетним сносом верхних слоев земли и напоминающих высохшее глубокое русло. В откосах здесь бьют горячие источники; вода из них отведена в каналы, ровно прорезающие ущелье. Каналы эти устроены невесть сколько лет назад, и с тех пор их поддерживают в порядке. Почва повсюду пропитана солью; туземцы взрыхляют тонкий верхний слой и смачивают рыхлую землю водой из каналов. А наутро, когда земля просыхает, соскребают смешанную с почвой соль. Повсюду в склонах — маленькие, полукруглые, открытые в сторону ущелья шахты. В каждой, один над другим, стоят два горшка: в верхнем соляная земляная корка, смешанная с водой, и эта вода, с помощью особого приспособления, стекает в нижний горшок. Позже из крутого рассола выпаривают ценный минерал.
Для негров соль — настоящая драгоценность и источник существования, за горсть ее торговцы дают два мешка зерна. Почва в ущельях непригодна для посевов, здесь сильный недостаток даже в дровах. Их доставляют с плато Буниоро. Кроме того, за соль туземцы покупают бананы, бататы, зерно дурры и телебуна.
Торговля солью не раз становилась причиной войн между баганда и племенами с плато Буниоро. Мы стали свидетелями очередного обострения: во время нашего визита к королю Буганды, Мванге, прибыли гонцы, вернувшиеся из Буниоро, которые громко повторяли, что Кабрега, вождь ваниоро, якобы поносил народ ваганда. Пока гонцы вопили, заглушая друг друга, приближенные Мванги всячески выказывали возбуждение, перерастающее во всеобщую экзальтацию.
Вскоре гонцы выдохлись — не в человеческих силах подолгу надрывать вот так лёгкие и голосовые связки, — и Мванга сказал королевское слово: военному походу на Буниоро быть! Решение было принято с бурным восторгом, и почтенное голозадое собрание многократно проскандировало „Нианзи! Ни-анзи! Нианзи!“
Так и вышло, что наша экспедиция отправилась в путь, лишь ненмного опережая королевскую рать. Приближающаяся война наводнила земли между озёрами Альберт и Виктория разбойничьими шайками, и одна из них, относящаяся к племени мангбатту, и попыталась нас ограбить. Дело закончилось перестрелкой; казачки, выполняя приказ, поначалу палили поверх голов, но и этого хватило, чтобы супостаты в панике отступили. Но далеко не ушли: встали лагерем за близкой рощей и принялись оглашать окрестности дикими завываниями и грохотом тамтамов.
В рядах противника нашлось не более двух человек, вооружённых ружьями. Стреляют туземцы чрезвычайно скверно: подобно солдатам времен войн с Наполеоном они зажмуриваются и отворачиваются в момент вспышки пороха на полке, а потому в цель могут попасть разве что случайно. Такая случайность и выпала на мою долю: должно быть, стрелок изрядно удивился своей удаче. Наш проводник, Кабанга поведал, что многие негры полагают, будто жертву поражает не пуля, вылетающая из ствола, а особое колдовство, порождаемое звуком выстрела — и бегут от одного грома ружейной пальбы.
Итак, мангбатту встали лагерем неподалёку. Смолянинов велел хранить бдительность, да мы и так не расставались с оружием. Среди ночи те немногие, кто сумел сомкнуть глаза под барабаны и вопли дикарей, были разбужены отчаянной канонадой. Лагерь тут же ощетинился ружьями; к моему удивлению, среди защитников не было казаков!
Загадка разрешилась быстро: урядник Степан Ерофеич, разозлённый дневным нападением, решил с наступлением темноты нанести супостатам ответный визит. И, заодно, упредить их ночную вылазку. Но забайкальцы зря беспокоились: Кабанга потом объяснил, что в этих краях ночь считают временем злых духов, вселившихся в хищников саванны. Негры отчаянно боятся темноты и никогда не воюют по ночам, даже постов не выставляют. Ни один, самый храбрый африканский воин не рискнет остаться один во враждебном мраке, пусть и до зубов вооружённый. Вооруженные отряды, застигнутые ночью вне поселения, разводят костры и поднимают неимоверный шум, сопровождаемый воинственными плясками, призванными отогнать злых созданий. Этот шум мы и приняли за приготовления к нападению на лагерь экспедиции!
Но варнаки-забайкальцы этих тонкостей не знали. Подобравшись в темноте к становищу несчастных мангбатту, они в упор расстреляли чернокожих воинов. Тех же, кто в панике побросал оружие, перерезали бебутами и добили из револьверов. Спаслись немногие; по словам урядника, подранкам нарочно дали уйти, чтобы те поведали любителям лёгкой наживы, каково это — связываться с русской экспедицией.
Так впоследствии и вышло. Жуткая слава белых воинов, превращающихся по ночам в леопардов, но не расстающихся со своими страшными ружьями, далеко опередила нашу компанию, и с тех пор нам не попалась ни одна разбойничья шайка. Я же щеголяю с рукой на перевязи, поскольку рана заживает плохо. Начальник экспедиции неожиданно показал крутой нрав: сначала устроил мне распеканку за то, что я не умею удержать забайкальцев, а потом потребовал объяснений у Ерофеича. Получив же — учинил нечто такое, чего не ожидал ни я сам, ни кто другой в экспедиции: отвозил дюжего урядника кулаком по роже. Выходит, не так-то он прост, господин Смолянинов…
Изобиженный урядник зла не держать не стал и сразу после расправы („Леонид Иваныч… ваше выскобродие… за шо сразу в рыло-то?!“), хлюпая разбитым носом, подошёл ко мне и долго извинялся за душегубство, учинённое из лучших побуждений. При этом упирал на то, что я был ранен, и, как они полагали, не дотяну до утра. Врал, конечно; тем не менее, происшествие было решено предать забвению, при условии, что забайкальцы больше не позволят себе чего-нибудь противоуставного.
Я, несмотря на опыт, приобретённый в Туркестане, скорее географ, нежели военный. И приказ, так огорчивший казачков — стрелять поверх голов, щадя злосчастных негритянцев, — был решением учёного, думавшего не о военной целесообразности, а о том, что мы, по сути ничего не знаем о традициях этого племени. Клеймель, человек сугубо штатский, наблюдал их воинские обычаи издали и не оставил в своих дневниках пояснений на их счёт. А вдруг у мангбатту в ходу кровная месть, как у кавказских горцев и диких испанских басконцев? И то, что выходка станичников неожиданно пошла на пользу экспедиции — никак не моя заслуга, а следствие несостоятельности, как воинского начальника.
Однако, вернемся к побоищу, учиненному казачками. Гнев начальника, возмущенного самоуправством этих варнаков, был бы, куда сильнее, если бы не одно обстоятельство. Когда наутро мы решили обшарить брошенный стан негритянцев, то услышали в одном из травяных балаганов стоны и ругательства на чистейшем баварском наречии! А мгновение спустя нами предстал пленник дикарей — истощенный и донельзя оборванный европеец лет тридцати. Вместе с ним забайкальцы приволокли перепуганного дикаря, раненого пулей в ляжку. Бедняга, не имея возможности сбежать, прятался за балаганом, зарывшись с головой в сухой тростник, но от острых глаз станишников разве скроешься!
Спасенный назвался Карлом Дрейзером, немецким ученым-археологом. Я с удовольствием рассказал бы тебе, как он попал в эти края (история, достойная пера мсье Жюля Верна) и как очутился в плену у разбойников-мангабатту но… тут я вынужденно умолкаю. Ибо приключения Карла Дрейзера напрямую связаны с целью нашего путешествия, а это не тот предмет, который можно доверять бумаге. Скажу лишь, что мы преисполнены надежды на удачный исход нашего предприятия. Рассказ отбитого у дикарей немца избавил нас от сомнений — мы на верном пути!»
ГЛАВА ПЯТАЯ
Подъём флага! Как говаривал мичман Воскобойников, вахтенный офицер с учебного корвета «Аскольд», где Воленька проходил практику прошлым летом: «коли в восемь часов не поднимут флага и господа офицеры не отрапортуют, то, значит, в восемь часов одну минуту случится светопреставление.»
Но на «Ерше» о конце света никто не задумывался. С чего? Подъем флага, как и прочие флотские церемонии происходят точно в положенный срок, ни минутой позже. После этого команду разводят по судовым работам: разного рода починки, покраски, а так же возня с минным хозяйством, где постоянно что-нибудь требует матросских рук.
Работы продолжаются до одиннадцати тридцати, то есть до седьмой склянки. И тогда наступает один из самых приятных моментов корабельной жизни — «пробы»! Офицеры собираются позади мостика, и с нетерпением ожидают, когда кок принесет на подносе особую — «опытовую», как её именовали на «Ерше» — кастрюльку с крышечкой. Первым щи, сваренные для команды, пробует командир. Проба тоже является ритуалом: сначала полагается ополовинить рюмку водки, после чего следуют две-три ложки щей и ломтик черного хлеба с грубой солью, а оставшаяся водка следует занавесом спектакля. И вкусно, и пригляд за питанием команды: любое упущение сразу очевидно, виновный немедленно получает нахлобучку.
Обедать садились в полдень. Щи команде дают без ограничений — ешь до отвала! Хлебают деревянными ложками из общих медных лужёных баков; варёное мясо, порезанное кусками, выкладывают отдельно, на крытый оцинкованным листом стол. Каждому полагается своя пайка. Хлеба тоже вдоволь, бери, не хочу.
Водка матросам отпускается в виде винной порции, она же «чарка». Этот пережиток времён парусного флота: на деревянных судах, нельзя разводить огонь для спасения от сырости, и ежедневная порция «белого хлебного вина» служила профилактике от простудных хворей. Сейчас чарка считается действеннейшей мерой поощрения нижних чинов, общепринятой наградой за лихость и мелкие отличия по службе.
Воленька Игнациус, как и остальные гардемарины, постепенно привыкал к размеренности морской службы. Собственно, в этом и состояла одна из главных задач корабельной практики: ввести молодых людей в размеренный, рази навсегда расписанный по склянкам, вахтам и плутонгам корабельный мирок. И это продолжалось до тех самых пор, пока однажды, между подъёмом флага и трелями боцманских дудок «к пробе», привычный распорядок был внезапно и бесцеремонно нарушен…
— Воля ваша, барон, но вы зря так нервничаете. Раньше нас они в Выборгском заливе не окажутся, невозможно-с… У шведской шхуны много, если десять узлов парадный ход; обычно такие посудины дают на экономическом узлов пять-шесть. Да и на море — вон что делается!
Командир крейсера обвёл рукой вокруг.
— Полюбуйтесь: сплошь молоко, ни видать ни зги. В туман, под берегом, среди мелей и островов идти надо узлах на трёх, а лучше — еще и со шлюпкой, с постоянными промерами. Нет, батенька, если злодеи не прут по фарватеру, не жалея угля и машины — у Биоркских островов им раньше чем через двое суток не быть.
— А нельзя их как-нибудь по пути перехватить? — озабоченно спросил Эверт. — Пусть миноноски с канонерками обшарят финский берег…
— Э-э-э, батенька, сразу видно, что вы не моряк! В такой туман к берегу соваться — это или на мель сесть, или днище пропороть о камни. Мы ведь, признаться честно, далеко не всё там знаем. В позапрошлую навигацию, пришлось мне подойти на старичке «Ерше» к самому берегу: так ползли на двух узлах, всё время дно щупали — и это без всякого тумана! На карте половина мелей не отмечены, ну их к чёрту…
— Спозвольте, вашсокородие? — влез в разговор Тугодумов, невысокий, крепкий, поперёк себя шире, дядька лет сорока пяти. Его, вместе с Никифораки и Эвертом доставили на «Аравию». Тугодумов отслужил пятнадцать лет на Балтике и вышел в отставку боцманом с башенного фрегата «Адмирал Сенявин». Поднакопил деньжонок, купил вскладчину с бывшим сослуживцем паровой катер и теперь возил пассажиров по Маркизовой луже, забираясь до Выборга, Двинска и Ревеля.
— Шведов ентих я хорошо знаю. Их тута всё знают — таких ушлых ещё поискать! Мутные людишки, держатся наособицу, и дела у их мутные. Но от своих поди, укройся: все знают — они в любой туман вдоль берега пройдут и дна не заденут! Шкипер ихний уже лет тридцать шхерами ходит, а в команде у него сплошь братья, кумовья да сыны. Это, доложу я вам такой народ — мели нюхом чуют! Вот, как-то было дело: в такой же туман шли от Або…
— А ты, надо полагать, с ними-то и ходил? — с насмешкой спросил командир «Аравии». — Знаю я вас, храпоидолов! Вы, ваша светлость, можете быть уверены: эта публика под круговой порукой, и все, как один, промышляют контрабандой. Кто из Финляндии, а кто из самой Швеции. Что, скажешь не так?
Тугодумов вжал голову в плечи, буркнул что-то и на всякий случай спрятался за спину сигнальщика.
— А вообще-то сей прохвост прав: ловить ваших беглецов лучше всего именно возле Биоркских островов. Я так думаю, они пойдут проливом Биорк-зунд, а там, в узостях, можно расставить береговые посты со шлюпками. Если не проспят — заметят, машину в тумане далеко слышно…
— Мы послали миноноску в Выборг, с депешей начальнику гарнизона. — ответил Эверт. — Только на них у меня надежды нет: пока получат, пока поймут, что делать, пока догребутся до места на своих шаландах, и хорошо, если сами в тумане не заблудятся… Пограничники уверяют: не было ещё такого, чтобы контрабандистов на воде, в туман ловили! Так что надежда только на флот.
— Флот… что ж, флот постарается не подвести. — ответил командир. — Ближе к берегу дежурят две миноноски, а мы встанем у входа в Выборгский залив. А всё же я бы на вашем месте особо не рассчитывал. У Биоркских островов их караулить надо, уж в самом заливе. Говорите, туда они наверняка сунутся?
«Аравия», бывший пароход «Булл Ран» американской постройки, работавший на линии «Нью-Йорк — Гавана» и приобретенный казной за 335 тысяч североамериканских долларов, был переоборудован на верфи Крампа для военных нужд, прошел вооружение артиллерией в Кронштадте и всего два месяца, как вступил в строй. Сейчас бывший грузопассажирское судно было вооружено двумя шестидюймовыми, четырьмя четырехдюймовыми казнозарядными нарезными орудиями новейшего образца и, вдобавок, еще и четырьмя картечницами Пальмкранца. Имея водоизмещение в 2775 тонн, «Аравия» приводилась в движение вертикальной машиной двойного расширения с мощностью в 1420 индикаторных сил, питаемой от четырех котлов, что обеспечивало скорость в тринадцать узлов при запасе угля на девять с половиной тысяч миль экономическим ходом. Кроме того, «Аравия» несла клиперский рангоут и под парусами при хорошем ветре могла дать до семи узлов.
Командовал «Аравией» капитан-лейтенант Алексеев Евгений Иванович — он принял будущую боевую единицу российского флота еще в САСШ. Кое-кто считал, что капитан-лейтенант чином не вышел для того, чтобы командовать таким крупным судном; шептались, что дело нечисто, и Алексеев есть ни кто иной, как внебрачный сын царствующего императора Александра II-го.
Но, как бы то ни было, именно «Аравию» решено было выбрать для предстоящего особо ответственного предприятия. Алексеев, принявший под команду наскоро собранный отряд из нескольких миноносок и посыльных судов, получил с самого верха приказ взять на борт начальника штаба Особого Корпуса жандармов генерала Никифораки и сопровождающих его лиц. После чего — содействовать означенному генералу и жандармскому ротмистру барону Эверту, сколь это представится возможным.
Нельзя сказать, что капитан-лейтенант обрадовался такому заданию. Ловить в прескверную погоду крошечную шхуну в финских шхерах, в мелководьях, а ведь осадка у «Аравии» верных шестнадцать футов! И оправданий в случае неудачи никто слушать не станет…
Пройдя Толбухин маяк, судно развило ход в 10 узлов. Опасаясь тумана, Алексеев не решился поднимать обороты, и судно шло по фарватеру, то и дело завывая туманным горном. Сердце у капитан-лейтенанта было не на месте — он ждал, что вот-вот хрустнет под скулой скорлупка рыбацкого барказа или форштевень с размаху ударит в корму некстати подвернувшегося на пути финского пароходика. Риск был чрезвычайный, так что командир остался на мостике, посоветовав гостям укрыться в кают-компании. Наверху, несмотря на июль месяц, до костей пробирал студёный балтийский ветер, и от сырости одежда сразу становилась волглой, тяжёлой, неудобной.
В просторной кают-компании было пусто; рояль (не кабинетный, а настоящий, концертный!) прикрыт полотняным чехлом, стулья, в опасении качки, задвинуты под длинный общий стол. Вестовой принёс самовар и склянку с ромом: осведомившись, «не желают ли господа ещё чего», потоптался возле буфета, перебрал без надобности салфетки и удалился.
Миноноска бежала на зюйд, оставив «Ерш» позади. Туман — хоть глаз выколи; он оседал скользкой водяной плёнкой на железе палубного настила, крупными каплями покрывал поручни и стеклянные части приборов. Будто и не лето вовсе: люди кутались в клеёнчатые штормовые накидки, брызги из-под форштевня барабанили по парусиновым обвесам. Эта хилая защита от буйства стихий тянулась от крошечного мостика, размерами с кафедру университетской аудитории, до единственной полуторадюймовой пушчонки на корме.
Болтало всё сильнее, и командир миноноски, лейтенант фон Недермиллер сам встал к штурвалу. Этот высокий, худой как жердь человек служил раньше на Тихом Океане, на клипере «Забияка»: когда клипер вернулся на Балтику, фон Недельмиллер, тогда еще мичман, получил вместе с производством в лейтенанты, свой первый корабль — новенькую миноноску с гордым названием «Курица». Оттого и не уступал сейчас рулевому место у штурвала — окостенел от ответственности. Очень уж страшно и непривычно: вот так, в туманном молоке, вести хрупкое судёнышко на десяти узлах, там, где по-хорошему, ползти бы на трёх, да ещё с тузиком впереди, подавая сигналы гудками, а то и выстрелами.
Но — нельзя! Где-то под сплошным пологом тумана прячется шведская шхуна, команда которой уж конечно, не стала затыкать уши воском. Туман, конечно, съедает звуки, но протяжный вой туманного горна пробивается сквозь ватную пелену, разносясь куда дальше, чем стук машин.
Приходилось забыть о правилах судовождения в тумане и шпарить наугад. «Ерш» и идущая мателотом миноноска «Курица» покинули Транзундский рейд и резвым семиузловым ходом пошли на зюйд. «Аравия», возглавлявшая поиски, болталась мористее, где-то неподалеку, в молочной мгле. С ней шли еще две миноноски, родные сестры «Курицы» — «Коноплянка» и «Павлин». Ещё одна миноноска и номерное посыльное судно притаились под самым берегом.
Надо торопиться: по расчету времени шхуна контрабандистов наверняка миновала Биоркские острова, небольшой архипелаг у восточной кромки Выборгского залива. Ловить её в тумане — нечего и думать! «Аравия» и миноноски растянулись дугой, переговариваясь в тумане пронзительными гудками и сигнальными выстрелами. Расчёт был на то, что контрабандисты не рискнут прорываться чистой водой, южнее островов. Скорее всего, прокрадутся проливом Биорк-зунд: глубины там подходящие и для плаванья и для якорной стоянки. Еще дальше, возле южной оконечности острова Койвусаари, у входа в пролив, располагается пост таможенной стражи, но надежды на него у Эверта не было никакой. Потому, к Биорк-ё послали мичмана на вельботе с пятью матросами: доберётся — хорошо, нет — не беда. Залив все равно перекрыт так, что выбравшиеся из лабиринта проток шведы неизбежно угодят в мышеловку.
К полуночи «Ерш» встал на траверзе островка Писаари. «Курица» принялась вычерчивать зигзаги поперёк залива — особой спешки пока не было, и фон Недермиллер экономил уголь. Туман густел; несмотря на отсутствие ветра, зыбь с Финского залива нещадно валяла узкое судёнышко. Миноноска попеременно ложилась то на один, то на другой борт и, перед тем как выпрямиться, задерживалась, точно раздумывая — выпрямляться, или валиться в крен дальше? Приходилось хвататься за что попало — размахом качки человека вполне могло вышвырнуть за борт.
Зыбь становилась круче, волны накрывали миноноску, разбиваясь о кафедру-мостик, порой судёнышко двигалось чуть ли не под водой. Гардемарин Смолянинов, вцепившись в полу лейтенантской шинели, не отрывал взгляд от жестяного циферблата креномера. Скоро размах качки достиг тридцати шести градусов на сторону, юноша насчитал по 14 колебаний в минуту. Порой валяло так, что Ивану казалось — утлая скорлупка вот-вот перевернётся.
— Господин лейтенант!
Это Никола Румели: его пост на корме, возле укутанной парусиновым чехлом пушки. Лейтенант поставил гардемаринов-практикантов сигнальщиками — лишние две пары глаз в тумане не помешают.
— С «Ерша» семафорят: «поворот на три румба на вест, ход развить до полного! Неизвестное судно в проливе!»
«Ерш» трясся всем корпусом — судно била крупная дрожь от работающих чуть ли не вразнос механизмов. В помощь измотанные, еле держащимся на ногах кочегарам дополнительно отрядили матросов, младший инженер-механик Федосеев, хозяин машинного отделения, не вылезал из низов, чередуя молитвы Николе Угоднику с матерными периодами — но всё равно стрелка счётчика механического лага никак не желала переползти за семь с половиной. Где-то там, в тумане, ползла через пролив шведская шхуна; на перехват ей, надрывая машины, торопилась «Аравия». Но уже было ясно, что не поспеть: ходкая посудинка шмыгнёт в лабиринт шхер задолго до того, как с «Аравии» ее заметят. Еще бы, в таком-то молоке…
Капитан-лейтенант Кологерас покрепче ухватился за ограждение мостика. Канонерку мотало всё сильнее. С зюйда шла крупная зыбь, и коечные сетки, заполненные парусиновыми, набитыми пробкой, свертками, не слишком хорошо защищали стоящих на мостике от взметающихся с каждым ударом волн брызг.
— Сергей Алексеевич, мне мерещится, или туман становится реже? И, вроде, ветерок? — обратился к начальнику отряда Посьет. — Определённо — ещё час-полтора и развиднеется!
— Отлично! Следуем тем же курсом, тогда они окажутся между нами и миноноской. Ещё полчаса — и ложимся на курс сближения, зажмём мерзавцев в клещи.
— А не уйдут? — озабоченно спросил капитан-лейтенант. — Что-то уж слишком резвые…
— Не переживайте, Леонид Константиныч, — успокоил командира Никонов. — Шхуна — не военное судно. Это мы, грешные, хоть пару раз за выход даем полные обороты, у нас и кочегары привычны уголь подолгу в топки кидать! Мы и матросов в помощь им даём. Команда своё дело знает, лишь бы механика не подвела. А швед — что с него взять? Машина у них может, и хорошая, да только ходить привыкли все больше экономическим. К долгим авралам кочегары не приучены, надолго их не хватит. А то и машина сдаст, вряд ли они часто бегают, всё больше тишком да ползком…
— Это у кого ещё раньше сдаст. — проворчал Кологерас. — Сами знаете, Сергей Алексеич, у нас поломка за поломкой. Недели не прошло, как холодильники перебирали!
— Типун вам на язык, Леонид Константиныч! Пока, вроде, стучит, спасибо вашему меху!
За мостиком, позади ходовой рубки гудит тонкая, высокая дымовая труба. Временами из нее вырываются огромные клубы черного дыма. Кологерас поморщился: туман — туманом, а все же, мало ли? Того гляди, шлейф угольного дыма увидят на шхуне, и тогда погоня, в лучшем случае, затянется.
— Еремеев! Скажи в кочегарке, зачем так дымят?
Еремеев, сигнальный кондуктор, которому по случаю тумана делать совершено нечего, бодро отвечает «Есть!» и мячиком скатился с мостика. Кологерас проводил его взглядом. Он и сам прекрасно знал, что происходит: отчаявшись поднять обороты, инженер механик велел своим «духам» обливать уголь машинным маслом, прежде чем забрасывать его в топки — отсюда и жирный дым, стелющийся за кормой канонерской лодки. Мера крайняя, но, похоже, вполне оправданная в их положении…
Воленька огляделся. На правом крыле мостика возвышалась коническая железная тумба с револьверной пушкой. Рядом, прикрытые от брызг, выложены на брезент кранцы первых выстрелов — два десятка патронов с латунными гильзами в жестяных коробах-обоймах. Боевая тревога пробита, комендоры бдят у «Гочкиса», и, вздумай шведы шутки шутить, — им не поздоровится.
Погоня продолжалась уже полтора часа. Шхуна упрямо шла прежним курсом, и каждый оборот винтов приближал её к болотистому, испещрённому мелкими заливчиками, островками, мелями и каменистыми косами, финскому берегу. Он опасно близко, но ни канонерка, ни остальные участники туманной гонки не сбавляли хода. На мостике царила напряжённая тишина, изредка прерываемая короткими репликами. «Аравия» следовала мористее, параллельным курсом, на случай, если контрабандистам придёт в голову повернуть в открытое море. Дистанция между судами сокращалась, но, увы, слишком медленно. В корпусе от вибрации на волне открылась течь — пока помпа справлялась, но…. Алексеев скривился, велел не разводить паники и добавить оборотов.
А туман, и правда, поредел, прав Посьет! Залив просматривается уже кабельтовых на двадцать, с зюйд-веста катят короткие, злые валы, канонерка с шумом врезается в них под острым углом. От каждого удара корпус дрожит всеми заклёпками.
Воленька Игнациус поднялся на мостик. Пелену тумана будто отдёрнули в сторону движением гигантской руки. Впереди по курсу в сероватой дымке тонет финский берег, а на правой раковине, милях в полутора, отчаянно дымит трубой небольшое судёнышко — шхуна улепётывала со всех индикаторных сил своей машины, внезапно обнаружив за кормой сразу двух очень сердитых преследователей.
— Артиллерийская тревога! Расчёты к орудиям!
Тревожно забила рында, по доскам палубного настила заухали матросские башмаки. Наводчик, не дожидаясь, когда заряжающий втиснет в приёмное окошко казенника жестяной короб с патронами, разворачивал револьверную пушку, ловя цель.
— Игнациус, шляпа! Дистанцию до цели!
Воленька вздрогнул, завертел винты микрометра Люжоля, склонился к таблице.
— Есть, господин капитан-лейтенант… до цели две тысячи… простите, сейчас…. одиннадцать кабельтовых, семь саженей… с половиной!
Прислуга возилась возле короткой, будто обрубленной, толстенной в казённой части одиннадцатидюймовой пушки. Подали холщовые, похожие на белые диванные валики, пороховые картузы — полузаряды. Воленька торопливо вспоминал, что полагается делать в этом случае — разевать рот или затыкать уши? Как бы, в самом деле, не оглохнуть…
— Бам-м! Бам-м! Бам-м!
Хоть «Гочкису» и далеко до главного калибра, но уши гардемарину Игнациусу заложило основательно. Наводчик навалился на обтянутый кожей плечевой упор, второй номер резко крутанул ручку, и револьверная пушка захлопала предупредительной очередью. Конечно, при такой качке снаряды улетят куда угодно, только не в цель — но вспышки и дым выстрелов со шхуны заметят наверняка.
На шхуне стрельбу и правда, заметили — судно изменило курс, подставляя погоне корму. Дым повалил гуще.
— Леонид Константиныч, надо сбросить ход. Опасно, сядем!
— Гардемарин, попробуйте определить дистанцию во-о-он до того мысочка. Тут где-то мель должна быть, крайне неприятная…
Воленька поднял микрометр, гадая, как он будет определять показания — ведь при измерении дистанции методом Люжоля требовалось замерить по шкале прибора высоту видимого предмета, например, мачты, после чего, определить по таблице дистанцию. А на мысе что прикажете измерять — деревья? Так Бог знает, как искать их в таблицах!
Посьет перестал черкать карандашом и замер. И без того бледное лицо его побелело ещё сильнее, и…
Хрр-ясь! С пронзительным скрежетом «Ерш» налетел на препятствие. Канонерка ещё несколько мгновений ползла вперёд, сильно задирая нос; все, кто был на мостике, повалились с ног. Воленька с размаху влепился в Посьета, успев заметить, как наводчик револьверной пушки, нелепо размахивая руками, улетает через леер в мутную от взбудораженного ила воду Транзундского плёса.
«Курица» стала сдавать: помпа не справлялась, в щели разболтанного ударами волн корпуса хлестала вода. Растяжка передней трубы лопнула, и теперь жестяной цилиндр, отчаянно извергающий клубы чёрного дыма болтался при каждом размахе качки.
«Ерш» остался позади — невезучая канонерка прочно засела на песчаной банке. Запоздало громыхнул главный калибр, крупная латунная картечь с визгом пролетела в опасной близости от миноноски. От грот-мачты шхуны полетели клочья парусов, но ход она не сбросила: лишь, рыскнув на курсе, выкатилась влево за пределы сектора обстрела страшной одиннацатидюймовки. С канлодки снова затарахтел «Гочкис», но снаряды лишь вспенили воду в безопасном отдалении.
Усталость отчаянная: удерживаться на мотающемся туда-сюда низком, почти вровень с водой, судёнышке — это почти цирковой трюк. Но не до того: впереди, примерно в кабельтове маячит корма беглянки. На высоких оборотах вода хлещет через щели в обшивке с удвоенной силой, «Курица» садится носом. Скрепя сердце, лейтенант скомандовал убавить обороты и крутанул штурвал. Нос покатился влево, наводчик кормовой пушки поймал шхуну в прицел, и… Удар, тряска, снаряд уходит «в молоко» — миноноска с разгону проскребла днищем по песчаной отмели и проскочила на чистую воду. К толчкам волн добавилась неприятная вибрация.
— Вал погнуло! — проорал машинный кондуктор. Свесившись вниз, он пытался разглядеть что-то в буруне под кормой. Фон Недермиллер выругался, возвращая судно на курс. Форштевень снова смотрел точно в корму беглянки — она теперь в мёртвой зоне, снарядом не достать. А кругом мели, и шведский шкипер знает здешние фарватеры как «отче наш». Дистанция до шхуны то сокращалась, то наоборот росла, и вдруг с высокой, слегка приподнятой кормы захлопали ружейные выстрелы.
Фон Недермиллер мешком повалился на палубу; шинель на груди встопорщилась, пробитая в двух местах. Иван, по волосам которого ширкнуло раскалённым металлом, кинулся, было, к нему, но миноноска покатила вправо, и мальчик вцепился в штурвал, возвращая судно на курс. Выстрелы гремели, не переставая, пули с жестяным звуком пробивали тонкий металл корпуса. Позади матерно взвыл подстреленный минёр. Ивана схватили за плечо. Он обернулся — гардемарин Румели, Никола. Сразу стало спокойнее, увереннее.
В уши ударил свист пара из простреленного котла, перекрывая полные мучительной боли вопли обваренного кочегара. Фон Недермиллер лежит ничком — невидящие глаза уставились в небо, на губах опадают кровавые пузыри. «Убит?!»
От нового залпа брызнул щепками палубный настил. Миноноску затрясло сильнее. «Что делать, вашбродия, господа гардемάрины? — заорал с кормы кондуктор. — Дейдвуд разбило вибрацией, вода так и хлещет! Потопнем!»
«Курица» садилась кормой, быстро теряя ход. Корма шхуны быстро отдалялась, до неё было уже саженей пятнадцать. Иван втянул плечи в голову. Отчаянно захотелось назад, на берег, на горячий песок дюн.
— Принимаю командование! — фальцетом заорал Никола. — Смолянинов, держите под корму!
И, запнувшись о тело лейтенанта, кинулся на нос.
«Хочет ударить миной, — понял Иван. — дистанция подходящая, но как же…»
А Никола уже возился возле ребристой трубы метательного аппарата, подкручивая винт вертикальной наводки. Ладони Ивана вспотели; он вцепился в рукоятки штурвала — их лаковая гладкость стала вдруг раздражающе-скользкой. Корма шхуны, на которой то и дело взвивались ружейные дымки, снова покатилась влево. Никола выпрямился, отскочил, сжимая в кулаке обшитый кожей шнур спуска.
«Вот сейчас!..» — графский сын пригнулся и, резко подавшись назад, дёрнул. Хлопок, облако дымного пороха окутало нос кораблика; мелькнуло и плюхнулось в воду остроконечное тело метательной мины. На шхуне испуганно закричали, и Ваня, заледенев, принялся считать вслух: «Раз, два, три…»
На счет «двенадцать» он шумно выдохнул. Взрыва не было. Корма шхуны еще отдалилась, дым от сгоревшего вышибного заряда унесло в сторону.
«Промазали!» — горестно вскрикнул гардемарин и кинулся ко второму аппарату, приткнувшемуся между дымовыми трубами. Иван, не дожидаясь команды, принял вправо; миноноска вильнула, открывая линию стрельбы.
Ваню толкнули — мимо, прижимая к животу простреленную руку, проковылял минный квартирмейстер.
— Выше бери, вашбродь! — орал он. — Мина в полутора саженях под водой идёт и болтается вверх-вниз на пол-сажени — вот и нырнула под киль! Выше бери, пущай поверху поскачет, по волне, и в самое ихнее подлючее брюхо!
Никола присел у аппарата; набежавший минёр принялся помогать. Снова хлопнуло, палубу заволок серый пороховой дым, смешиваясь с чёрным, угольным из ближней трубы. Ваня снова затаил дыхание — «… три… четыре… пять…» Грохнуло, под кормой шхуны вырос водяной столб, осел каскадом пенной воды, заливая палубу. Гардемарин навалился на ручки штурвала, торопливо закрутил; быстро теряя ход, миноноска медленно покатилась в сторону, мимо оседающей в воду шхуны, мимо плавающих в воде обломков, бочек, вопящих не по-русски людей.
— К берегу! — скомандовал Никола Румели. — Выкидываемся, пока не нахлебались!
И, сорвав с леера плоский пробковый круг с надписью «Курица», бросил его барахтающимся в волнах шведам.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Из путевых записок О.И. Смолянинова.
«Наконец-то нам повезло, впервые с того дня, как экспедиция сошла на берег в Дар-эс-Саламе! Фортуна приняла облик казачьего урядника Степана Ерофеича — то-то, он ходит по лагерю гоголем, а на меня поглядывает с укоризной — „мол, ты, Иваныч, меня в харю, а я-то вона как отличился!“
Что ж, будем справедливы: урядник и вправду, „вона как“. Если бы не затеянная им вылазка мы бы до сих пор пребывали в неведении. В самом деле, кому в голову придет, что шайка чернокожих налетчиков таскает с собой по саванне немца-археолога, чудом уцелевшего после воздушной катастрофы?
Впрочем, катастрофы ли? Карл Дрейзер подробно описал диверсию, учиненную французом-механиком по фамилии Рюффо. Похоже, граф Никола был прав: кто-то очень не хотел, чтобы его предприятие увенчалось успехом. И дело, конечно не в том, чтобы помешать Леньяру совершить „рекордный“ перелет, ставки в этой игре намного крупнее…
Итак, „Руритания“ нашла свой последний приют примерно в сотне верст к юго-востоку отсюда. После того как Дрейзер и негодяй Рюффо спаслись с погибающего дирижабля, тот еще какое-то время — и немалое, как оказалось! — продержался в воздухе. Но долго это продолжаться не могло и в конце концов лишенное управления воздушное судно порывом ураганного ветра бросило на горный склон недалеко от крупного поселения одного из местных племен, называемого „ваниоро“.
Творению инженера Леньяра, можно сказать, повезло — водород, наполнявший баллоны, не воспламенился. Зато не повезло Леньяру и его спутникам. Падение пережили лишь пятеро, из них трое, включая самого Леньяра, погибли в случайной схватке с ваниоро, когда дикари осмелели настолько, что приблизились к месту падения „Руритании“. Еще один, археолог, коллега Дрейзера, сломал при катастрофе ногу и двумя неделями позже умер от „гнилой горячки“ — судя по всему, гангрены, развившейся из-за открытого перелома голени. Пятый же, прожив у ваниоро месяца два, попытался бежать и даже преуспел в своем намерении. Но далеко не ушел — обглоданный гиенами труп беглеца нашел отправленный в погоню отряд охотников-ваниоро.
Если верить Дрейзеру, дикари очень убивались о гибели „посланцев небес“. Ваниоро, в отличие от своих южных соседей, не отличаются особой воинственностью — они по натуре скорее торговцы и ремесленники. Главный источник их благополучия — соляные варницы; жизнь ваниоро ведут оседлую, можно сказать, мирную. И когда на головы им свалилось немыслимое сокровище в виде обломков „Руритании“, дикари сочли это за знак небес, и знак, безусловно, добрый. Они вовсе не собирались лишать жизни злополучных воздухоплавателей — бедняга Леньяр сам спровоцировал кровопролитие, схватившись за револьвер.
Последний из уцелевших аэронавтов, тот самый неудачливый беглец, принес своим „хозяевам“ немалую пользу. Он научил ваниоро разбирать ажурные металлические конструкции, оставшиеся от корпуса „Руритании“ и сооружать из них нечто вроде цирковых шатров, укрытых полотнищами из оболочки дирижабля. Он приспособил к делу металлические тросы, блоки и кое-какие механизмы, например, лебедку и обломки парового котла. И даже посулил привести в порядок уцелевшую митральезу — но выполнить обещание не успел.
Дрейзер, приземлившись, почти сразу потерял из виду Рюффо. Ученому повезло — дня не прошло, как его подобрали саванне негры из какого-то неведомого племени. Вместе с ними он несколько месяцев скитался по саванне, пока не попал в селение ваниоро (его „спасители“ отправились туда за солью) и узнал там о судьбе своих спутников. Ваниоро предлагали немцу остаться, обещая ноги мыть и воду пить — очень уж им хотелось заполучить белого человека, способного исправить „небесное оружие“. Но спасители Дрейзера не уступили ценную добычу, и вскоре покинули селение ваниоро, забрав „найденыша“ с собой. Что они собирались делать с ним — так и осталось загадкой; на обратном пути их дорога пересеклась с тропой бандитской шайки уже знакомых нам мангбатту. После чего и Дрейзер, и пять корзин с солью, приобретенных у ваниоро, сменили владельцев — разумеется, без согласия последних.
Неправедно нажитое добро не пошло налетчикам впрок: и недели не прошло, как они встретились с экспедицией и имели неосторожность рассердить молодцов-забайкальцев. И вот теперь Дрейзер сидит у огня, кутаясь в одеяло, и в третий раз пересказывает нам историю своих скитаний.
Оставался вопрос: куда делся диверсант, механик по имени Рюффо? У ваниоро он не объявлялся, в этом Дрейзер был уверен. А найти этого злодея надо, хотя бы для того, чтобы выяснить, по чьему наущению он подстроил крушение воздушного корабля.
Что ж, похоже, и нам придется нанести визит в селение ваниоро. Дрейзер уверял, что дикари тщательно собрали и сохранили все, что смогли отыскать на месте падения дирижабля — так может, они, заодно, прибрали к рукам бортовой журнал, или какие-нибудь документы, принадлежавшие Леньяру? В любом случае, больше искать негде — а значит, путь наш лежит на север, в страну ваниоро.
Но тут имеются некоторые сложности в лице уже знакомого нам негритянского царька Мванги. Когда экспедиция покидала Рубагу, сей грозный властитель как раз собирался в поход на ваниоро. К нему готовы были присоединиться многочисленные разбойничьи шайки, вроде перебитых забайкальцами мангбатту. Так что скоро эти и без того неспокойные края будут охвачены самой настоящей войной, и экспедиция рискует оказаться в самом ее горниле…»
— …выбор у нас невелик: можно предложить помощь Мванге в обмен на разрешение покопаться в трофеях…
Рядом со Смоляниновым у костерка, на кошмах устроились поручик, кондуктор Кондрат Филимоныч и урядник Ерофеич. Казачки с Антипом Кабанга держались в стороне — начальству, известное дело, виднее. Мадмуазель Берта тактично удалилась в свою палатку, за что Смолянинов был ей весьма признателен — она, конечно, все узнает, но обсуждать при посторонних цели «секретной» все же, не следовало.
–.. а можно наоборот, принять сторону ваниоро. — продолжил мысль начальника Садыков. — Может, дикари и сами отдадут то, что мы ищем. Зачем им бумаги, в которых они, все одно, ни рожна не разберут?
— Это, ежели они целы, бумаги-то. — прогудел кондуктор. — А ну, как негритянцы давно их скурили?
— Так не курят они табака, Кондрат Филимоныч! — усмехнулся Смолянинов. — Не знают здесь такого обычая. Разве что, извели по иной надобности?
Пронька, по молодости лет не имеющий голоса на военном совете, прыснул в кулак. Фрол недовольно пхнул его локтем в бок — сиди, мол, тихо…
— Куды-ы там… — отмахнулся кондуктор. — Оне по ентой самой надобности пучком травы обходятся. Чего с них взять, с голозадых-то!
Посмеялись. Кондрат Филимоныч потянулся к костру за угольком, раскурить погасшую трубочку-носогрейку. Смолянинов, который сам не курил, с удовольствием вдохнул сладковатый аромат турецкого табака, купленного во время стоянки в порту Аден. Урядник Степан Ерофеич, не одобрявший, как и полагается староверу, «бесовского зелья», покосился на кондуктора неодобрительно.
— С Мвангой, конечно, можно и договориться — продолжил начальник экспедиции. — но где гарантия, что он выполнит договор и поделится с нами добычей? Как бы, не захотел вместо этого еще и нас ограбить, с него станется!
— Точно! — поддакнул урядник. — Нельзя Мванову верить, личность самая ненадежная. Одно слово, нехристь, не то, что здешний народишко!
Ваниоро, в отличие от их недобрых соседей, охотно пускали к себе миссионеров. Тем более, что те доставляли им из немецкой фактории, что располагалась на восточном берегу Альберт-Нианца всякие полезные вещи по сравнительно скромным расценкам — мыло, отрезы бумажной ткани, утварь фабричного производства, топоры, а главное, свинец, ружейные капсюли и порох для их невеликого огнестрельного арсенала.
Все это ваниоро могли выменивать и у арабских торговцев, время от времени наведывавшихся с севера — а заодно перенять, подобно многим племенам, магометанскую веру. Но не сошлись в коммерции: чужаки вознамерились подгрести под себя соляную торговлю, чего вожди ваниоро стерпеть не могли. Однажды полтора десятка незадачливых арабских коммерсантов проснулись с перерезанными глотками, и с тех пор их соплеменники упорно натравливают на ваниоро другие племена, посговорчивее — ваганда или тех же мангбатту…
Из переписки поручика Садыкова
с мещанином Картольевым
«И снова шлю тебе мой привет, друг мой Картошкин! Можешь поздравить своего гимназического товарища: здесь, в самом сердце Черной Африки мы сумели найти то, что искали — обломки воздушного корабль французского изобретателя Клода Леньяра, на котором сей отважный мсье пустился в далекий вояж. Ты, верно, читал в газетах об этом отважном предприятии — как и о том, что управляемый аэростат Леньяра, именуемый „Руритания“ без вести сгинул над Черным континентом.
Теперь мы точно знаем, где это случилось — к северу от озера Альберт-Нианца, в дальних предгорьях плато Буниоро. Судьба храбрецов, составлявших команду воздушного корабля, ужасна: кто-то погиб, сверзившись с огромной высоты; кто-то сложил голову в схватках с дикарями, кого-то разорвали дикие звери. Уцелел лишь один, ученый-археолог по фамилии Дрейзер — тот самый бедолага, которого мы отбили у шайки негритянских бандитов! Он-то и поведал нам эту трагическую историю.
Кажется, осталось немного: добраться до обломков дирижабля, осмотреть их, сделать подробное описание — и можно поворачивать оглобли, как выражается наш урядник Степан Ерофеич. Но не тут-то было!
Я, помнится, упоминал о том, что здешние края охвачены войной. Ты, верно, спросишь: а вам-то что за дело до дикарских склок? Миновать поскорее опасные края, да и вся недолга! Все верно, да только судьба распорядилась иначе: злосчастная „Руритания“ свалилась с небес возле селения одного из враждующих племен. Так что, боюсь, придется нам с головой окунуться в бурлящий котел межплеменных баталий.
Итак, нам предстоит сделать выбор: ваганда или ваниоро? Кого поддержать в этой междоусобице? На пути к озеру Альберт-Нианца мы успели побывать в гостях у ваганда, и даже познакомились — слава Богу, не накоротке, — с их царьком, по имени Мванга. Сей негритянский сатрап пользуется у соседей самой скверной репутацией за воинственность и чрезвычайно дурной характер. По слухам, он велел вырезать обитателей местной евангелистской миссии и будто бы собственноручно отсекал несчастным головы!
Вот и сейчас: объявленный этим душегубцем военный поход имеет целью полный и окончательный захват соляных варниц, принадлежащих ваниоро. Предстоящая кампания видится примерно так: войско Мванги, состоящее из ваганда и союзных племен, нападают на самое крупное селение неприятеля. В этом селении три раза в году проводят „соляные“ ярмарки; последняя состоялась совсем недавно, а значит, захватчики могут рассчитывать на изрядную поживу. И, как назло, рядом с этим самым селением разбился дирижабль Леньяра, и тамошние негритянцы сволокли туда все, что сумели найти на месте крушения!
Слава Богу, негры не знают артиллерии — стычки решаются перестрелками с близкой дистанции и в рукопашной резне. После чего захваченное селение подвергается разграблению, а потом обыкновенно предается огню. Негритянские хижины из тростника и пальмовых листьев вспыхивают как порох, так что на пожарище не остается даже угольев. И, ежели бумаги с „Руритании“ в самом деле, здесь, то ни в коем случае нельзя подвергать селение ваниоро опасностям штурма! А значит, хочешь — не хочешь, а придется им помогать помощь. Благо, ваниоро нуждаются в ком-то, кто заставит действовать снятую с погибшей „Руритании“ пушку.
Так что ждет нас, как говорят карточные гадалки, долгая дорога и хлопоты в казенном доме — сиречь, непростые переговоры с вождями ваниоро, до которых предстоит еще добраться, преодолев изрядное расстояние по здешним, далеко не самым спокойным местам. Хорошо хоть, сами ваниоро известны своим миролюбием. Это племя неизменно предпочитает войне торговлю и охоту, но всегда готово дать отпор любому врагу. Дрейзер упомянул, что у ваниоро нет единого правителя, наподобие Мванги у их соседей ваганда. Здесь в обычае нечто вроде родового совета, в котором состоят главы самых крупных и влиятельных семейств. Промежду них выбирают троих старейшин, которые и управляют повседневными делами племени.
Засим — пора заканчивать эту эпистолу. Прости великодушно, друг мой Картошкин, за краткость изложения — недосуг, пора собирать барахлишко, навьючивать наших верных осликов и отправляться в гости к будущим союзникам…
Кондуктор Кондрат Филимоныч погладил вороненый металл, кое-где тронутый ржавчиной, подергал коленчатую рукоять. Связка из пяти стволов, стянутая бронзовым обручем, провернулась, издав при этом неприятный для слуха скрежет — будто шестерни приводного механизма перемалывали битое стекло. Система была мудреная: при провороте, каждый из стволов захватывал из пристроенного сверху лотка патрон в латунной гильзе и производил выстрел. После чего стреляная гильза выбрасывалась прочь, и ствол снова изготавливался к стрельбе. Таким образом, крутя рукоять и направляя плечевым упором стволы на цель, канонир «Гочкиса» мог производить до двух с половиной сотен выстрелов в минуту.
— Ну, что скажешь, Филимоныч?
Кондуктор сощурился и поскреб пятерней затылок.
— Я-то сам не комендор, больше по боцманской части. Но и с этими тарахтелками дело иметь приходилось, а как же! Они на нашем «Крейсере» стояли — по две штуки, на полубаке и на шканцах. Я по боевому расписанию числился при правом баковом, вторым нумером, заряжающим. Ну и починять случалось. Тока эта орудия хранцузская, а наши были Тульского завода.
Смолянинов обошел предмет их беседы — пятиствольную револьверную пушку системы «Гочкис» калибром в полтора дюйма. Во Франции, на родине этого орудия, такие называли «митральезами».
— До вечера с починкой управишься?
— А чего ж не управиться? Делов-то на рыбью ногу: лоток для патронов чутка замят, да еще крышка приемника перекособочена. Выправить их, и вся недолга!
Кондуктор навалился на деревянный, обшитый кожей плечевой упор, крутанул ручку. Внутри цилиндрического казенника заскрипел маховик, лязгнул вхолостую рычаг подачи патронов, стволы провернулись, снова резанув слух протяжным скрежетом — и замерли на половине оборота. Кондрат Филимоныч нахмурился, надавил на рукоятку посильнее, но стволы едва дрогнули. Тогда он заглянул в открытый лючок, набрал полную грудь воздуха и сильно дунул внутрь казенника. В ответ, в усатую, обветренную физиономию полетели клубы пыли с мелким песком. Кондуктор отшатнулся, закашлялся и принялся ожесточенно протирать глаза.
— Тьфу, чтоб тебя… заклинило! Надо затыльник свинчивать, крышку снимать, почистить ейные потроха, маслицем пройтись… А то, вишь, всякая дрянь в механизьму набилась, а это непорядок! Стволы, опять же, продраить, небось, нарезы мхом заросли… Слышь, Иваныч, масло требуется, али сало ружейное, много!
— Пальмовое подойдет? — отозвался Смолянинов. — Скажи неграм, приволокут, сколько надо. Или жира бараньего, у ваниоро его полно.
— Сгодится. Тока учти, ни картечей, ни шрапнельных снарядов, как у нас, на «Крейсере», к этой орудии нет: одни гранаты, да еще десятка три чугунных ядер[84]. От этих вообще проку никакого, болванка — она болванка и есть. Да и гранаты к «Гочкису» совсем никудышные: бывалоча, донце при разрыве оторвет, а осколков-то и нету. А то и вовсе только взрыватель вышибет, а сама граната цела! По катеру, или по миноноске такой ерундой еще можно пулять — котел там продырявить, борт рассадить. Или, скажем, на учебных стрельбах по щиту мишенному садить милое дело! А по пешим солдатам, особливо издаля — одна трескотня. Разве что, кому в живот али в грудь угодит, тогда, ясное дело, наповал…
— А тебе-то доводилось из такой пушки по живым людям стрелять, или только на учениях, по мишеням? — после небольшой паузы поинтересовался начальник экспедиции.
— Да было разок. — неохотно ответил кондуктор. — В запрошлом годе шли мы на «Крейсере», из Кронштадта в порт Владивосток. Как миновали Молуккский пролив — сейчас командиру депеша с аглицкого сторожевого корвета: мол, лихие люди в этих водах шалят, разбивают китайские джонки и всякие прочие каботажные посудины. Да и европейского подданства торговые суда, случается, грабят. Так не поверишь, Иваныч: дня не прошло, как мы в самый аккурат на косоглазых татей наскочили! Они, вишь, остановили голландский бриг, команду, пассажиров — на ножи, а сами давай шарить по трюмам да каютам. Как нас увидели — перепугались, барахлишко побросали, и кинулись паруса ставить, чтобы, значит, задать драпу. Да только шалишь: как ты жилы не рви, а от клипера вот так, дуриком, нипочем не убежать! А когда мы тех злодеев догнали, они сдуру принялись из ружей палить, и наводчика, дружка моего, Лаврушку, поранили. Вот, стало быть, и пришлось мне заместо него встать. Ну, я прицел подправил, ручку крутанул — злодеи и повалились, чисто рюхи городошные[85]! Одному граната в самое плечо угодила — так ей-богу, не вру, руку напрочь оторвало, вместе с ружьем за борт улетела…
— Ясно. — кивнул Смолянинов. — Ну, ничего, подойдут и эти твои гранаты. Здешние обитатели пушек отродясь не видели, глядишь, одним грохотом напугаем до полусмерти. Опять же, негритянские вояки в атаку толпами бегают, по такой цели и захочешь — не промахнешься.
И покачал на ладони гочкисовский патрон в тускло-желтой латунной гильзе. Весил он не меньше двух с половиной фунтов. Смолянинов уже знал, что взрывчатая начинка состоит из полутора унций[86] французского хлопчатобумажного пороха. Маловато, что и говорить…
— Ну, значит, решено. И вот еще что: надо бы соорудить какое ни то закрытие для стрелка, ты мне нужен живой и, желательно, невредимый. Поищи в хламе, который от «Руритании» остался, какой ни то железный лист и приладь к тумбе на манер щита. В помощники можешь взять Антипа, заодно научишь его обращаться с этим агрегатом, будет тебе номер в расчет.
Кондуктор похлопал «Гочкис» по бронзовому затыльнику.
— А что, дело! Антип малый толковый, рукастый, даром, что кавалерист. Сгодится. Сейчас прямо и пошлю его железо для щита добывать…
Смолянинов усмехнулся, представив, как бывший лейб-улан с матами и зуботычинами выдирает искомую железяку у прижимистых, хозяйственных ваниоро. Еще бы: железный лист в этих краях — немалая ценность, просто так негры его не отдадут. Такой крик поднимут, что антилопы в саванне с копыт попадают…
— Ну, вот и решили. Ты уж, Кондрат Филимоныч, не подведи, чтоб к закату все было готово — зайду, опробуем. А ночью ты мне еще понадобишься, есть одна мыслишка…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Приведенного из караулки руританца усадили на конторский табурет — его принес из приемной адъютант, и удалился, повинуясь едва заметному жесту владельца кабинета.
За плечом задержанного встал конвоир, высоченный жандармский вахмистр в каске и при палаше. Жандарм преданно ел глазами начальство, не забывая все время косить глазом на подопечного. Руританец сидел, не шевелясь, уронив голову на грудь, и свет газового рожка едва освещал ему лицо.
Платье незнакомца заставил генерала удивленно поднять бровь: ткани и такие же кальсоны — чистые, только из кладовки каптенармуса, с жестяными острыми складками, какие обыкновенно получаются от долгого хранения. Длинные завязки кальсон змеились по мозаичному паркету — руританец был бос.
— Изъяли одежду для досмотра — шепнул Эверт, предупреждая вопрос шефа. — И не зря старались: в подкладку сюртука был зашит паспорт на имя какого-то австрияка, причем описание внешности полностью совпадает с тем, что указано в руританских бумагах.
— Фальшивка? — сощурился Никифораки.
— Несомненно. И еще кое-что, поинтереснее… вот!
Генерал бросил взгляд на листок тончайшей рисовой бумаги, густо исписанный убористым почерком. В нижнем углу проступал бледный фиолетовый оттиск с гербом в виде орла, сидящего на скипетре.
— Написано по-немецки. — прошелестел Эверт. — Нечто вроде рекомендательного письма доверенным лицам. Обратите внимание: личная печать Вильгельма Гольдстайна. Сей господин, отпрыск не самого знатного аристократического рода, считается в руританских коридорах власти весьма крупной шишкой, поскольку возглавляет Особую экспедицию при министерстве Внешних сношений. Это, если припоминаете…
— Да-да, конечно, барон… — кивнул Никифораки. — Заграничная разведка. Выходит, Гольдстайн — мой руританский коллега?
Сидящего на стуле генерал, казалось, не замечал.
— Точно так-с, он самый и есть. Кстати, этот господин, как и вы, сперва служил в конной гвардии, но карьеру предпочел сделать в тайной службе. И он, надо думать, кому попало, он рекомендательных писем с личными печатями не раздает. Похоже, в наши сети попалась крупная рыба!
Генерал с интересом посмотрел на пленника. Тот по-прежнему не поднимал головы, словно изучая то ли свои босые ступни, то ли завязки кальсон.
— Значит вы, сударь, изволите состоять под началом герра Гольдстайна?
Руританец дернулся, попытался встать, но плюхнулся назад- жандарм немаленькой своей ручищей припечатал беднягу к сиденью. Пленник недовольно дернулся, но противостоять медвежьей хватке ему явно недоставало сил. Тогда пленник вскинул голову и вызывающе поглядел на хозяина кабинета. Теперь лицо его было хорошо видно: узкий, костистый профиль, слегка крючковатый нос, лоб с большими залысинами. Правый глаз заплыл громадным фиолетовым кровоподтеком, губы в кровяных ссадинах.
— Это его в участке так отделали? — негромко осведомился Никифораки.
— Никак нет, вашсокопревосходитство! — жандарм вытянулся, громко щелкнув каблуками. — Так что, сопротивлялся при задержании!
— А вот это вы зря, голубчик. — мягко продолжил генерал, обращаясь к сидящему на табурете человеку. — Это вы нехорошо подумали. Наши околоточные — такие, знаете ли, грубияны, чуть что — сразу лезут кулачищами в самую морду! Особенно, ежели кто разгуливает по городу с трупом на закорках. В другой раз, душевно вас прошу, будьте осторожнее, а то ведь так и до беды недалеко!
Руританец в ответ лишь криво усмехнулся и попытался пожать плечами. И не преуспел — ладонь вахмистра по-прежнему придавливала его к сиденью.
— Будешь говорить, сволочь? — гаркнул вдруг Шебеко, да так, что здоровяк жандарм чуть ли не присел от неожиданности. — Отвечать, когда спрашивают! В глаза смотреть, кому сказано!
Руританец отшатнулся, чуть не опрокинувшись на конвоира вместе с табуретом. Генерал сделал два шага и навис над ним какой-то хищной птицей. Лицо пленника сделалось бледным как мел; он шевелил губами, не в силах выговорить ни единого слова.
— А он не обгадиися с перепугу, Антон Николаич? — негромко поинтересовался Эверт. — Руританский народишко — дрянь, трусы, такого героя сытая курица заклюет!
— Да как вы смеете, сударь! — взвился с табурета пленник. Точнее, попытался — с известным уже результатом. — Я не позволю… сатисфакция… честь рода…
— Похоже, и этот из конных гвардейцев. — удовлетворенно констатировал Никифораки. — У них в Руритании, что, так принято: из гвардии, и прямиком в секретные агенты?
— Я бы рекомендовал вам, сударь, отвечать на вопросы его высокопревосходительства. — на этот раз в голосе Эверта не было и тени иронии. — Вы задержаны на территории другого государства с документами на чужое имя. К тому же, при обстоятельствах, позволяющих заподозрить покушение на убийство. Этого достаточно, чтобы упечь вас на каторгу в Сибирь, до конца дней. Вы, надеюсь, слыхали про Сибирь?
— Не понимаю, в чем вы меня обвиняете! — истерически взвизгнул пленник. Видимо, упоминание о Сибири его проняло. — Да, я служу в Особой экспедиции, но богом клянусь: здесь я по делу, никак не затрагивающему интересов вашей страны! Этот господин, Василов, он ведь даже не российский подданный!
Генерал непонимающе посмотрел к Эверту.
— Какой еще Василов? В протоколе значится, что его задержали с каким-то подозрительным типом с Балкан — то ли турком, то ли албанцем?
Столько искреннего недоумения было в его голосе, что непосвященный человек и впрямь мог бы поверить: генерал только сейчас впервые услышал о каком-то Василове. Впрочем, из непосвященных в этом кабинете был только руританец, для которого весь спектакль, собственно, и предназначался.
— Это тот самый болгарский проходимец, что шпионил за Мировичем, изобретателем управляемого аэростата. И есть подозрение, что именно Василов стоит за нападением на дом Мировича и похищением чертежей!
— Вот как? — генерал повернулся к руританцу. — Значит, наш гость как-то связан с этим проходимцем? Впрочем, какой же он проходимец? Шпион! Любопытно, крайне любопытно! Выходит, ведомство герра Гольдстайна интересуется военными секретами Российской Империи?
На руританца было жалко смотреть. Лицо его сделалось белым, как крахмальная скатерть, на лбу выступили капли пота.
— Клянусь честью, я и понятия об этом не имел! Какой шпион, какие военные секреты? Я… мы… наша служба расследует загадочное исчезновение барона Виттельсбаха, а не ворует секретные документы! А Василов проявлял интерес к барону Виттельсбаху еще будучи в Болгарии, и даже публиковал в софийском листке статейки о его исчезновении — чем и привлек наше внимание. И когда я встретил этого писаку здесь, то, конечно, сразу заинтересовался! И не зря — он, оказывается, следил за доверенным телохранителем барона Виттельсбаха, который, как мы полагали, сбежал сразу после его исчезновения.
— Барон Виттельсбах, говорите? — на губах Никифораки мелькнула недобрая усмешка. — Известный так же, как граф Никола Румели? И что же, ваше начальство вообразило, что искать его следует в России?
На руританца было жалко смотреть.
— Любопытно, крайне любопытно… — повторил безжалостный Никифораки. — Вот что, любезный, давайте-ка, излагайте все с самого начала и пожалуйста, поподробнее. И, кстати — вы ведь нам до сих пор не представились?
Барон Эверт перебрал листки, в беспорядке разбросанные на столе. Особой нужды в этом не было — за последние несколько часов, он выучил их наизусть.
Генерал потянулся к шкатулке с сигарами, искоса наблюдая за манипуляциями подчиненного. Химическая зажигательница, как назло, барахлила — сколько владелец кабинета не поворачивал медный краник, пламя появлялось совсем уж крошечное и моментально угасало. Помучавшись с полминуты, Никифораки поставил хитроумный прибор на стол полку и потянулся за каминными щипцами.
— Ну и что мы в итоге имеем?
Эверт невесело усмехнулся. В уголках его глаз залегли глубокие тени; все в ротмистре свидетельствовало о крайней утомленности.
— А имеем мы бледный вид и вялую печень, как говорит один мой знакомец. Кажется, он родом откуда-то с юга. Из Бессарабии, или, может, из Одессы…
Никифораки, раскуривавший бледно-зеленую гавану, от неожиданности поперхнулся и закашлялся. При этом он чуть не выронил щипцы, в которых багрово тлел уголек.
— Однако же, и знакомцы у вас, барон!
— Не поверите, Антон Николаевич, но и за чертой оседлости попадаются весьма толковые люди. Особенно в рассуждении наших с вами занятий.
— И это вы таки хóчете сказать греку с угла Канатной и Малой Арнаутской? — В голосе Никифораки вдруг прорезался отчетливый южнорусский говорок. Начальник штаба Отдельного корпуса жандармов происходил из дворян Екатеринославской губернии; отец его, обрусевший грек, дворянин православного вероисповедания родился в Санкт-Петербурге. Тем не менее, генерал нередко вспоминал о детстве, проведенном у дядюшки, выходца из семьи греческих хлеботорговцев, обосновавшихся в Одессе еще при Павле Первом, и Эверт в такие моменты с удовольствием подыгрывал шефу.
Никифораки отложил сигару.
— Впрочем, простите, барон, я позволил себе несколько отвлечься. — Речь его снова сделалась сухо-казенной, какая только и приличествует жандармскому генералу. — Давайте-ка поскорее покончим с этим делом, а то что-то мы засиделись…
— Признаться, я и сам мечтаю доехать до дома, принять ванну и залечь на подушку минут эдак на шестьсот.
Они провели в здании штаба Отдельного корпуса Жандармов не меньше пятнадцати часов.
— Итак, ваше высокопревосходительство, подведем итоги. Наш гость — Виллėм Пернштėйн, руританский дворянин. Уверяет, что потомок Виллема II-го из Пернштейна, видного сановника средневекового чешского короля Владúслава Второго. Впрочем, это не интересно… так, служил в конных гренадерах, и не где-нибудь, а в роте Алой стражи — это отборные гвардейцы, несущие охрану внутренних покоев замка Штадтшлосс, резиденции руританских королей. Год назад вышел в отставку и поступил в Особую экспедицию…
Генерал бегло просмотрел поданный бароном листок.
— Смотрите-ка, наш друг состоит в чине ротмистра!
— Как и я. — усмехнулся барон.
— Верно, и тут полнейшее совпадение! Что там еще?
— При задержании предъявил подлинный руританский паспорт на свое имя. При обыске, под подкладкой сюртука обнаружен другой паспорт, уже на имя подданного Австро-Венгерской Империи Ярослава Элиаша, коммерсанта. По собственным Пернштейна словам, этим документом он не пользовался, приберегая его для особых случаев. В Россию же въехал по руританскому паспорту, по нему же и выправил вид на жительство в столице.
— Цель визита: изучение диалектов западных славян в Петербургском университете. — прочел генерал. — Так он еще и студент…
Никифораки, как любой жандармский генерал, терпеть не мог студентов, полагая их ненамного меньшим злом, нежели иностранные шпионы.
— И тут руританцу несказанно повезло: чтобы поддерживать свою легенду, ему приходилось время от времени бывать в библиотеке Петербургского Университета. Там-то и он и подцепил Василова: болгарин искал среди тамошних студиозусов новых кандидатов в сочинители эзотерических статеек для Лидделла — и попался Пернштейну на глаза.
Генерал взял со стола еще один лист.
— Может и повезло, да только в Петербурге он мало что накопал. Только-то и успел, что найти Василова, а через него выйти на Безима. И тут повезло уже нам — руританец начал следить за арнаутом всего за три дня до истории с Мировичем. Потому и оказался на месте действия: дошел за Безимом до дома на Фонтанке и собрался подождать, покуда он выйдет. А когда услышал, что на бельэтаже, в комнатах инженера, завязалась драка — не утерпел…
— …и на лестнице его чуть не сбил с ног Василов. — подхватил Эверт. — Но наш герой не решился того преследовать, а заглянул в квартиру, где и нашел окровавлėнного Безима и прочих действующих лиц. Остальное мы знаем.
— Знаем, да не все. Василов встречается с Лидделлом, и они предпринимают попытку бежать в Швецию на шхуне контрабандистов. И тут возникает вопрос: на кого работал Лидделл? Согласитесь, масону и оккультисту, каковым мы его считали, незачем тайно устраивать побег похитителю военных секретов. А значит, за спиной Лидделла стоит кто-то, кому эти сведения нужны позарез!
— Англичане. — твердо сказал барон. — Больше некому. Наши агенты в Лондоне не раз сообщали, что Форин Офис заигрывает с разного рода тайными обществами. Да что я говорю, это давняя традиция— не зря государь Александр Благословенный масонов запретил… Так что, не сомневайтесь, имеем старые игры на новый лад!
Генерал в сомнении покачал головой.
— Англичане, англичане… а не слишком ли это даже для наших заклятых друзей? Все же здесь не Туркестан, а столица Российской Империи! Можно, конечно, предположить, что им понадобились чертежи дирижабля; можно даже допустить, что их почему-то заинтересовали поиски графа Румели. Но чтобы устраивать ночные налеты, убийства, перестрелки? Это ведь сплошь казус белли!
Барон подошел к столу, плеснул из графина темно-янтарной жидкости, подал рюмку шефу. Никифораки чуть-чуть пригубил, едва смочив в коньяке свои великолепные греческие усы.
— В том-то и дело, Антон Николаевич. Я сам в недоумении. Обычно англичане работают тоньше. Это, кстати, относится не только к истории с Василовым: вспомните депешу об александрийской заварушке!
Он потянулся бюваром, поискал нужную бумагу.
— Вот, прошу. Отчет начальника экспедиции господина Смолянинова, пересланный через нашего консула в Адене.
Генерал пробежал глазами документ.
— Н-да, иначе как топорной, такую работу не назовешь. И это, согласитесь, странно: в Александрии «просвещенные джентльмены» хозяйничают, как у себя на Пикадилли — что им мешало тихо-мирно арестовать участников экспедиции, а не устраивать перестрелки со взрывами? И, тем не менее, полюбуйтесь: прибегли к услугам каких-то темных личностей, и в итоге упустили добычу! Да и здешняя эскапада — оккультисты, болван-репортер, убийца со стилетом в трости… Как-то слишком театрально, не находите?
— Согласен, ваше высокопревосходительство. Операции подобного рода, проводимые господами из Форин Офис или, скажем, департаментом разведки британского Адмиралтейства как правило, отличаются элегантностью замысла и точностью исполнения. А тут — провал за провалом!
Никифораки помолчал и большим глотком опорожнил рюмку, запрокинув голову, так что стало видно, как на шее, поверх тугого мундирного воротника двигается крупный кадык. Эверт недовольно поморщился: он не ожидал от своего шефа, слывшего тонким ценителем коньяков, столь неуважительного отношения к благородному напитку.
Никифораки опустил рюмку и совершенно по простецки помотал головой.
— Да ведь и нам, барон, похвастать особо нечем. Хорошо хоть, злодеев изловили, не дали удрать с документами…
— Увы, ваше высокопревосходительство, это не совсем так. У меня с собой рапорт командира канонерской лодки «Ерш», капитан-лейтенанта Кологераса об осмотре места утопления судна злоумышленников.
Никифораки насторожился.
— Читайте, ротмистр. Только, душевно вас прошу, самую суть…
Похоже, генерал, как и его доверенный помощник, уже предвкушал отдых после нелегкого дня — а тут на тебе, новые сюрпризы!
Эверт перелистал страницы рапорта.
— Так… осмотр корпуса шхуны… размеры и расположение пробоин… не то… Расстояние до береговой линии… ориентиры… а, вот оно!
Генерал терпеливо ждал, постукивая рюмкой о массивный письменный прибор из бронзы и малахита. Прибор изображал сцену из античной жизни — то ли поединок Геркулеса и гидры, то ли борьбу Лаокоона со змеями.
— Если самую суть — то тут три пункта. Первый: труп столовращателя Лидделла выловлен из воды на месте гибели шхуны и тщательно осмотрен. Второй: Василова не нашли ни в каком виде, ни живого, ни утопленника. Команды пограничной стражи и местные рыбаки до сих пор обшаривают берег, объявлена награда в сто рублей, как за него самого, так и за мертвое тело. Третий пункт: похищенные у Мировича бумаги тоже не обнаружены. По свидетельству уцелевших шведов, Лиделл не расставался с портфелем — коричневым, лаковым, крокодиловой кожи — но ничего подобного найти не удалось. Портфель тоже ищут, награда объявлена. Полагаю, интересующие нас бумаги, скорее всего, погибли вместе со шхуной.
— А понырять не пробовали, без-здельники? — Никифораки медленно багровел — коньяк и раздражение делали свое дело.
— Еще как пробовали, ваше высокопревосходительство. На место была вызвана команда водолазов из Кронштадта: погружались в течение трех дней, но все впустую! Там, видите ли, какие-то особо вредные подводные течения, илистое дно — мелкий предмет в момент унесет неизвестно куда, искать можно хоть до морковкиного заговėнья…
Генерал покачал головой.
— Что-то не внушает мне доверия эта бумажка. Вот что, ротмистр, займитесь-ка этим лично! Пусть обыщут там все еще раз, чтобы и землю и дно морское носами рыли! Составьте записку начальнику Кронштадтского порта — водолазные команды, кажется, в его ведении? — и передайте адъютанту, я подпишу.
И добавил, заметив, как обреченно покачал головой Эверт:
— Я понимаю, голубчик, вы устали, ну да уж потерпите, очень уж дело важное.
Ротмистр поднялся, привычно щелкнул каблуками.
— Да, и чуть не забыл, Антон Николаевич… На днях у наших кадетов заканчивается корабельная практика, и они возвращаются в Петербург.
Генерал повеселел:
— Собираетесь рассказать им, что у нас тут стряслось?
— Не всё, разумеется. Но о ранении Безима они и без нас узнают — так лучше уж ознакомить их, с укороченной, так сказать, версией событий. А то пареньки въедливые, упрямые, да и горячие — начнут сами копать, еще дров наломают…
— Звание гардемарина введено создателем флота Российского, императором Петром Великим для присвоения выпускниками Академии Морской гвардии, зачисленным в гардемаринскую роту. На кораблях и судах гардемарины, согласно морскому уставу, были «в бою как солдаты, в ходу, как матросы»….
Голос контр-адмирала, негромко звучащий в классах и коридорах Корпуса, мог при нужде дать фору любому боцману. Арсеньев недаром слыл истинным марсофлотом: он командовал деревянными канонерками Рижской флотилии во время Крымской войны и совершал плаванья в Японию на клипере «Гайдамак»; ходил на канонерской лодке «Морж» вокруг Африки из Лондона в Николаевск-на-Амуре, посещал на «Абреке» русские владения на Аляске и заходил на корвете «Калевала» в Сан-Франциско. Его голос, привычный перекрикивать штормовые ветра Ревущих Сороковых, такой зычный, что марсовые слышали команды на грота-салинге без всякого рупора, заполнил все уголки «столового зала». Впрочем, сегодня столы отсюда убрали, как делали это всегда в особо торжественные дни. И лишь огромная модель брига «Наварин» красовалась на обычном месте.
— …отличившиеся гардемарины могут быть отмечены наравне с нижними чинами флота. А потому, кадетам Смолянинову и Румели за храбрость и умелые действия вручаются Знаки отличия ордена Святой Анны. И хоть в настоящее время Российская Империя не состоит в войне, статут этого знака позволяет вручать его за особые подвиги и заслуги, не боевые — например, за поимку важного государственного преступника. Деяние упомянутых кадетов относится как раз к этой категории. Я не в праве открывать истинную подоплеку событий, закончившейся достопамятной погоней на Транзундском плёсе, но заверяю вас, что изловленные беглецы — весьма опасные личности, повинные не в мелкой контрабанде, а в куда более тяжких проступках против государства!
Начальник корпуса сделал паузу, и на лице его торжественное выражение на миг сменилась лукавой усмешкой.
— Напомню так же, что статýт Знака отличия ордена Святой Анны подразумевает освобождение от телесных наказаний…
По рядам пронеслись шепотки. Порка розгами считалась в Корпусе давней, почтенной традицией — наравне с иными, не столь суровыми мерами, вроде стояния «под часами», порой в течение очень долгого времени, оставления без обеда или ужина, лишения отпуска и, наконец, ареста.
Герои торжества, стоявшие перед строем, украдкой обменялись веселыми взглядами. Не то, чтобы Ваню или Николу часто подвергали порке — по правде говоря, этого вовсе не случалось. В Корпусе вообще старались как можно реже прибегать к этой крайней мере, оставляя ее для самых вопиющих случаев. Но сознание того, что теперь розги к ним не могут быть применены по закону, согревало кадетские души.
Для довольства собой были и другие поводы. Во-первых, к знакам отличия (позолоченным медалям из серебра с изображениями короны и красного орденского креста), полагались денежные выплаты в размере пятидесяти пяти рублей, и на эти деньги кадеты собирались устроить в лучшей столичной кофейне угощение для товарищей по обсервационной барже. Во-вторых, и это было куда важнее — они-то были отлично осведомлены об «истинной подоплеке событий», той самой, о которой умолчал контр-адмирал Арсеньев! Барон Эверт разыскал ребят сразу по возвращении в Петербург и рассказал обо всем: и о ранении Безима, и о том, что на шведской шхуне, кроме беглого иностранного шпиона (барон не стал вдаваться в детали), находились похищенные чертежи некоего секретного устройства военного назначения. Правда, Эверт взял с них честное слово молчать, но так было даже лучше: теперь они одни во всем Корпусе (ну, может, кроме контр-адмирала), были посвящены в Настоящую Государственную Тайну!
Напоследок барон забрал у ребят револьверы, которые он когда-то выдал им для выходов в город. И вместо кургузых бельгийских «бульдогов», которые можно купить в любой оружейной лавке за тринадцать рублей с полтиной, вручил им новейшие американские револьверы системы «Кольт» с механизмом двойного действия. «Кольты» сразу покорили мальчишек — тяжелые, с изящными, в виде птичьего клюва, рукоятками и стволами длиной в три дюйма, отсвечивающие светлым металлом. В ореховые щечки у каждого была врезана серебряная пластинка с гравировками «За храбрость» и фамилией владельца. Носить «Кольты» с их стволами длиной в три дюйма было не так удобно, как карманные «бульдоги», но Ваня и Никола не собирались жаловаться — особенно, когда выяснилось, что точно такие револьверы дядя Ивана, Леонид Иванович Смолянинов, приобрел для африканской экспедиции. И пусть награда была неофициальная, скорее подарок от генерал-лейтенанта Никифораки — это было первое в их жизни личное оружие, свое, а не казенное, выданное во временное пользование!
Револьверы были опробованы на следующий день после церемонии награждения, в тире, устроенном в подвале Корпуса. «Кольты» отличались завидно точным и сильным боем, а невиданный механизм двойного действия позволял производить выстрел одним нажатием на спусковой крючок, без предварительного взведения ударника. Это требовало несколько бóльшего усилия, и к тому же, нужно было приспособиться к тому, что прицел при нажатии на спуск сбивался. Но дело того стоило, и Ваня с Николой, вместе с отчаянно завидовавшими однокашниками очереди расстреляли две коробки патронов — предусмотрительный Эверт вручил их ребятам вместе с револьверами и удобными кобурами из нарядной ярко-желтой кожи.
Итак, корабельная практика осталась позади; до начала учебного года еще двенадцать дней, и пока еще рано доставать из шкафа учебники и пеналы. Август в этом году баловал петербуржцев июльской жарой, лишь с Финского залива веяло прохладным ветерком. Городовые на Невском проспекте козыряли при виде выходных гардемаринских форменок, кофейни манили только что испеченными бисквитами, эклерами и ароматным мокко с корицей и капелькой ликера. В город можно выходить хоть каждый день, а то и вовсе оставаться на ночь в дядюшкиной квартире на углу Литейного и Пантелеймоновской — благо, во время каникул порядки в Корпусе не такие строгие. Нет, жизнь, определенно, прекрасна, господа!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В ночи глухо рокотали тамтамы. Смолянинову, как и остальным членам экспедиции, был хорошо знаком этот звук — точно так же звучали барабаны разбойников-мангбатту. Только на этот раз их не два-три, а десятки. Барабанщики разбросаны по всему пространству становища ваганда, но звук получается ритмичный, слитный, будто играют они в полковом оркестре, подчиняясь взмахам жезла тамбурмажора.
— Сотен семь их, али немного поболе. — сообщил урядник. — Пронька с Фролом с вечера лазали вокруг, сосчитали.
— Поберечься бы надо, Степан Ерофеич. — в который раз уже повторил Смолянинов. — Нарветесь на засаду, что тогда?
— Не родился еще тот негритянец, штоб пластуна ночью споймать сумел! — гордо ответил казак. — Да ты и сам знаешь, Иваныч, они темноты боятся, жмутся к огню. Пронька, вон, к самым шалашам подползал, и ни одна паскуда не взбулгачилась!
Войско ваганда подошло к селению вчера вечером, через сутки после прибытия экспедиции. За эти часы часов Смолянинов ни разу не сомкнул глаза — переговоры с вождями ваниоро, осмотр обломков «Руритании» и торопливая подготовка к обороне не оставили ему ни единой свободной минуты.
— Стоят кажинное племя наособицу. — продолжал урядник. — Посерёдке — табор Мванова-короля, там, где шатер и бунчуки понатыканы. Остальные, которые помельче да посопливее, свои таборы вокруг разбили. А как стемнело, костры разложили и ну отплясывать с рожнами под барабаны! Никакого понятия не имеют, даже караулы не выставили, нехристи! Сейчас бы казачков с полсотни — всех бы подчистую почекрыжили, и на развод бы не осталось!
Смолянинов, не понаслышке знакомый с душегубскими талантами забайкальцев, только кивнул. Полсотни пластунов против семи сотен негров, да еще и ночью — такие силы, и правда, были бы неравны. Он находился при штабе генерала Кауфмана во время хивинской военной экспедиции, и помнил, что стычки с туземцами при менее чем десятикратном численном превосходстве неприятеля, вообще не считались за боевые действия, проходя по разряду учений в условиях, близких к боевым. А ведь бухарцы — вояки не чета мангбатту с ваганда, да и вооружены были куда как основательнее. На всю истребленную забайкальцами шайку нашлось всего два крёмневых ружья: арабский карамультук с прихотливо изогнутым ложем, и английский солдатский мушкет времен наполеоновских войн. Замки у обоих не действовали, причем у «Браун Бесс» курок и крышка полки были и вовсе выломаны. Выстрел производился путем поджигания натруски пороха вручную, как в старинных пищалях-ручницах, только вместо фитиля мангбатту использовали тлеющую щепку. Для этого к каждому стрелку был приставлен негритёнок с глиняной миской, полной раскаленных углей.
Еще меньшую опасность представляли луки местных воинов. Смолянинов, насмотревшийся в туркестанских экспедициях на убийственно мощные луки бухарцев и туркмен, склеенные из нескольких слоев рога, мог только посмеяться над оружием дикарей. Их легкие стрелы летели шагов на сорок-сорок пять, неспособные пробить на такой дистанции даже шинельное сукно.
Лукам ваганда, как и другие племена, предпочитали копья-ассагаи. Каждый воин носил по два-три таких копья и чрезвычайно ловко их метал. Смолянинов еще в Рубаге не раз видел, как негр, хвастаясь своим мастерством, пробивал ассагаем калебас[87] с двух десятков шагов.
Эти ассагаи были весьма опасным оружием, несмотря на то, что изготовляли их из железа, а не из стали — обитатели Черной Африки владели лишь начатками металлургии. Но даже железные, выкованные в форме сильно вытянутого листа, наконечники негры оттачивали до бритвенной остроты, так, что этим оружием можно было наносить рубящие удары в рукопашной схватке.
Кроме ассагаев, многие негритянские воины имели при себе «трумбаши» — ножи затейливой формы, со множеством «отростков» на клинке.
Ваниоро поведали гостям, что трумбаши (в этом племени их именовали «пинга») служат не только оружием. Например, если рукоять обмотана медной проволокой — это инструмент для колдовского ритуала местных шаманов; вовсе лишенные рукоятки «пинга» круглой формы служат вместо денег. Рукояти же сугубо боевых ножей обматывают обыкновенно кожей. «Пинга» отличаются завидным разнообразием — Смолянинову не случалось видеть двух одинаковых. Похоже, их формы служили своего рода визитными карточками как племени, так и мастера, который их изготовил.
Доспехов и шлемов негры не знают, зато нацепляют на себя неимоверное количество ожерелий и амулетов. Почти у каждого имеется щит: миндалевидный, из кожи носорога, такой прочный, что не всякая мушкетная пуля его пробьет, или маленький, круглый, плетеный из веток.
Селение ваниоро оседлало верхушку большого круглого холма, возвышающегося у отрогов горного хребта — того самого, где нашла свой печальный конец «Руритания». С трех сторон подступы к деревне защищали крутые склоны, густо заросшие колючим кустарником; с четвертой же имел место пологий откос, спускавшийся к ручью. Узнав о грядущем нашествии, ваниоро перекрыли его плетеной изгородью из ветвей того же кустарника, усеянных длиннейшими загнутыми шипами. Такая преграда, не способная противостоять ружейным пулям, была, однако, почти непреодолима для местных воинов, сражавшихся нагишом.
Колючая изгородь возвышалась на краю рва, глубиной футов в семь. Преодолевая его по хлипкому мостику из трех связанных между собой стволов, Смолянинов отметил, что обитатели селения не давали себе труда поддерживать оборонительное сооружение в порядке: ров почти наполовину был завален разного рода отбросами. Оттуда поднимался густой смрад — беспечные ваниоро использовали ров и как помойку, и как отхожее место.
Ниже по склону, метались отсветы факелов: полдюжины негров под руководством Садыкова таскали и раскладывали на земле охапки тростника и веток. Увидав начальство, поручик приветственно взмахнул рукой.
— Еще час, и все будет готово, Леонид Иваныч, осталось только замаскировать! Забили камуфлет галькой и мелким булыжником — как рванет, то во-он в том секторе все подчистую выкосит, не хуже картечи!
И показал на шесты с тряпочками, обозначавшими предполагаемую зону поражения. Смолянинов усмехнулся: поручик сооружал фугас по всем правилам, как это описано в наставлениях по саперному делу. Что ж, все верно: для дикарей, знакомых с единственным тактическим приемом, фронтальной атакой нестройной толпой, подобное средство подходило как нельзя лучше.
Динамит нашелся в одном из ящиков, найденных ваниоро на месте падения дирижабля. Всего было дюжины две с половиной красных картонных цилиндров, набитых взрывчаткой; нашелся и моток бельгийского огнепроводного шнура. Прикинув, как использовать это богатство, Смолянинов и Садыков решили, что лучше всего будет соорудить на единственном пригодном для наступления склоне несколько минных горнов. Сказано-сделано: шагов на двадцать ниже рва в склоне выкопали три четырехфутовые минные галереи и заложили в каждую по восемь динамитных патронов. Подрывные заряды плотно закупорили забивкой из мелких камней — образовавшийся при взрыве «поражающий конус» (выражение все того же Садыкова) должен будет смести все живое на расстоянии сорока-пятидесяти шагов.
Минные горны следовало привести в действие огнепроводными шнурами. Это было поручено Антипу — мысль доверить столь ответственное дело кому-то из дикарей ни у кого не возникла. Отставной лейб-улан только что закончил помогать с обустройством позиции для митральезы и теперь расхаживал по склону, беззвучно шевеля губами — по поручению Садыкова он вымерял длину запального шнура.
— А как доделаем минные горны, — продолжал поручик, — велю неграм повырубать кусты на склоне. Где это видано — на гласисе оставлять прикрытие для атакующих? Непременно надо к утру все до веточки убрать! Хорошо бы, конечно, еще и землю разровнять, бугры срезать, ямы засыпать, чтоб по всем правилам. Да уж не успеем…
«Гласисом» Садыков называл пологий склон, спускающийся шагов на триста от колючей изгороди к ручью. Атаковать селение ваниоро можно было только с этого направления.
Кондуктор Кондрат Филимоныч тоже был здесь. Он с удобством расположился на куче земли и добродушно покрикивал на нерадивых негров. Плоды его трудов возвышались на левом фланге — приведенный в порядок «Гочкис» стоял в выложенном из крупных булыжников барбете. Оттуда можно было держать склон под косоприцельным огнем, пока не закончатся патроны к револьверной пушке.
Для защиты позиции Кондрат Филимоныч заставил отданных ему под команду дикарей выкопать дополнительный полукруглый ров в полтора человеческих роста глубиной. Действовал он при этом пинками и зуботычинами — ваниоро, опасливо косясь на сердитого кондуктора спешно вколачивали в дно рва заостренные деревянные колья. Моряк не признавал полумер, справедливо полагая, что лишних укреплений не бывает.
Перебросившись с Садыковым еще несколькими фразами и убедившись, что минные горны будут готовы в срок, начальник экспедиции заспешил назад, в деревню. Селение, четыре десятка хижин из ветвей и тростника, обмазанных высохшей на солнце глиной, располагалось на голой верхушке холма — самое обычное для центральной Африки селение, если не считать одной удивительной детали. В центре деревни, там, где обыкновенно устраивались ритуальные пляски, холмом высился огромный шатер из бледно-желтой ткани. Это был своего рода мемориал погибшей «Руритании»: ваниоро под руководством уцелевшего воздухоплавателя (того самого, что позже погиб при неудачном побеге) пленника соорудили из обломков решетчатых ферм подобие купола и накрыли его кусками «бодрюша», остатками изорванных газовых мешков. Материал этот, склеенный из пленки от коровьих кишок, отлично защищал от непогоды. Дикари оставили в верхушке шатра отверстие для выхода дыма, и теперь устраивали свое ежевечерние бдения под крышей.
Смолянинова поразило это сюрреалистическое зрелище — громадный купол, просвеченный, будто китайский бумажный фонарик, оранжевыми отсветами костров и пляшущие по стенам гигантские фигуры с копьями и щитами, словно в театре теней, каким-то чудом перенесенном в самое сердце африканской саванны.
Этой ночью никаких плясок не было. Когда путешественники приблизились к огромному шатру, «театр теней» высветил на полупрозрачных стенах сидящих вокруг огня дикарей и фигуру человека, стоявшего перед ними в позе оратора. Время от времени он вскидывал в молитвенном жесте руки, словно призывая аудиторию обратить слух к небесам. Ваниоро сидели, не шелохнувшись, не издавая ни единого звука — тени курчавых голов на просвеченной стене шатра оставались неподвижны.
Проповедник? Смолянинов не понимал ни слова — оратор пользовался наречием ваниоро, родственным языку суахели. Кабанга, совмещавший должность проводника и толмача и повсюду следовавший за начальством, подскочил поближе, прислушался и начал переводит.
Выходило, что речь шла о том, как было истреблено несчетное войско, собиравшееся разорять город, обитатели которого поклонялись Господу (Кабанга, подобно другим дикарям называл его «Великий Дух»). Помогая себе для убедительности жестами, он описал, как посланец Великого Духа за одну ночь умертвил всех врагов, оставив возле опустевших шалашей груды мертвых тел, щитов, ассагаев и трумбашей, на радость защитникам города…
— Слышь, Иваныч, он же из Писания читает! — прошептал урядник. Ей-ей, не вру: Ветхий Завет, Книга Царств!
И заговорил нараспев, будто читал с амвона:
— … я буду охранять город сей, чтобы спасти его ради Себя и ради Давида, раба Моего. И случилось в ту ночь: пошел Ангел Господень и поразил в стане ассирийском сто восемьдесят пять тысяч. И встали поутру, и вот все тела мертвые…
Смолянинов, к своему стыду не слишком хорошо знал Библию — во всяком случае, до казака-старообрядца, заучивавшего священную книгу наизусть, ему далеко было. Но сюжет узнал сразу:
— The Assyrian came down like the wolf on the fold,
And his cohorts were gleaming in purple and gold…
— Это по-английски, сочинение лорда Байрона. — пояснил он в ответ на недоуменный взгляд казака. — Написано как раз по тому стиху из Библии. А литератор Александр Толстой перевел на русский:
— Ассирияне шли, как на стадо волки,
В багреце их и в злате сияли полки…
Казак немного подумал, будто повторяя строки про себя, потом одобрительно кивнул.
— У него еще есть повесть из старинной жизни, «Князь Серебряный» — не доводилось почитывать?
Урядник замотал головой.
— Не, Иваныч, мы больше духовное, да еще воинский устав. А книжонки мирские — зачем? Только бесей тешить, сплошной соблазн да суесловие! Этот поп, хоть и немецкой веры, а правильно все толкует. И негритянцы его вон как слушают — понимают, видать, Слово Божье! Не то, что злыдень Мванов и евонные абреки…
С миссионером, обосновавшимся в селении ваниоро, путешественники уже успели познакомиться. Это был голландец, лет двадцати пяти от роду — он недавно сменил на этом посту своего предшественника. Тот прожил с дикарями пять лет, пока не помер от какой-то местной болезни, но до тех пор успел привести в лоно лютеранской церкви чуть ли, не половину племени.
Проповедник в очередной раз вздел руки и запел надтреснутым голосом. Ваниоро подхватили — слова на их наречии разительно контрастировали с мелодией церковного гимна. Смолянинов немного послушал, вздохнул и повернулся к шатру спиной.
— Пошли, Ерофеич, у нас еще до утра дел невпроворот, а до рассвета всего ничего. И вот что — расскажи-ка еще разок, как твои молодцы к ваганда в лагерь ползали? Мелькнула там одна любопытная деталь…
Из путевых записок Л.И. Смолянинова.
«Барабаны грохотали всю ночь — видимо, перед сражением ваганда старательно призывали на помощь своих языческих духов. В селении ваниоро все обстояло в точности наоборот, прямо по словам поэта: „тих был наш бивак открытый“. Оборонные работы закончились только к трем пополуночи, и руководство экспедиции собралось в палатке, за колченогим самодельным столиком. В плошке чадил, плавая в масле, фитилек, и на его свет из темноты летела насекомая погань.
На этот раз главные новости принес Дрейзер. Пока мы возились с ремонтом „Гочкиса“ и обустраивали минные горны, немец проводил время в беседах с ваниоро. Он, единственный из нас (не считая, разумеется, Кабанги), мог немного изъясняться на местном наречии, а потому я с самого начала отправил его собирать слухи, сплетни — словом, все, что могло пригодиться.
И ведь как в воду глядел! После заката в селение вернулись трое лазутчиков, отправленных во вражеский стан. Разузнали они куда как больше наших пластунов — главным образом, потому, что понимали, о чем галдят возле костров супостаты-ваганда и их союзники. Длинное перечисление названий племен и вождей ничего нам не дало, разве что удалось уточнить примерную численность: около восьми сотен, и из них пятьсот — собственно, войско Мванги. Лазутчики сумели даже выяснить, сколько ружей имеется в стане неприятеля — для этого они наблюдали за плясками у костров и считали счастливых обладателей чудо-оружия, хваставших перед соплеменниками. Я так и не понял, как лазутчики отличали одного владельца ружья от другого, так что приходилось верить на слово — огнестрельный арсенал неприятеля насчитывал два с половиной десятка стволов. Учитывая манеру обращения негров с оружием — не больно-то и страшно, особенно в сравнении с исправным „Гочкисом“ и десятком отличных винтовок в наших руках.
За оружие взялись все, включая Кабангу, Дрейзера и мадмуазель Берту с ее слугой. Я, попытался отговорить девушку от столь явного безрассудства — для приличия, а по правде говоря, больше для успокоения совести. Но она и слушать ничего не желала: „Милый Леонид, в плену у дикарей меня ждут ничуть не меньшие бедствия, чем любого из вас. А, может, кое-что и похуже. Так что и не думайте спорить — я, как и вы все, буду защищать собственную жизнь!“ Я бросил уговоры — в конце концов, стреляла она превосходно, не уступая в этом остальным членам экспедиции. А трехствольный льежский штуцер штучной работы, составлявший гордость ее дорожного арсенала, казался куда более грозным оружием, нежели мой „Мартини-Генри“ или „Винчестеры“ казачков.
Стюард Жиль вооружился карабином системы американца Спенсера с хитроумным трубчатым магазином на семь патронов центрального боя, спрятанным в прикладе. Запасные магазины к карабину, числом десять, он носит на ременной перевязи, в особом шестигранном пенале, обшитом черной кожей.
Кабанга же с самого озера Виктория-Ньяза таскал винтовку системы Крнка, выданную ему, как проводнику экспедиции — и гордился ею чрезвычайно.
Кроме винтовок, имелись и револьверы: „Кольты“ у нас с Антипом, поручика и забайкальцев, громоздкий флотский револьвер системы „Галан“ у кондуктора Кондрата Филимоныча и английские „бульдоги“ у Берты и стюарда. Готовили и холодное оружие — казачки уселись у костерка возле штабной палатки, извлекли из сумок точильные бруски и принялись править заточку шашек и кинжалов-бебутов. Забайкалец Фрол забрал заодно шашку и у Садыкова: „Дай-кось навострю клинок, вашбродие, пока вы разговоры разговариваете…“
Но я отвлекся. Самые важные сведения Дрейзер, как водится, приберег под конец: лазутчики-ваниоро заметили возле походного шатра Мванги белого человека! Это был не араб, а самый настоящий европеец (арабов в этих краях нередко называют „белыми“, поскольку сами обитатели саванн черны, как смазной сапог), одетый в европейское же, сильно потрепанное платье. Но, что весьма характерно — без оружия. Это показалось мне важным, поскольку указывало на то, что незнакомец — скорее всего, пленник дикарей, а не добровольный союзник дикарей, а их пленник.
Но долго гадать нам не пришлось. Лазудчики подползали к шатру негритянского короля достаточно близко, чтобы разглядеть все подробности, и по их описаниям немец уверенно опознал пленника: им оказался не кто иной, как виновник крушения „Руритании“, француз-механик Рюффо!
Конечно, это могло быть и случайностью. Рюффо мог попасть в плен к дикарям, и теперь Мванга таскает его за собой, рассчитывая с его помощью выжать максимум пользы из „небесных сокровищ“, которые, как уверяли те же лазутчики и являются главной целью набега. Меня это насторожило: конечно, упавшие с неба диковины дирижабля представляются дикарям огромным богатством, чтобы затевать ради этого самую настоящую войну? Вот и Кабанга уверял, что боевые действия такого масштаба случаются нечасто, обычно дело ограничивалось отдельными стычками и грабительскими налетами разбойничьих шаек.
И еще вопрос: почему начало военной кампании в точности совпало с появлением экспедиции? Ведь Рюффо как и Дрейзер, угодил в плен к дикарям уже давно, сразу после своего чудесного спасения с гибнущей „Руритании“. Конечно, Мванга мог и не сразу узнать как о ценном пленнике, так и о неожиданном богатстве, свалившемся на голову ваниоро; мог потратить время на приготовления в военной кампании — но все равно, такое совпадение представлялось мне крайне подозрительным.
И, как оказалось, не мне одному. Остальные члены нашего „штаба“, урядник Ерофеич и поручик Садыков, вполне разделяли эти сомнения. Мы согласились, что хорошо бы подробно расспросить негодяя Рюффо — и о том, по чьему наущению он подстроил гибель воздушного корабля, и о том, что он делал после катастрофы и, наконец, главное: с чего это он так вовремя оказался в стане ваганда, да еще и при особе дикарского короля?
Заполучить француза живым, так, чтобы тот был годен для обстоятельной беседы — это, доложу я вам, задачка не из легких. Заняться этим предстоит забайкальцам: после того, как ваганда откатятся прочь от селения, наши пластуны предпримут вылазку и в неизбежной суматохе постараются захватить механика. А нам остается молится, чтобы негодяй не схлопотал до тех пор пулю или удар ассагаем, каковые, без сомнения, с лихвой заслужил своими поступками…»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Генерал-лейтенант Никифораки, начальник штаба Отдельного Корпуса Жандармов, любил ходить по Петербургу пешком. Особенно в такие вот деньки, когда небо бездонно-синее, но уже нет летней жары и с Финского залива тянет морской свежестью. Вот и сегодня на встречу с градоначальником Треповым он отправился пешком — положенная ему по должности карета катила по набережной Фонтанки шагах в двадцати позади, и генеральский адъютант, стоя на подножке, тревожно озирался — в столице нет-нет, да случались вылазки нигилистов.
Эверт тоже любил такие прогулки. На ходу ему думалось особенно хорошо; он и в кабинете нередко вскакивал со стула и принимался ходить из угла в угол, рассуждая при этом вслух. Никифораки знал эту особенность подчиненного и нередко превращал променады в рабочие совещания.
Как, например, сейчас.
— Так что у нас, барон, с этим болгарским репортером? Так-таки ничего не нашли?
— Совершенно ничего, Антон Николаич, только время зря потратили. Наверняка доплыл до берега — там всего ничего было, полсотни саженей. Мне бы сразу отправить пару взводов — прочесывать местность вблизи от места гибели шхуны. Так нет же, четыре дня кряду шарили по дну да по прибрежным кустам, искали тело! А когда стало ясно, что мерзавец улизнул, искать стало поздно: за три дня он не то, что до Гельсингфорса или Або — до Стокгольма вполне мог дойти.
Никифораки шагал, слегка косолапя, как ходят старые кавалеристы. На ходу он то и дело раскланивался со встречными прохожими — хорошо одетыми прохожими обоего пола, с, офицерами, по-уставному бравшими под козырек. Публика попроще, издали увидав генеральский мундир, предпочитала освободить тротуар, угодливо кланяясь издали. На нерадивых грозно цыкали городовые, вытягивавшиеся при приближении высокого начальства во фрунт.
— Ничего не поделаешь, барон, теперь поисками этого господина займутся другие. Найти-то его в любом случае надо…
Эверт кивнул и нахмурился. Он тяжело переживал свой провал.
— А как обстоят дела с экспедицией Смолянинова?
— Последние сведения о них получены из Дар-эс-Салама, по телеграфу. С тех пор — ни слуху, ни духу. Недавно в Кронштадт прибыл «Гайдамак», и на его борту — историк, Рукавишников. Он сел на клипер в Адене, и при нем были александрийские находки экспедиции.
— Находки? — генерал замедлил шаг (адъютант зашипел на кучера генеральской кареты, и тот послушно придержал четверню), и с интересом взглянул на помощника. — Что-нибудь особо интересное?
— Да как вам сказать… пока это все лишь предположения. Мы устроили Рукавишникова в одном укромном местечке, в Ораниенбауме, подальше от посторонних глаз — пусть возится со своими «свинцовыми книгами», или как он их там называет… В любом случае, до возвращения экспедиции говорить о чем-либо не имеет ровно никакого смысла.
Никифораки остановился, облокотившись на чугунный парапет. Фонтанка бурлила жизнью: до самого Аничкова моста по обоим берегам громоздились живорыбные садки — особые баржи с жилой надстройкой, откуда круглый год велась торговля рыбным товаром: судаками, лещами, сигами, окунями, кóрюшкой. Бревнами лежали на досках палуб белужьи туши, ушлые приказчики зазывали покупателей к чанам с осетровой икрой.
Дух от рыбных садков шел густой, ядреный: пахло рыбой, солью, морскими водорослями, дровяным дымом из кирпичных печек, сложенных прямо на судах. Кое-где на баржах были устроены коптильни, и от них аромат свежекопчёной корюшки волнами плыл вдоль набережной.
— Ну, хорошо, барон, пусть работает, авось и выйдет какой толк. Только вы уж приглядывайте за ним, душевно прошу! Недаром ведь англичане подняли в Александрии такой раскардач — значит было из-за чего пупы рвать! Кто знает, может, и здесь решатся побеспокоить господина Рукавишникова?
Эверт недобро усмехнулся.
— Побеспокоить — на тот же манер, что Мировича? А и пусть пробуют! Право же, Антон Николаевич, я бы только обрадовался. У меня там такая охрана — иначе как полным батальоном при поддержке артиллерии их не одолеть. Я даже подумывал пустить слушок о том, где держат Рукавишникова и его александрийскую добычу — а ну, как клюнет кто-нибудь чересчур любопытный?
Генерал немного подумал.
— Пожалуй, не стоит, дорогой барон. У нас и без того сейчас забот полон рот.
Эверт согласно кивнул.
— Да, кстати, Антон Николаич, вы уже решили, что делать с нашим гостем?
— С руританцем-то, с Пернштейном? — удивился Никифораки. — А что ему сделается? С тех самых пор отдыхает от трудов праведных у нас, на офицерской гауптвахте.
— На офицерской, значит? А я-то боялся, вы его упрячете в Алексеевский равелин.
Генерал добродушно хохотнул. Для заключения в это мрачное узилище, предназначенное для личных врагов российских императоров, нужно что-то посерьезнее жиденького подозрения в шпионаже.
— Ну, мы же не звери. К тому же, думаю, он не соврал: руританцы, в отличие от их соседей, австрияков, ни разу не были замечены в шпионаже на территории Российской империи. Так что дело, я полагаю, действительно в исчезновении графа Румели.
Эверт покосился на шефа.
— Так может его вообще отпустить?
— Ну, так далеко мое человеколюбие не заходит. Выделили ему вполне приличную комнату с окном на внутренний двор. Книги дают, газеты, прогулки три раза в день. Обеды таскают из ближайшего трактира, вино — специально распорядился, чтобы по первому требованию. Не зря говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А в перерывах режется с караульными офицерами в штосс и, как мне доложили, уже проиграл под запись пятьсот рублей…
Его слова заглушил пронзительный свисток — мимо, с трудом протискиваясь мимо рыбных садков, проковылял черный пароходик, волокущий за собой доверху груженую дровяную баржу. Никифораки проводил его взглядом.
— К тому же, есть одна мысль: а что, если мы отправим его назад, к моему коллеге герру Гольдстайну?
— Признаться, я и сам об этом подумывал…
Генерал с хитрецой взглянул на Эверта. В углах глаз появились сразу веера веселых морщинок, отчего он и правда, сделался похож на одесского грека.
— Что, не терпится выяснить, куда делся граф Румели?
Эверт не собирался отрицать очевидное.
— Да ведь и вам не терпится, Антон Николаич! К тому же, нам без этого все равно не обойтись. Сдается мне, к этому господину много всяких любопытных ниточек сходится…
Генерал немного подумал, потом оттолкнулся от парапета и махнул рукой, призывая карету. Предупредительный адъютант распахнул дверцу.
— Прошу барон, садитесь… Значит, на том и порешим. И вот что еще: не хотите ли отправиться с ним?
Этого Эверт никак не ожидал.
— С ним? В Руританию?
Карета качнулась, набирая ход.
— А куда же? Впрочем, чутье подсказывает мне, барон, что вы там долго не задержитесь.
— Но если я уеду, кто будет опекать наших гардемаринов?
— Они, насколько мне известно, пока еще они кадеты — гардемаринские нашивки получили только на время корабельной практики. Да вы не волнуйтесь, барон, не оставим их без внимания! Есть в Корпусе один толковый офицер: с начала нового учебного года его назначат воспитателем роты, где состоят Смолянинов и Румели, а к лету он подаст рапорт о переводе на корабль — он получит назначение на то самое судно, которому предстоит отправиться за экспедицией Смолянинова. А пока суд, да дело, присмотрится к ребятам, познакомится. Так что не волнуйтесь, все в порядке будет с вашими подопечными!
Карета свернула на Аничков мост, и кучер щелкнул кнутом, пуская четверню вдоль Невского крупной рысью. Эверт немного помолчал, глядя на зеркальные окна кофеен, витрины модных лавок, на толпы прохожих, заполняющих в погожий день тротуары главного проспекта Империи.
— Что ж, вы меня вполне успокоили ваше высокопревосходительство. Так, когда мне отправляться?
Фортуна определенно повернулась к Божидару Василову темной стороной — афедроном, как сказали бы его петербургские знакомые. С те пор, как болгарин привел к изобретателю Мировичу наемного убийцу, все пошло наперекосяк. Еще недавно он был солидным журналистом, корреспондентом европейских изданий, завсегдатаем артистических салонов и дорогих рестораций — и вот, устроенная, сытая жизнь рухнула в одночасье! Безумный бег по ночному Петербургу, огни судов в Маркизовой луже и гигантское облегчение, когда паровой катер ткнулся носом в борт поджидавшей их шхуны шведских контрабандистов…
Увы, радоваться было рано — и суток не прошло, как шхуну догнали, прижали к мелководьям под финским берегом, поймали в прицелы корабельных орудий. А потом — взрыв под кормой, палуба с размаху поддает под пятки, и он летит в темноту, в пенный водоворот на месте тонущего судна…
Божидар даже под страхом смерти не смог бы вспомнить, как он сумел добраться до берега. В памяти остались лишь отдельные картинки: серый, весь в склизких мутно-зеленых водорослях бок гранитного валуна, низкий берег, заросший жидким осинником. И снова бег, слепой, отчаянный, прочь от мерещащихся за каждым перелеском разъездов пограничной стражи. Сердце когтил обессиливающий страх, в голове колотилась единственная мысль: «Догонят! Схватят! А дальше — суд, кандалы, каторга, и печальный, хотя и закономерный финал карьеры тайного агента: сибирские свинцовые рудники, на которых, как говорят, люди сгнивают заживо за один-единственный год…»
От туфель и сюртука он избавился еще в воде — тяжелая ткань тянула на дно, обувь сковывала движения, не давая выплыть. К счастью, кармашки поддетого под платье потайного пояса были предусмотрительно набиты ассигнациями: пятисотенными «петрами», сотенными «катеринками» и разномастными банкнотами британских коммерческих банков. Кроме бумажек имелось золото — полуимпериалы с отчеканенным профилем Александра II-го и финские монеты в десять и двадцать марок с двуглавыми орлами и надписями латиницей.
Кроме денег, в непромокаемых клеенчатых кармашках хранились двуствольный жилетный пистолет системы Генри Уилера и паспорт на поддельное имя. Оружие Божидар приобрел в Петербурге, в лавке на Литейном, польстившись на уговоры приказчика — тот битых полчаса расписывал исключительно мощный бой этой несерьезной с виду игрушки и надежность продукции знаменитой фирмы «American Arms Company».
Паспорт передал ему Лидделл. Согласно этому документу, он был отнюдь не болгарским репортером, а наоборот, урожденным жителем Херсонской губернии, мещанином греческого происхождения, православным, проживающим в настоящее время в Санкт-Петербурге…
Остаток ночи Божидар переждал в стогу, а наутро подкрался к огородам какой-то мызы и, поминутно замирая от малейшего шороха, стянул сохнущие на заборе портки и вязаную душегрейку. Заодно, подчиняясь внезапному импульсу, прихватил прислоненные к стене сарая удочки с лесой из конского волоса и поплавками из крашеных бутылочных пробок. Остатки городского платья увязаны в небольшой узелок, портки закатаны до колен — на смену репортеру пришел то ли местный рыбак, то ли дачник, пытающийся найти отдохновение на природе от городской суеты. Под мышкой «дачник» нес аккуратный узелок — но не с буханкой хлеба, парой луковиц и завернутыми в бумагу копчеными корюшками, как подумал бы любой встречный. Нет, в узелке, завернутый в грязные, прорванные на коленях брюки, прятался от посторонних взоров портфель крокодиловой кожи, в котором Лидделл держал похищенные у Мировича бумаги.
Башмаки и приличное платье болгарин приобрел в очередной, и там же пережил несколько леденящих кровь мгновений, когда лицом к лицу столкнулся с конным разъездом пограничной стражи. Но те не обратили на Божидара никакого внимания — то ли, не успели поднять тревогу, то ли его вовсе не собирались искать, сочтя утопшим.
Так что сутки спустя Божидар возлежал на софе, в номере приличной, хотя и не самой дорогой гостиницы Гельсингфорса. По дороге он еще раз сменил обличье и теперь выглядел вполне респектабельно: то ли мелкий коммерсант, то ли служащий солидной купеческой конторы из южных губерний, совершающий деловую поездку по Великому княжеству Финляндскому. Первый этап его сумасшедшего бегства остался позади; видение сибирской каторги заметно поблекло, уступив место способности трезво мыслить и рассуждать.
А по здравому рассуждению выходило, что дела обстоят не так уж и скверно. В Петербург, да и вообще, в Россию дорога Божидару, конечно, заказана. Не беда — перед тем, как поселиться в гостинице, он зашел на телеграф и отправил условленную депешу на условленный же адрес. Жандармам, которые заинтересовались бы телеграммой, ее текст не скажет ровным счетом ничего, а вот некий господин, поживающий в Стокгольме, на улице Вэстерлонггάтан в доме номер семь, получив это послание, все поймет и немедленно предпримет меры для вызволения попавшего в беду агента. В том, что это будет сделано, репортер не сомневался ни на минуту: бумаги, ради которых и была затеяна эскапада с убийствами, погонями и перестрелками, в его руках, и он намерен потребовать в обмен на них не только гарантий безопасности, но и солидную сумму в британской валюте.
Стокгольмский адрес он получил от Сондерса, во время их последней встречи в Софии вместе с другими подобными адресами — в Копенгагене, Варшаве, Львове. Англичанин подробно проинструктировал, как следует действовать в случае вынужденного бегства, и репортер не сомневался: только благодаря этим наставлениям он до сих пор не за решеткой, в полицейском участке, а то и где похуже. Дополнительную уверенность в благополучном исходе давало и то, что ни стокгольмский адрес, ни содержание инструкций Лидделлу известны не были. И теперь, даже в том почти невероятном случае, если оккультист захвачен живым, он не сможет навести ищеек на его след.
Странное дело — теперь, когда опасность, вроде бы, отступила, и Божидар получил возможность хотя бы ненадолго отвлечься от своих невзгод, его все сильнее терзало ощущение бессилия. Когда надо было бежать, скрываться, лихорадочно выискивать единственно верный спасительный ход — он чувствовал себя, до некоторой степени, хозяином положения. Но теперь, когда инструкции «нанимателя» выполнены в точности и замок в двери гостиничного номера щелкнул, отрезая его от окружающего мира, оставалось только одно: ждать посланца, который должен был решить, наконец, его судьбу. В город Божидар не выбирался, обед заказал в номер из крошечного ресторанчика при гостинице, но все равно, любой шум в коридоре — шаги, скрип тележки, развозящей по номерам блюда, хихиканье горничных — заставлял его вздрагивать от страха, сжиматься в комок, тиская вспотевшей ладонью неудобную рукоять «Дерринжера». А он-то надеялся вволю отоспаться после дикого напряжения этих дней!
С превеликим трудом удерживаясь от того, чтобы заказать из гостиничного буфета бутылку коньяка и надрызгаться для успокоения нервов, Божидар принялся прикидывать, как, если припрет, он будет выбраться из города. Например, сесть на финский пароходик совершающий регулярные рейсы до Або. А то и вовсе нанять рыбацкую шхуну, добраться на ней до Ревеля или даже до Риги, а там рукой подать до германской границы. Впрочем, болгарин осознавал, что не решится на подобный риск, разве что дела пойдут совсем уж скверно.
С этими мыслями репортер провалился в сон. Из-под подушки торчал уголок портфеля — когда-то дорогого и солидного, а теперь безжалостно замызганного, исцарапанного, но по-прежнему, хранящего в кожаной утробе единственный шанс на спасение.
— Итак, вы утверждаете, что Сэмюэль Лидделл погиб на ваших глазах?
Божидар поежился — беседа все больше походила на допрос. Не так он представлял себе встречу с долгожданным спасителем, не так! Не было ни ободряющих похлопываний по плечу, ни заверений в беспокойстве о его, Божидара, участи… Эмиссар Сондерса сидел на стуле прямой, будто проглотил собственную трость. В движениях пальцев и выражении лица не угадывалось ровным счетом никаких эмоций — как и в глазах, спрятанных за круглыми стеклышками пенсне. На собеседника он смотрел, как лондонский клерк смотрит на чернильный прибор на своем столе. Впрочем, внешность гостя имела мало общего с клерком — скорее, он походил на представителя солидной похоронной конторы: черный сюртук и брюки, черный, как антрацит, котелок, аккуратно пристроенный на бюро, крупный черный агат в золотой булавке, прихватывающей черный же галстух.
— Никаких сомнений, мистер…э-э-э?
— Я бы предпочел пока обойтись без имен. — ответил «гробовщик». — Впрочем, можете называть меня «герр Шмидт». Это имя я назвал швейцару при входе.
Визитер старательно выговаривал фразы, имитируя шведский говор, но репортера, отлично разбиравшегося в акцентах любого уголка Европы, обмануть было трудно: гость — природный англичанин, скорее всего, из Лондона.
Он явился утром, всего через три дня после того, как телеграмма с воплем о помощи ушла в Стокгольм. Слегка поклонился Божидару — тот вспотел, услыхав стук в дверь, и встретил долгожданного визитера, сжимая в правой ладони, за спиной, «Дерринжер». К счастью, гость не стал протягивать руки для приветствия и проследовал в комнату, едва удостоив хозяина номера взглядом.
— Можете быть уверены, Лидделл погиб. — повторил репортер, пытаясь натянуть на физиономию приличествующую случаю грустную мину. — Это случилось на моих глазах, так что никаких сомнений быть не может.
— Но, как я понимаю, вы знаете, где сейчас те документы, что он держал при себе?
«Еще бы ты этого не понимал, — неожиданно зло подумал болгарин. — Не будь в телеграмме условленной фразы, означающей, что бумаги Мировича у меня, ты бы и шагу не сделал из своего Стокгольма!»
Но вместо этого ответил:
— Разумеется, знаю, герр Шмидт! На шхуне мы все время держались рядом, и когда русские взорвали судно, он успел перебросить портфель с бумагами мне. Больше я Лидделла не видел, а документы — вот они!
И подтолкнул к гостю потрепанный крокодиловый портфель.
Божидар тактично умолчал о том, что видел герметиста уже после взрыва, в воде. Несчастный захлебывался и готов был вот-вот пойти ко дну. Увидав рядом, в воде, болгарина, Лидделл, протянулся к нему — в правой руке он сжимал портфель. Божидар схватил за ручку, вырвал портфель у англичанина… скрюченные пальцы Лидделла вцепились в рукав, но репортер оттолкнул руку. Последнее что он видел — остекленевшие, полные ужаса глаза и пузыри воздуха, вырывающиеся из его разинутого в немой мольбе рта.
— С вашего позволения, я это заберу. — «гробовщик» потянулся за драгоценным портфелем, но Божидар перегнулся через стул и схватил драгоценное вместилище документов.
— Не так быстро, герр Шмидт, не так быстро! Сначала обсудим кое-какие условия.
Глаза за стеклами пенсне в упор уставились на репортера. Божидар отметил, что посланец Сондерса мигает редко, медленно, словно курица или рептилия.
«Не ожидал, скотина?»
— Я не понимаю… — произнес «гробовщик». Всякие следы шведского акцента исчезли. Теперь он говорил как истинный кокни, появившийся на свет Божий под перезвоны Сент-Мэри-ле-Боу[88]. — Вы что же, намерены…
— Я намерен получить в обмен на эти бумаги новый паспорт, желательно, бразильский или Североамериканских Штатов, а так же пять тысяч американских долларов наличными! И не пытайтесь совать мне чек и потчевать байками о счетах в швейцарских банках!
Задерживаться в Европе он не собирался ни на один лишний день.
— Да, именно так! Я не желаю более играть в ваши шпионские игры! Мы с Сондерсом условились…
— Без имен, я же попросил! — неожиданно резко перебил «гробовщик».
— …мы условились, что я буду присылать из Петербурга еженедельные обзоры столичных событий и, кроме того, окажу некоторую помощь мистеру Лидделлу! А вместо этого — какая-то нелепая авантюра с погонями, стрельбой и горой трупов! Нет уж, пусть этим развлекается кто-нибудь другой, а с меня довольно!
— Боюсь вы все же не понимаете. — сказал англичанин. Он терпеливо дослушал Божидара, и отвечал мягко, даже ласково, будто объяснял что-то несмышленому ребенку.
— Если вы хоть на шаг отойдете от указаний, данных известным вам лицом, сведения о вас немедленно попадут в руки русских жандармов. И даже если сумеете выбраться из Гельсингфорса, эти господа не простят вам похищения чертежей и примутся искать. И, будьте уверены, отыщут — хоть в Финляндии, хоть в Болгарии, хоть на островах Фиджи. А там, либо похитят и вывезут в Россию, либо допросят на месте, да и пристукнут!
— Но, как же тогда…
От уверенности Божидара не осталось и следа. Мягкий голос «герра Шмидта» действовал на него гипнотически, как шипение змеи на кролика.
— А вот так! Вы имели неосторожность сесть за карточный стол с очень серьезными людьми, мой болгарский друг. Теперь уж не жалуйтесь — не вам решать, когда можно бросить карты и покинуть эту игру!
Спустя четверть часа они вышли из гостиницы и направились в сторону Старого рынка — туда, где к гранитным набережным напротив торговых рядов швартовались пароходики, ходившие из Гельсингфорса в Выброг, Або, Ревель, Ригу. Божидар едва поспевал за долговязым посланцем Сондерса, изо всех сил пытаясь отогнать соблазн — выдернуть из кармана «Дерринжер», разрядить оба ствола в спину, обтянутую похоронным сюртуком, выхватить из обмякших рук крокодиловый портфель — и переулками, прочь из города, прочь из России, на другой конец света!
Но ничего подобного он сделать, конечно, не мог. На улице ясный день, вокруг толпы народу, полно военных, да и городовые на каждом углу. И не в них, по большому счету, дело: после такой выходки его будут искать не только русские жандармы, но и люди Сондерса. И найдут, в этом Божидар не сомневался ни на секунду. А потому, покорно шагал вслед за «герром Шмидтом», припоминая, сказанное им напоследок: «Да вы не волнуйтесь, мистер Василов, мы все понимаем, и не собираемся предъявлять вам претензий — усталость, нервы, тут любой сорвался бы. Могу вас обрадовать: известное лицо высоко оценило ваши услуги, и намерено предложить новое, и весьма перспективное во всех отношениях дело!»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Любопытно, подумал Смолянинов, кто состоит у Мванги в советниках — может, это негодяй Рюффо решил проявить себя на несвойственном ему поприще? Хотя, наверняка он неплохо разбирается в военном деле, раз уж числился на «Руритании» не только механиком, но и канониром. Но с тем же успехом это может оказаться какой-нибудь араб, выходец из Египта, или подданный занзибарского султана, знакомый с азами европейского военного искусства.
Но, кем бы ни был неведомый советник, воспользоваться его рекомендациями в полной мере дикари не смогли. После того, как взрывы минных горнов смели с гласиса первую волну атакующих, ваганда и их союзники поспешно отступили к ручью и там и принялись подбадривать себя рокотом тамтамов и пронзительными воплями «Ни-ан-зи! Ни-ан-зи!» Концерт этот продолжался около получаса, после чего вперед двинулось что-то, отдаленно напоминающее цепь застрельщиков. Мванга, надо думать, собрал всех воинов, вооруженных ружьями, и выслал их вперед, с приказом обстрелять засевшего за колючей изгородью неприятеля.
Задумка, что и говорить, была недурна, а вот исполнение подкачало: вместо того, чтобы развернуться на рубеже прицельного огня редкой цепью и открыть стрельбу, дикари сбились в кучку и припустили вверх по склону, размахивая ружьями и оглашая окрестности боевым кличем. Смолянинов видел, как спотыкаясь, бегут вслед за ними в густой траве малолетние «оруженосцы» — мальчуганы с глиняными плошками, полными тлеющих угольев. В зубах у каждого зажата сухая ветка, которой предстояло исполнить роль фитиля.
Видимо, чернокожие «егеря» намеревались добежать до рва и с самой его кромки, в упор, угостить засевшего за кустами врага свинцом. Но не успели они преодолеть и половины дистанции, когда над изгородью засверкали вспышки — с убойной дистанции в полторы сотни шагов винтовки белых не оставляли несчастным ваганда ни единого шанса. После трех залпов полегло не меньше половины застрельщиков, а остальные, вопя, кинулись в отступ, так и не сделав ни единого выстрела. «Оруженосцы», побросав дымящиеся плошки, рванули за ними, и малое время спустя пологий склон охватило пламя — высушенная свирепым африканским солнцем трава вспыхнула, как порох. Из ревущего огня доносились крики, полные мучительной боли — там заживо сгорали раненые дикари, во множестве оставшиеся на «гласисе».
Пожар дал обороняющимся некоторую передышку — Мванга не решился наступать сквозь завесу пламени. Прошло не менее часа, прежде чем дым развеялся, и тамтатмы вновь погнали негритянские орды в бой.
На этот раз их подпустили поближе, шагов на пятьдесят, и только потом Садыков скомандовал «Пли!». Разом ударили винтовки экспедиции и ружья ваниоро, толпа дикарей будто налетела на невидимую стену. Первые ряды безжалостно выкашивало пулями; задние, почуяв неладное, замялись, притормозили стремительный бег, и тут во фланг прерывисто, телеграфным ключом застучал «Гочкис». Смолянинов увидел, как вспухают один за другим ватные комки разрывов и вспомнил жалобы кондуктора на слабую начинку гранат. Сейчас это было неважно: может, легкие снарядики, и давали мало осколков, но в плотной толпе это не имело ровно никакого значения: каждая из полуторадюймовых гранат, даже не успев разорваться, пронизывала по два-три человеческих тела, пробивая в толпе кровавые бреши.
Револьверная пушка захлебнулась очередью — закончились патроны в коробе, и Антип торопливо принялся набивать его новыми. Сквозь грохот стрельбы и нестройные вопли дикарей до Смолянинова донесся матерный рык Кондрата Филимоныча: «А ну…, шевелись…, лярва лейбгвардейская, твою в душу…, пока нас тута всех…, к гребаной матери…, не перекололи, как поросей!»
Пауза, потребовавшаяся для перезаряжания, подарила нападавшим несколько драгоценных секунд — ваганда опомнились, взвыли с утроенной силой и всей массой качнулись вперед, заполняя своими телами и без того неглубокий ров, оставляя кровь и клочья кожи на шипах изгороди. В центре уже кипела ожесточенная схватка: ваниоро встречали сигающих через препятствие врагов ассагаями, палили в упор из ружей, метали ножи-пинга. Смолянинов заученными движениями отжимал вниз скобу «Мартини-Генри», выбрасывая стреляную гильзу, втискивал в овальный паз на затыльнике очередной патрон и стрелял, стрелял — навскидку, почти не целясь. Внезапно огромный, на голову выше других, негр со свирепой, физиономией, выглядевшей особенно жутко из-за продетых в ноздри и губы резных костяшек, перепрыгнул через изгородь и занес для удара огромный, формой напоминающий лосиный рог, заржавленный трумбаш. Начальник экспедиции попятился, нашаривая «Кольт», но тут над ухом оглушительно бабахнуло, раз, другой — и гиганта унесло, будто кто-то внезапно и очень сильно дернул за веревку, привязанную к его поясу. Смолянинов оглянулся — сзади, шагах в трех, стояла Берта, и нижняя пара стволов штуцера курились дымком. Он хотел поблагодарить девушку, но та подняла ружье и выстрелила еще раз, из верхнего «берданского» ствола. Часто захлопал «Спенсер» Жиля — верный слуга, страховавший, как и положено, госпожу на этом кровавом сафари, расчищал бруствер от запрыгнувших на него дикарей. Смолянинов опомнился, торопливо зарядил винтовку и вскинул к плечу, выискивая цель. Но ваганда уже откатывались прочь, густо устилая гласис телами цвета эбенового дерева.
— Прекратить огонь! — заорал Садыков (на время баталии Смолянинов передал ему все командные полномочия) — Береги патроны, ребята, они и так шикарного драпака задают!
Пальба разом прекратилась. Смолянинов оглянулся — все ли целы? Урядник Ерофеич… Фрол… оба, вроде, невредимы. А вон и Пронька: выскочил на край рва и отрет вслед улепетывающим ваганда какую-то похабщину, азартно размахивая шашкой. С клинка веером летят красные брызги, вокруг громоздятся изрубленные тела — здесь самые невезучие из дикарей добрались-таки до забайкальцев и сцепились с ними врукопашную.
Кондрат Филимоныч, облокотившись на казенник, трясет в воздухе правой рукой — даже его лапище, привыкшей управляться с якорными канатами, гандшпугами и налитыми свинцом вальками весел, нелегко беспрерывно вертеть тугую ручку митральезы. Вот и Антип: стоит, прижимая к груди, словно охапку дров, полдюжины тускло-желтых гочкисовских унитаров. Проводник Кабанга выглядывает из-за его плеча: ослепительно-белозубая улыбка до ушей, «крынка» на плече, патронташ через плечо: берегитесь, суахельские девки, идет гроза саванны!
Смолянинов приник к окуляру латунной трубки-телескопа, закрепленной слева от ствола винтовки. В длину это приспособление ненамного уступало стволу и требовало крайне бережного обращения — чтобы не сбились тонюсенькие волоски, перекрестием отмечающие прицельную точку.
Внизу, у ручья, там, где скапливалось перед атакой воинство ваганда, толпилось сотни полторы негров. Между ними, на небольшом возвышении, стоял сам Мванга, легко узнаваемый по вычурному головному убору. Дикарский король энергично размахивал руками и пронзительно орал; в правой ладони он сжимал длинноствольный пистолет, один из тех, что Смолянинов преподнес ему во время визита в Рубагу. Все ясно: собирает вокруг себя бегущих, сулит награды храбрецам и лютую кару трусам и нерешительным.
А это кто? Смолянинов невольно вздрогнул: по левую руку от Мванги стоял тот, кто сейчас был нужен им больше всего: низкорослый, чернявый тип в сильно потрепанной европейской одежде — и белый!
Смолянинов перевел перекрестье прицела обратно на Мвангу, чуть подвыбрал спуск и задержал дыхание. Дождался паузы между ударами сердца и легонько, словно касаясь спускового крючка не пальцем, а лепестком нежнейшей розы или крылом бабочки, нажал.
В Петербурге, готовясь к экспедиции, Смолянинов заказал для своей «Мартини-Генри» особые, дорогие патроны — не из латунной фольги, какие производят в Британии, а американские, системы Эдварда Боксера, с цельнотянутыми латунными гильзами и навеской бездымного хлопчатого пороха. Тупоносые безоболочечные пули, обернутые для улучшения обтюрации в промасленную бумагу, сохраняли убойную силу на полутора верстах — а сейчас до цели было никак не больше двухсот шагов.
Мванге такая пуля угодила точнёхонько в солнечное сплетение. На мгновение несчастный замер — Смолянинов увидел в телескоп, как из раны толчком выплеснулась кровь — и медленно завалился на спину. Над долиной повисла мгновенная тишина, а потом поле боя огласил горестный вопль, исторгнутый сотнями негритянских глоток. Смолянинов замахал, подзывая урядника, но тот уже сам бежал к начальству. За ним шагал, держа на плече «винчестер», Садыков.
— Ловко ты его снял, Иваныч! В самую евонную черномазую душу!
— Ерофеич, бери своих станишников и давайте за Рюффо! Он где-то там, возле Мванги ошивается. Боюсь, как бы его не пристукнули в суматохе. Поспешайте, душевно вас умоляю!
Урядник с готовностью мотнул головой и свистнул, призывая казаков. Минуты не прошло, как все трое серыми тенями скользнули через ров и растворились в почерневшей траве, среди мертвых тел, усеивающих гласис.
— Полагаете, Леонид Иваныч, так уж необходимо рисковать людьми из-за этого негодяя?
Смолянинов уловил в голосе Садыкова плохо скрытый упрек: мало того, что грубо нарушили отданный по всей форме приказ о прекращении огня, так еще и командуют через его голову его же подчиненными! И зачем, спрашивается, было вручать ему командование — чтобы тут же продемонстрировать злостное неподчинение? Решительно никакого понятия о службе у этих штатских. Да и урядник хорош — сейчас бросился исполнять! Нет, чтобы дождаться, как это предписано уставом, распоряжения начальника воинской команды…
— Да вы не серчайте, поручик! — виновато сказал начальник экспедиции. — Каюсь, был неправ, но и вы меня поймите: совершенно не было времени для соблюдения субординации. Очень нам сей фрукт нужен: ведь он, подлец, к гадалке не ходи, знает, кому понадобилось подстраивать катастрофу…
Из путевых записок Л.И. Смолянинова.
«Садыков переживал напрасно — особого риска, как выяснилось, не было ни на синь пороху. Чернокожие дикари могут сражаться с яростной отвагой, но если уж они дрогнули и побежали — остановить их невозможно, будут бежать, пока не свалятся от истощения сил. После гибели Мванги, остатки его воинства задали, по образному выражению поручика, „шикарного драпака“, и забайкальцы добрались до брошенного лагеря без помех. Горстки дикарей, попадавшиеся им на пути, в ужасе разбегались — слава непобедимых „леопардовых воинов“ гремела в саванне повсюду, а ежели, кто особо нелюбопытный еще о них не слыхал, то имел возможность увидеть все собственными глазами во время штурма. Если, разумеется, остался бы при этом в живых.
Я писал, что негры, раз поддавшись панике, не способны остановиться? Так и есть; но в отличие от османского редифа или курдских башибузуков, при бегстве с поля боя они не станут отвлекаться даже для такого почтенного занятия, как мародерство и грабеж. Но эта дикарская особенность, по-видимому, совершенно чужда и обитателям Старого Света: вместо того, чтобы спасаться вместе с ваганда, негодяй Рюффо решил под шумок заглянуть в шатер Мванги. Там его и застали за обшариванием сундуков и ларей забайкальцы, и я искренне жалею, что не видел физиономии француза, когда, тот, захлопнув крышку очередного, плетеного из пальмовых листьев короба, узрел щербатую улыбку урядника Ерофеича поверх барабана „Кольта“. Надо, впрочем, отметить, что добыча негодяя оказалась до обидного ничтожной — видимо, его представления о королевских сокровищах сильно разнились с таковыми у покойного негритянского сатрапа.
Надеюсь, читатель простит, что я не стану подробно описывать, как казаки доставили пленника в селение ваниоро — привязанным руками и ногами к длинной жердине, на манер подстреленной на охоте косули. Опущу и то, как Рюффо выкручивался, не желая отвечать на вопросы, пока мы не устроили ему очную ставку с Дрейзером. На этом упрямство француза закончилось, и он принялся выкладывать все, что знал. Признаюсь, когда он, наконец, заговорил, у меня гора упала с плеч — более всего я боялся, что для развязывания языка придется прибегнуть к услугам урядника: „Ты, Иваныч, тока мигни — энтот злыдень все, как есть выложит, всю подлинную правду, до словечка!“ Если кто не знает — смысл слова „подлинная“ мало отличается от страшноватого смысла другого похожего слова, „подноготная“: „длинником“ на Руси называли кнут, которым орудовали на допросах заплечных дел мастера.
Итак, спасшись с погубленного дирижабля, Рюффо, как и Дрейзер, угодил в плен, но не к местным торговцам, а к арабам, из числа тех, что наведываются в эти края с севера, за слоновой костью. Белый пленник показался им редкостным товаром, и спустя неделю Рюффо был обменян в Рубаге на дюжину первоклассных бивней. Оказавшись при дворе Мванги, негодяй сделал стремительную карьеру, поднявшись до должности личного советника и смотрителя королевского огнестрельного арсенала — навыки механика пришлись тут очень кстати. Разумеется, француз не собирался задерживаться в Рубаге— ему не терпелось добраться до Европы и получить обещанную, и весьма солидную плату. Но именно с возвращением и вышла заминка.
Помнится, узнав о подстроенном Рюффо крушении дирижабля, я удивился: как европеец, человек цивилизованный и несомненно, высоко ценящий свою жизнь, решился подвергнуть себя такому риску: ради всего лишь денег, пусть и очень больших? Ведь дело не только в том, что диверсию придется произвести на высоте нескольких сотен футов над землей: даже ухитрившись уцелеть после крушения воздушного корабля, злоумышленнику предстояло в одиночку выбираться из самого сердца Черной Африки!
Сейчас мое недоумение развеялось: Рюффо, как выяснилось, планировал угробить дирижабль над плато Огадėн, далеко к северо-востоку от земель ваниоро. Там он вполне мог рассчитывать на спасение — среди кочевавших по плато племен сомалúсов через арабских и занзибарских торговцев был пущен слух о потерявшемся на плато белом путешественнике. За его спасение полагалась необычайно щедрая награда: ружьями, свинцом, порохом и особо ценимыми в этих диких местах шелковыми тканями. Кроме того, в европейские фактории, расположенные поблизости от места предполагаемого крушения „Руритании“, заранее были посланы люди с заданием: обеспечить спасение и доставку в Европу ценного агента. Так что Рюффо мог быть доволен — ради его спасения денег не жалели.
Француз так ни разу и не усомнился, что в провале этого хитроумного плана виноват ураган, заставивший „Руританию“ отклониться от курса. Но мы-то знали, что Леньяр и не собирался придерживаться официально заявленного маршрута: вместо того, чтобы лететь на юг, к Дар-эс-Саламу, дирижабль повернул на юго-запад, и шел этим курсом, пока не потерпел катастрофу севернее озера Альберт-Нианца. Так что злоумышленник, оказавшись на твердой земле, с удивлением обнаружил, что находится в нескольких сотнях миль от тех мест, где можно было рассчитывать на помощь.
Положение казалось безвыходным — но только не для такого отчаянного авантюриста, каким был Симон Рюффо! Мало кто сумел бы отыскать выход, попав в такой переплет. Рюффо сумел. Дождавшись очередного каравана, собиравшегося посетить, кроме Рубаги, еще и немецкие торговые фактории на восточном берегу озера Виктория-Ньяза, он уговорил караванщиков переслать через европейских колонистов послание в Дар-эс-Салам. Там, в воздухоплавательном парке, сооруженном в ожидании прибытия „Руритании“, у механика имелся верный человек.
Ожидание продлилось несколько бесконечных месяцев. Но в послании, доставленном занзибарскими торговцами, оказалось совсем не то, чего ожидал Рюффо: ему было приказано найти обломки дирижабля и раздобыть бортовой журнал, документы Клода Леньяра, а так же все, что имеет хоть какое-то отношение к цели экспедиции. Для этого следовало использовать положение, которое Рюффо к тому времени успел приобрести при дворе негритянского сатрапа.
В конце послания имелась приписка: любой ценой надо и уничтожить русскую экспедицию, отправившуюся в направлении озер Виктория и Альберт-Нианца. И не просто уничтожить — нанимателей Рюффо интересовали любые документы и в особенности, артефакты, которые могли иметь при себе путешественники. Могу представить, как злился Рюффо, ведь мы были, считай, у него в руках! Мы покинули Рубагу за считанные дни прибытия депеши и, получи он ее суть раньше, нам пришлось бы по-настоящему туго.
Пока экспедиция оставалась в Рубаге, Рюффо всячески избегал встречи с нами. Но на всякий случай, он собирал сведения о пришельцах — к тому моменту он уже худо-бедно выучился говорить на наречии ваганда, а мы, ничуть не скрывались и повсюду расспрашивали о летучем корабле и свалившихся с небес белых людях.
За то время, пока Рюффо находился в Рубаге, он ни словом не обмолвился о крушении „Руритании“. Мванга узнал о нем от своих лазутчиков, почти одновременно с прибытием депеши, предназначенной для француза. Негодяй и это сумел обратить к своей пользе: он с три короба наплел королю о бесценных сокровищах, оставшихся на месте падения воздушного корабля, в результате чего Мванга, и без того собиравшийся воевать с ваниоро, спешно двинул войско в поход. Заодно Рюффо раскрыл королю глаза на „коварные замыслы“ белых путешественников: они-де коварно его обманули, прикинувшись друзьями, а на самом деле собираются присвоить свалившееся с неба богатство, а заодно, предать самого Мвангу мучительной смерти. Так что, обратись мы тогда за помощью к нему, а не к ваниоро, экспедицию, скорее всего, ждала бы неминуемая гибель.
Дальнейшее в общих чертах известно. Но оставался главный вопрос: о личности нанимателя Рюффо. Мы просто обязаны были выяснить, кому понадобилась страшная катастрофа, унесшая жизни стольких храбрых, талантливых людей — Клода Леньяра, его брата Пьера, воздухоплавателей из экипажа „Руритании“ и археологов, коллег Дрейзера! К тому же, можно не сомневаться: таинственный злоумышленник виновен не только в гибели воздушного корабля, но и в похищении графа Николы Румели. И если он еще жив, то сведения о похитителе, может статься, помогут спасти графа!
К сожалению, вдохновитель этих преступлений действовал поистине с иезуитской хитростью. Рюффо ничего не мог сообщить нам о его личности; механик имел дело лишь с доверенным помощником неведомого злодея. Еще в Париже, незадолго до окончания строительства „Руритании“, Рюффо познакомился с неким господином. Тот представился репортером малоизвестного британского издания, но француз, проживший некоторое время в Англии, уверенно опознал в нем выходца из южноафриканских колоний. Звали „репортера“ Сондерс; судя по тому, с каким размахом этот человек планировал свои операции, он располагал огромными средствами, и не менее впечатляющими возможностями из числа тех, которые невозможно приобрести даже за полновесные британские фунты.
Рюффо тогда остро нуждался в деньгах: он крупно проигрался на скачках и по уши влез в долги. Жалование, получаемое в Воздухоплавательном парке, не покрывало даже процентов по задолженности, так что впору было впадать в отчаяние. Рюффо уже подумывал о бегстве; он и на участие в перелете согласился единственно для того, чтобы улизнуть таким образом от кредиторов. Южноафриканец же предложил оплатить все его долги; кроме того, он посудил после выполнения задания крупную сумму в британских фунтах и паспорт Североамериканских Штатов. Рюффо долго не раздумывал: во Франции его ждали долговая тюрьма и нищенское существование, за океаном же он мог начать жизнь с чистого листа, с новым именем, не испытывая недостатка в средствах. Неудивительно, что механик сказал „да“.
Операция была тщательно разработана еще в Париже. Сондерс превосходно изучил географию районов, над которыми пролегал маршрут перелета, включая и нравы обитающих там племен. Он, похоже, знал о Черном континенте и его обитателях, куда больше иных европейцев, прославившихся своими путешествиями по Африке.
Последняя встреча Сондерса и Рюффо состоялась в порту Обок, в заливе Таджýра, куда французский пароход „Корсика“ доставил разобранную на части „Руританию“. Сондерс прибыл туда вместе с другими журналистами, освещавшими необыкновенный перелет. Там он передал своему агенту инструкции о том, как следует действовать после крушения, снабдил необходимыми сведениями — и вместе с остальными проводил „Руританию“. Из всех, кто находился в этот момент и в Обоке и на борту воздушного корабля, только эти двое знали, что удивительному творению Клода Леньяра предстоит полет в один конец, без всякой надежды на возвращение…»
— …растяжки он перепилил, чтобы конструкция наверняка рассыпалась после взрыва. Теперь жалеет: говорит, если бы не это, вы — то есть мы, — ничего бы так и не узнали.
— Тут он прав, — не стал спорить Смолянинов. — Не разрушься мостик, «Руритания», глядишь, и не разбилась бы, а опустилась спокойно на землю где-нибудь в саванне. Но мне вот что интересно: как он взрыв-то устроил?
Начальник экспедиции довольно скоро обнаружил, что французского, усвоенного в рамках гимназического курса, недостаточно для грамотного ведения допроса. Пришлось привлечь в качестве переводчицы Берту: французский язык был для нее родным, а слабое знание русского девушка с успехом дополняла немецким языком, который Смолянинов знал превосходно.
Берта обратилась к пленнику с длинной французской фразой. Тот торопливо забормотал в ответ.
— У него были динамитные шашки, замаскированные под угольные брикеты. Сондерс привез несколько таких «изделий» в Обок и передал ему до отлета. Говорит — заряды были слабые, рассчитанные только на то, чтобы разрушить трубки в котле, вот он и ждал, когда испортится погода. Чтобы уж наверняка.
— Ясно. — кивнул Смолянинов. — А сам, стало быть, заранее планировал спасаться на пузыре?
Дрейзер в деталях описал их с Рюффо невероятное бегство с гибнущей «Руритании».
Последовал обмен трескучими французскими фразами. Механик энергично мотал головой, даже пробовал для убедительности жестикулировать, но чугунная лапища Антипа (верный смоляниновский «оруженосец» стоял за плечом француза) каждый раз припечатывала его к сиденью.
— Отрицает. Он рассчитывал, что Леньяр после выхода из строя котла, снизиться и пойдет на посадку и при этом наверняка искалечит корабль так, что тот не сможет продолжать полет. Тогда Рюффо мог бы сбежать, найти местные племена и с их помощью захватить то, что останется от «Руританим». Потому и растяжки пилил — опасался, как бы Леньяр не предпринял попытку произвести ремонт прямо в воздухе. А когда ураган начал разламывать дирижабль — испугался что натворил, но было уже поздно. Бегство на пузыре не было заранее предусмотрено, это он в последний момент сообразил, от страха. Клянется, что не желал гибели экипажа…
Смолянинов нахмурился, подумал, потом громко щелкнул пальцами.
— Ну конечно! Это ведь мы решили, что он должен был уничтожить дирижабль! А на самом деле его хозяевам нужны были, как и нам, записки Леньяра и документы экспедиции. Вот, они-то и были главной целью! Хотя не думаю, что Рюффо позволил бы своим товарищам остаться в живых — зачем сохранять свидетелей, способных рассказать о его предательстве?
— Так и есть, мсье Леонид. — подтвердила Берта. — Ему и нападение на ваниоро для этого велели устроить. В записке, полученной из Дар-эс-Салама, прямо было сказано: без документов с «Руритании» никто его из Рубаги вытаскивать не станет, пусть выбирается, как знает. И денег, конечно, не заплатят — вот негодяй и старался!
Эту фразу Берта произнесла по-немецки. Рюффо все понял. Он сильно сгорбился, от чего его тщедушное тело казалось еще меньше, словно у подростка, только глаза сверкали не по-детски злобно из почернелых, глубоких глазниц. Француз переводил взгляд со Смолянинова на Берту и обратно. Крутить головой он не решался — за каждой попыткой неизменно следовала увесистая оплеуха. Антип бдел.
— С взрывом, вроде как, все понятно. — подвел итог Смолянинов. — Ничего не скажешь, хитро задумано: бомбы, замаскированные под угольные брикеты, растяжки подпилены… Вот что: спросите-ка еще раз насчет Сондерса — не верится мне, что он совсем уж ничего о нем не знает…
Не успела Берта задать новый вопрос, как произошло множество вещей. Рюффо рыбкой, нырнул вперед с плетеного короба, на котором он сидел, как на табурете; ладони Антипа впустую сгребли воздух, а механик уже перекатился через голову, вскочил, ежом развернулся на месте — и прыгнул навстречу бывшему лейб-улану. Тот раскинул широко руки, еще не понимая, что случилось, и Рюффо ударил его в грудь высоко вскинутой ногой. От этого удара Антип грузно опрокинулся на спину, с громким стуком врезался затылком во вьючный кофр с экспедиционным барахлом и потерял сознание. Смолянинов рванул из кобуры «Кольт», но было уже поздно — Рюффо обхватил сзади Берту правой рукой. На поясном ремне у женщины болтались пустые ножны — негодяй сумел в прыжке завладеть оружием, и сейчас левой рукой прижимал к горлу девушки охотничий кинжал. Смолянинов так и замер с револьвером в руке, не отрывая взгляда от острия, проткнувшего невесомый шелк — Берта укутывала шею платком, чтобы защитить нежную кожу от палящего африканского солнца.
— Бросай пушку, русский, пока я не нарисовал этой бельгийской шлюшке еще одну улыбку!
Рюффо говорил по-немецки, и в голосе его сквозило неприкрытое торжество. Обезьянью физиономию исказила гримаса радости: не улыбка — злобный оскал щербатого рта! Смолянинов разжал пальцы, «Кольт» со стуком упал на твердо убитый земляной пол.
— Сейчас ты, русский отдашь мне бумаги, о которых мы тут толковали. Потом мы, все трое медленно — медленно, понял? — выходим из хижины, я беру вьючного осла, винтовку с патронами, и мы с дамочкой покидаем селение. А ты, русский, проследишь, чтобы черномазые свиньи стояли столбами, как Лотова жена! Как доберемся до немецкой миссии на озере Альберт, я ее отпущу. Но, не дай Бог, замечу погоню — приколю как поросенка, все ясно, русский?
В углу трудно закопошился Антип. Рюффо боком, волоча за собой Берту, шагнул к нему, примерился пнуть лежащего в голову, но в этот момент полог, прикрывающий вход в хижину колыхнулся и на пороге возник Кабанга.
Француз еще только оборачивался навстречу незваному гостю, а тот уже отпрыгнул в сторону от дверного проема, и в руке его блеснула сталь. Время будто замедлилось: Смолянинов видел, как трумбаш проводника — разлапистый, с тремя крючковатыми отростками, как у индийского солярного креста, — дважды провернулся в воздухе и с громким хряском врубился Рюффо между глаз. Тот повалился на Берту; та вскрикнула, мелькнуло лезвие кинжала, и Смолянинов с ужасом увидел, как светлый шелк окрасился кровью. Он кинулся к ней, подхватил, но Берта и сама уверенно стояла на ногах.
— Не стоит беспокойства мсье Леонид, это всего лишь царапина — задел, когда падал. Надо сделать примочку и все будет в порядке. Жиль, скорее сюда, бездельник, и аптечный саквояж с собой прихвати!
Сразу стало тесно: вслед за стюардом в хижину ворвались Садыков и кондуктор Кондрат Филимоныч. Оба сжимали в руках револьверы. Антип поднялся, наконец, на ноги. По лицу обильно стекали струйки крови, пятная белую солдатскую рубаху, левой рукой он зажимал рану на голове.
— Виноват, вашсокородие, не доглядел! Эк он, вражина, извернулся-то, кто ж мог подумать, что такой прыткой!
— Это сават — сказала Берта, принимая у перепуганного Жиля склянку. — В переводе на русский — «старый башмак», известен также как «марсельская игра». Это особый род уличной борьбы, придуманный матросами: нечто вроде английского бокса, только здесь идут в ход еще и захваты, толчки, удары ногами. Похоже, покойник неплохо им владел. Мой Жиль тоже отличный саватёр, и каном[89] знает. Он и мне показал кое-какие полезные приемы…
Она оторвала от горла платок, плеснула на него из склянки. Остро запахло спиртом.
Кондрат Филимоныч кинулся помогать Антипу, а поручик так и стоял посреди хижины, уставившись на рукоять трумбаша, глубоко застрявшего в переносице Рюффо. Глаза мертвеца уже остекленели. Крови из-под воткнувшегося клинка вытекло на удивление мало, и оттого обветренное, темное от загара лицо механика, обезображенное этим чудовищным дополнением, выглядело бутафорским, ненастоящим — будто изуродованная каким-то вандалом восковая голова из «Кабинета ужасов» на лондонской Бейкер-стрит[90].
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Из путевых записок Л.И. Смолянинова.
«— Таким образом, — заключил свой рассказ Дрейзер, — если эта карта не слишком расходится с истиной, то наша цель, цель „Руритании“, цель графа Николы находится где-то здесь.
И изобразил карандашом нечто вроде овала — примерно посредине между двумя прихотливо извивающимися линиями рек. Я посмотрел на рисунок, затем сверил его с с тем, который извлек из дорожной сумки. Рисунки были очень похожи, только на моем, над изгибами одной из речек мелкими буквами было подписано: „Момбу“. Чуть выше, в „междуречье“ имелась еще одна надпись, покрупнее: „пл. Азанде“.
Имя речки, как и название обитающего в верховьях Уэлле племени, начальник экспедиции позаимствовал из записок Клеймеля; Дрейзер пользовался картой из бортового журнала „Руритании“. Обе карты если не совпадали в точности, то весьма напоминали одна другую, и это внушает некоторую надежду на успех: карта Леньяра составлена Эберхардтом и Рукавишниковым на основе древних манускриптов, моя же — работа недавно побывавшего в этих краях Петра Петровича Клеймеля.
Я собрал совещание, намереваясь обсудить дальнейший маршрут. Первая задача нашей экспедиции, поиски места крушения „Руритании“, с блеском выполнена: найдены и обломки дирижабля, и документы Леньяра, и даже его заметки, касающиеся строительства воздушного корабля. Мало того: спасен единственный оставшийся в живых воздухоплаватель, удалось выйти на след тех, кто погубил „Руританию“. Конечно, настоящих виновников катастрофы придется искать в Европе, но и такая ниточка дорогого стоит…
Что касается второй задачи — честно говоря, я долго сомневался, что поиски следов страны Лемурии имеют хоть какой-то смысл. И окончательное решение — продолжать экспедицию, или возвращаться, — предпочитал оставить на потом, когда в руках у нас будут бумаги с „Руритании“, подтверждающие намерения графа Румели.
Что ж, вот этот момент и наступил.
— Тоже мне, карта… — проворчал Садыков. — По такой прокладывать маршрут — получите форменное „два лаптя правее Большой Медведицы“. А на местности эти два лаптя обернутся сотней верст в обе стороны! Интересно, как граф собирался что-то вообще найти? На этой, с позволения сказать, „карте“, обозначены приблизительные течения рек, а более ничего — ни примерного масштаба, ни линии водораздела, ни папирусных болот, которых, судя по всему, тут в достатке. Господствующие высоты не указаны, караванных троп тоже нет, как и крупных селений этих… как их там…
— Азанде. — подсказал я. Слова поручика меня встревожили: как-никак, тот состоял в Корпусе военных картографов при Генеральном Штабе, а значит, неплохо разбирался в предмете.
Дрейзер потер переносицу. Раньше он носил очки, но во время африканских приключений они потерялись, и теперь бедняга вынужден был склоняться к бумаге, чуть ли не чертя по ней носом — карикатурно-длинным носом прусского студента с забавных картинок в журнале „Нива“.
— Мнэ-э-э… честно говоря, я понятия не имею, как граф Румели собирался вести поиски. Не уверен, что и Леньяр был в курсе: ему было предписано отыскать с воздуха подходящую площадку для базового лагеря экспедиции, высадить нас, а самому поворачивать в Дар-эс-Салам, за грузами для экспедиции. Там же предстояло нанять землекопов — нас предупредили, что местных дикарей можно использовать, разве что, как носильщиков. Видимо, граф планировал для начала опросить этих самых азанте на предмет каких-нибудь тайных, священных, а то и запретных мест. Если руины города лемурийцев где-то там, то дикари наверняка не отваживаются в него заходить. А раз так — у них должны быть какие-нибудь легенды, поверья на этот счет…
— Выходит, нам предстоит опрашивать чертову уйму дикарей? — весело изумился Садыков. — Представляю себе эту работенку, особенно с нашим-то знанием здешних наречий!
Идею взять за основу поисков легенды местных племени, выдвинули Рукавишников с Эберхардтом. Последний особенно упирал на пример Шлимана, отыскавшего развалины Трои по указаниям из Гомеровской „Иллиады“. Эберхардт и составил карту, по которой возил сейчас носом Дрейзер.
Я вспомнил о пирамидке из неизвестного материала с одной угольно-черной гранью, что дожидалась своего часа в багаже — о ней, о таинственном Ключе к тайнам Лемурии, Дрейзер не имел ни малейшего представления. Похоже, граф Румели снабдил своих посланцев лишь самыми общими сведениями, собираясь ознакомить с деталями уже на месте. Что и говорить, разумная предосторожность — но сейчас она грозит обернуться серьезным препятствием. Вместо того, чтобы следовать точным указаниям, придется совмещать разрозненные куски информации. И спросить некого — тело Эберхардта похоронено под миллионнопудовой грудой битого камня, граф Никола Румели бесследно исчез, возможно тоже погиб, Рукавишников в Петербурге и, надо думать, с головой ушел в расшифровку „свинцовых книг“… Садыков прав: задача, стоящая перед ними более всего напоминает царево поручение из сказки: „Поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что“.
Что ж, как заметил не самый последний русский поэт: „Сказка — ложь, да в ней намёк“. Пойдем.
И принесем, никуда не денемся…»
Садыков с Кабангой утащили тело прочь. Ерофеич увел оглушенного Антипа: «Ничо-ничо, голуба, сейчас водочки откушаешь — враз полегчает! Кости целы, а мясо нарастет, чай не впервой, дело наше воинское…» Смолянинов усмехнулся про себя — запасы «белого хлебного вина» были исчерпаны еще на пароходе, по пути в Александрию, и с тех пор приходилось довольствоваться исключительно напитками заграничной выделки. Слава Богу, на «Леопольдине» имелись солидные запасы кубинского рома и бренди, а уже в Дар-эс-Саламе, готовясь к сухопутной части экспедиции, Антип закупил два бочонка можжевеловой водки «джин». Казачки потребляли нерусское пойло без особого энтузиазма, отдавая, впрочем, должное немалой его крепости. Стюард Жиль как-то раз сделал им грог: разбавил джин водой, добавил сахару, корицы, сока, выжатого из лимона и слегка подогрел. Урядник осторожно попробовал подозрительную смесь, после чего долго и матерно выражался о британских моряках, придумавших этот напиток, а так же о некоторых позорных наклонностях самого стюарда и, в особенности, его почтенной матушки.
Хижина опустела — Берта пропустила урядника с Антипом вперед, дождалась, пока они отойдут подальше и заговорила, с первых же слов взяв нить беседы в свои руки. Смолянинов, не ожидавший такого напора, поначалу только кивал да отделывался односложными высказываниями. Однако же Берта, похоже, решила учинить форменный допрос и не собиралась сбавлять тон:
— …не думаете же вы, в самом деле, что я случайно оказалась в Александрии? И, ни с того, ни с сего, воспылала желанием спасти вашу экспедицию? Будто забот у меня других нет!
— Признаться, некоторые сомнения меня посещали. — осторожно ответил начальник экспедиции. — Правда, несколько иного толка, уж очень вовремя вы объявились. Но потом я подумал — зачем англичанам устраивать такую замысловатую игру? Хотели бы нас захватить, взяли бы прямо там, в порту. А подсылать к нам настоящую светскую львицу, да еще и с собственной яхтой — воля ваша, это уж слишком замысловато. Не стоили мы такой сложной игры!
— Благодарю покорно! — фыркнула Берта. — Вот уж не думала, что удостоюсь подобных подозрений! Положительно, я переоценила вашу деликатность, дорогой Леонид: заподозрить меня в том, что я помогаю британцам?! Фи!
— А почему бы и нет? — пожал плечами Смолянинов. Он изо всех сил старался казаться невозмутимым. — Все мы люди, в конце концов, а человек, как известно, слаб. Его можно убедить, запугать, подкупить …
— Подкупить? Меня? Да как вы смеете!
«Похоже, разозлилась всерьез…»
— Знаете, мсье Смолянинов, от полновесной пощечины вас спасает лишь то, что после столь бурных событий недолго и рассудок потерять! И скажите спасибо, что вас не слышит граф Никола!
— Так вы были с ним знакомы? — сощурился начальник экспедиции. — Так-так, уже теплее…
Девушка закусила губу и замолкла. Смолянинов выждал немного и снова заговорил — на это раз подчеркнуто официально:
— Боюсь, что не смогу доверять вам в полной мере, если вы не будете со мной откровенны. Как начальник экспедиции, несущий ответственность за подчиненных, я не могу рисковать…
— А я, значит, могу? — в ее глазах пылал неподдельный гнев. — Я могу мчаться в Александрию, потом месяц напролет торчать в этой проклятой дыре, рискуя, что мной заинтересуются те, кто похитил Николу, и решат избавиться и от меня — так, на всякий случай? Я ведь ровным счетом ничего знала о его планах, и даже имя доктора Эберхарта выяснила уже в Египте…
Смолянинов ощутил болезненный укол ревности.
«Конечно, они, не просто знакомы! Она ведь даже не заметила, что назвала графа по имени — запросто! А даже если и так — мне-то какая с того печаль? Моя забота — экспедиция…»
Получалось, увы, не слишком убедительно.
«Да кто я такой, чтобы претендовать на ее благосклонность? Всего-то третьеразрядный ученый из далекой России; если Берта и дала себе труд вскружить мне голову, то лишь для того, чтобы напроситься с экспедицией. Похоже, для этой девицы все средства хороши…»
— Значит, кое-что вам все же было известно? — осторожно осведомился Смолянинов. Ему не хотелось вызвать новую вспышку ее гнева. — Иначе, с чего бы вам разыскивать именно Эберхардта? Кстати, он ни словом о вас не упомянул…
— А он обо мне и не знал! — тряхнула головой собеседница. — Я так и не решилась обратиться напрямую к Эберхардту — тем более, что его повсюду сопровождал этот ваш Рукавишников. Мне еще в Берлине случалось видеть его в обществе графа — они, помнится, обсуждали переводы с древних языков, я ни слова не поняла из их ученой беседы… Сам Рукавишников меня, конечно, не узнал. — добавила она тоном обиженной гипназистки. — Все вы, ученые одинаковы: вам лишь бы в книги смотреть, а женщина — так, между делом, необязательное приложение!
От неожиданности он поперхнулся и долго прокашливался. Упрек отчасти был заслужен — с тех пор, как экспедиция ступила на африканскую землю, он старательно выдерживал предложенную Бертой дистанцию. Выходит, напрасно?
— …увидев в Александрии Рукавишникова, я сразу поняла, что он неспроста туда заявился, — продолжала меж тем собеседница, — и решила хорошенько к нему присмотреться. А заодно уж и к Эберхардту. Знали бы вы, мсье Леонид, сколько денег ушло на организацию слежки за ними обоими, а заодно и за другими сотрудниками русской консульской миссии!
Начальник экспедиции припомнил мордобой, учиненный в египетской столице кондуктором Кондратом Филимонычем. Собеседница, видимо, угадала его мысли:
— А что мне оставалось? Никола ничего толком не успел объяснить, вот и приходилось действовать буквально на ощупь!
«…вот, опять — „Никола“!»
— … последний раз мы встречались в Париже — сразу после отлета «Руритании». Оттуда граф направился в Берлин, а меня ждал Брест — там стояла «Леопольдина». Перед расставанием мы условились, что через месяц я буду ждать его на Цетине. Яхте, прежде чем добраться до побережья Далмации, предстояло обогнуть пол-Европы, миновать бурный в это время года Бискай, пересечь Средиземное и Адриатическое моря. Времени оставалось в обрез, а потому мы не делали остановок в портах, не считая краткого захода на Мальту. И когда «Леопольдина» отшвартовалась в гавани Цетины, я с ужасом узнала, что граф пропал, возможно похищен, и меня никто больше не ждет! А неделю спустя телеграф принес сообщение: «Руритания» в условленное время не появилась в Дар-эс-Саламе и, скорее всего, сгинула где-то над Африканским Рогом. Признаюсь, на какой-то момент меня охватило отчаяние.
Смолянинов сочувственно покивал.
— Простите, но вы не сказали, зачем…
— …зачем мы уговорились встретиться на Цетине? Дело в том, что Никола не собирался идти в Обок, он планировал встретить «Руританию» в Дар-эс-Саламе. Опасаясь слежки, граф не захотел воспользоваться рейсовым пароходом или фрахтовать отдельное судно, и мы условились, что я на «Леопольдине» заберу его с Цетины. Это не выглядело чем-то необычным, мы не впервые отправлялись вдвоем…
Берта запнулась на полуслове, щеки ее слегка порозовели. Смолянинов сделал вид, что ничего не заметил, хотя внутри сразу заворочалась кровожадным зверем ревность.
«Значит, не впервые? А чего ты, спрашивается, хотел? Граф — блестящий аристократ, авантюрист, богат несметно; репутация его такова, что и не такая дамочка может голову потерять. И нечего ломиться со свиным рылом в калашный ряд…»
Но вместо этого сказал:
— Выходит, вы все же проделали намеченный графом маршрут — правда, с заходом в Александрию.
— Вы правы, Леонид, я действительно собиралась в Дар-эс-Салам. Не знаю, что бы я стала там делать — просто других идей у меня тогда не было, а надо же с чего-то начинать поиски? Но когда в Александрии вы встретились с Рукавишниковым, а потом и с Эберхардтом, то я поняла: эти русские тоже ищут «Руританию», и, похоже, не только ее. Их наверняка интересует и то, ради чего граф собирался лететь через пол-Африки! И тогда я решила присоединиться к вам, благо, это оказалось совсем не трудно!
— Только не говорите, что перестрелку в подземелье тоже устроили ваши люди! — нахмурился Смолянинов. — Эберхард-то погиб на самом деле….
Берта поморщилась.
— Что вы, Леонид, не надо так плохо обо мне думать. Что до этого несчастного — полагаю, в его гибели надо винить тех, кто похитил Николу.
«Она упорно отказывается считать графа погибшим. Или, может, о чем-то догадывается? А ведь похоже на то…»
— …а вот вашему казаку я попалась навстречу, конечно же, не случайно. Жиль следил за вами от самого дворца, чуть на пулю не нарвался…
Смолянинов вспомнил поспешное бегство от дворца и вспыхнувшую за их спиной перестрелку.
— Никола не посвящал меня в свои планы целиком: говорил, что я и сама все узнаю, когда придет время. Думаю, кроме него ни один человек не был в курсе всего, разве что этот ваш Рукавишников.
— Увы. — вздохнул Смолянинов. — Он знал, куда и зачем стремился граф Румели, это ведь они с Эберхардтом и составляли маршрут «Руритании»! Но вот о том, как организован перелет, граф ему не сообщил.
— Вот и я почти ничего не знала. Известно было лишь то, что Никола затеял поиски в самом центре Черной Африки, и намерен добираться туда по воздуху, из Дар-эс-Салама. Полагаю, он рассчитывал, что так за ним уж никто точно не сможет проследить — потому и прибег к помощи Леньяра.
— Об этом мы и сами догадались. Если хотите знать мое мнение: не самая умная затея. Надеяться в таком деле на технику, которую и опробовать-то толком не успели — тут и без всякого злого умысла запросто можно гробануться!
Берта нетерпеливо дернула плечиком — технические подробности ее явно не интересовали. Смолянинова не оставляло чувство, что женщина что-то недоговаривает, и чем старательнее она убеждала его в своей неосведомленности, тем больше он проникался уверенностью: знает! Знает, но почему-то считает нужным молчать…
— Вам не следует опасаться меня, Берта. — сказал он со всей возможной проникновенностью. — Поймите, это, наконец, глупо: если бы я собирался причинить вам вред, у меня была тысяча возможностей это сделать! К тому же, бумаги графа здесь.
И похлопал по запечатанному кофру, в котором хранилось самое важное из их добычи: бортовой журнал «Руритании» с указаниями графа Николы Румели о маршруте экспедиции, дневники и чертежи Леньяра. С некоторых пор к ним присоединились и записки Эберхардта с примечаниями Рукавишникова, и лишь драгоценный ларец с Ключом-пирамидкой Смолянинов держал при себе, ни на минуту не расставаясь с загадочными артефактами.
— … к тому же и деться вам особо некуда, не так ли? Так что, подумайте — если ли смысл и дальше секретничать?
Берта снова закусила губу. Смолянинов уже успел выучить, что это означало, что их очаровательная спутница находится в крайней степени озадаченности.
«Думай, голубушка, думай! Хочешь ты этого или нет, а придется тебе и дальше сопровождать экспедицию — если, конечно, не пожелаешь топать к побережью вдвоем со своим Жилем…»
— Ну, хорошо, раз вы так настаиваете… — медленно произнесла Берта. — Собственно, и скрывать-то мне особенно нечего — так, кое-какие соображения, не знаю даже, чем они могут вам пригодиться.
— Вы расскажите, а там уж вместе разберемся — чем. — пообещал Смолянинов. — Дело это непростое и может статься, нам не хватит для успеха как раз той крохи сведений, которой вы упорно не желаете поделиться!
Она упрямо мотнула головой.
— Да нечем мне делиться, сколько можно повторять! Единственное, пожалуй: когда мы примерно полгода назад посетили Берлин — графу опять что-то понадобилось в библиотеке Королевского музея, — у него состоялась встреча с весьма подозрительным господином. Тот назвался доктором Бауэром, то ли из Вены, то ли из Праги, сейчас уж и не припомню. Якобы он крупный знаток герметических манускриптов и разыскивает их по всей Европе — задумал написать фундаментальный труд в этой области.
— Герметизм? — Смолянинов озадаченно поскреб основательно заросший подбородок. — Это, кажется, раздел эзотерических знаний?
— Именно так, мсье Леонид. Мне это не показалось чем-то подозрительным, но граф, стоило гостю упомянуть о герметизме, возбудился чрезвычайно и сразу же выставил визитера за дверь. Никогда не видела, чтобы он был так груб, во всяком случае, с людьми образованными, из приличного общества; со слугами-то Никола церемонится не привык, нравы у них, в Румелии простые. А Бауэра он чуть ли не взашей вытолкал — а вытолкав, отправился в самую известную из берлинских частных сыскных контор и нанял там агента с заданием разузнать как можно больше об этом типе.
— И как, удалось ему что-нибудь выяснить?
— Да как вам сказать… В гостинице он остановился под другим именем — назвался доктором Мирабилисом. И оставил владельцу заведения визитку члена эзотерического ордена «Золотая Заря», со штаб квартирой — угадайте где? В Лондоне! Узнав об этом, граф окончательно вышел из себя и хотел немедленно навестить Бауэра-Мирабилиса. К счастью, они разминулись буквально на несколько минут, а то уж и не знаю, что учинил бы Никола — до того он был разъярен. Вам ведь известна его репутация…
Газеты, на все лады перемывавшие косточки пропавшему графу Румели, достаточно писали о его крутом нраве.
Смолянинов задумался, привычно скребя ногтями в бороде. Берта посмотрела на этот жест с несколько брезгливым выражением, и, Леонид Иванович немедленно одернул ладонь.
«За спиной, что ли руки держать…?»
— Вот и Эберхардт весьма неодобрительно отзывался об оккультистах. Не думаю, что это совпадение — по-видимому, он сообщил графу нечто такое, что заставило того относиться к этим господам с изрядной долей подозрения.
— Подозрения — это еще слабо сказано! — хохотнула Берта. — Отыщи Никола тогда этого «оккультиста» — тут бедняге и конец, прибил бы собственными руками!
«Знать бы еще, что рассердило графа Румели настолько, что он перестал сдерживаться. Вот и в письме к сыну граф упомянул о посланце оккультного ордена, который сильно ему досаждал, и это тоже происходило в Берлине! Что ж, письмо до некоторой степени подтверждает рассказ Берты — она ведь никак не могла знать, о его содержании. Или могла? В самом деле, что мешало графу Румели поведать своей пассии о принятых им мерах предосторожности — раз уж он доверил ей все остальное?»
— Как я понимаю, больше граф с Мирабилисом не встречался?
— Сыщики из берлинской конторы пытались пройти по его следу, но ни в Вене, ни в Праге такого человека не оказалось. Видимо, адрес был вымышленным, как и само имя.
— Вы ведь видели Мирабилиса в тот раз, в Берлине? Можете поподробнее его описать?
Берта снова прикусила губу, на этот раз всего на несколько мгновений.
— Худощав, не слишком высок, но и коротышкой его не назовешь. Волосы — темные, вьются, носит дымчатые очки, а потому глаз я разглядеть не смогла. Что еще? Нос прямой, лицо сужается к подбородку, но не вытянутое. Если бы не эти дурацкие темные стекла, его вполне можно было бы принять за священника. Одет в черный сюртук очень строгого покроя — такие носят по всей Европе, это вам ничего не даст. Ах да, трость! Она у него весьма приметная — черная, тяжелая даже на вид, с массивной серебряной ручкой в форме какого-то мифического существа — то ли тритона, то ли морского змея. Я тогда еще подумала: и охота таскать такую тяжесть?
— Может быть, акцент?
— Затрудняюсь ответить точно, но точно не из Франции. На немца или австрийца тоже не слишком похоже. Англичанин, возможно голландец — это уже ближе.
— Мирабилис, Мирабилис… — Смолянинов снова взялся за подбородок — все же, так легче думалось. — В переводе с латыни это означает «чудо-доктор». Смахивает на цирковой псевдоним, что довольно странно для человека, желающего выглядеть серьезным оккультистом. Несолидно, я бы сказал, отдает профанацией…
Берта с независимым видом пожала плечами, но отвечать не стала — мол, сказала все, что знаю, а дальше сами решайте.
— Пожалуй, вы правы… — помолчав, сказал Смолянинов. — Сейчас нам это все мало что дает. Вот окажемся в Европе, и можно будет поискать этого «Чудо-доктора» — глядишь и потянется ниточка! Впрочем, можно и сейчас кое-что предпринять…
И потащил из полевой сумки-планшета листок бумаги и копировальный карандаш[91] — он обзавелся новомодной новинкой, чтобы обходиться в дороге без перьев и чернил. Послюнявил кончик карандаша, от чего на губах появились лиловые отметины, и совсем было собрался писать, но вместо этого извлек из сумки свет странное приспособление, состоящее из двух наложенных друг на друга кружков плотного желтого картона. Кружки вращались на латунной оси; по краям их были нанесены цифры и буквы латинского алфавита и кириллицы.
В ответ на немой вопрос Берты Смолянинов пояснил:
— Это шифровальный круг системы генерала Альберта. Во время недавней войны конфедератов и аболиционистов в Североамериканских Штатах, такая вот штучка была в кармане у каждого связиста или разведчика. Служит, как вы уже догадались, для составления тайнописи.
— Любопытная вещица… — Берта протянула руку и Смолянинов отдал ей «шифровальный круг». — А как она действует?
— Видите ли, самые известные шифры построены на том, что каждая из букв алфавита заменяется какой-либо цифрой, символом, а то и другой буквой. Если записать таким образом сообщение — тот, кто знает, какими символами вы пользовались, с легкостью сможет его прочитать.
— Знаю, как же! — обрадовалась Берта. — Я росла в монастырском пансионе, во Франции, так мы с подружками частенько баловались тайнописью! У многих из нас были свои шифры. Мы с Гретой Бергенхейм, помнится, составили свой из цветов и фигурок птиц и животных…
— Да, но вот беда, такие шифры — их еще называют «перестановочные» — довольно легко разгадать. Дело в том, что буквы встречаются в тексте с неодинаковой частотой — например, буква «А» попадается куда чаще, чем «У». Остается только подсчитать количество тех или иных символов в тайнописи — и все, текст, считайте, расшифрован. Причем, чем больше в нем слов, тем проще это сделать.
— Но, как же так… — растерялась Берта. — Выходит, шифры бесполезны? Но я определенно слышала, что ими пользуются и военные и дипломаты!
— Разумеется, пользуются! Только у них в ходу более сложные системы — например, так называемая «линейка Сен-Сира». В ней реализован шифр де Виженėра с переменным сдвигом. При его использовании одни и те же буквы замещаются разными знаками, а сдвиг определяется по ключевой фразе или слову. Такое сообщение расшифровать намного труднее. «Колесо Альберта» действует по схожему принципу: на кромках кругов нанесены буквы, и если провернуть их, так, чтобы…
Этим устройством перед отправлением снабдил Смолянинова барон Эверт — и настрого велел зашифровывать все мало-мальски важные депеши. Начальник экспедиции собрался пуститься в пространные объяснения, но вовремя заметил, что собеседница уже успела потерять нить рассуждений и вот-вот заскучает.
— Сейчас я помощью «колеса Альберта» зашифрую подробный доклад в Петербург, насчет Мирабилиса. Если повезет, к нашему возвращению в Россию «чудо-доктора» разыщут, и мы узнаем, что ему понадобилось от графа Николы!
— Но, как же вы собираетесь отправить письмо, мсье Леонид? Я, конечно, знаю Африку не так хорошо, как вы, но и моих познаний достаточно, чтобы понять: ближайшая почтовая контора в Дар-эс-Саламе, в нескольких сотнях миль отсюда. Или вы все-таки решили вернуться?
— Ни в коем случае! — горячо запротестовал начальник экспедиции. — Да это у нас и не получится — между нами и озером Виктория-Ньяза лежат земли враждебных ваганда, иначе, как с большой стрельбой через них не пройти. Я собираюсь оставить письма лютеранскому пастору, который живет у ваниоро. Самим дикарям я бы доверять поостерегся, кто знает, чего от них, голозадых, ожидать, а тут — почему бы и нет? Насколько мне известно, этот достойный господин регулярно сносится с христианской миссией на восточном берегу озера, а уж оттуда письмо легко переправят и в Дар-Ээс-Салам. Переправляли же он корреспонденцию Рюффо, в конце концов… Так что, если повезет, месяца через два послание будет в России. Кстати, если пожелаете — можно отправить с этой оказией и вашу корреспонденцию. Только уж не взыщите, я сначала я ее просмотрю — мы сейчас не в том положении, чтобы рисковать.
Берта явно хотела ответить колкостью, но сдержалась.
— Вот, стало быть, и славно! Вы тогда пишите, а я найду Садыкова — он, помнится, сетовал, что теперь нескоро сможет отправить домой письмецо. Пусть порадуется, а то когда еще выпадет такой случай…
Из переписки поручика Садыкова
с мещанином города Кунгура
Картольевым Елистратом.
Бонифатьевичем.
Привет тебе, друг мой дорогой Картошкин! Ежели мои письма попали к тебе до Рождества — стало быть, все сложилось именно так, как я и надеялся. Привалила нам удача — удалось отправить с оказией довольно обширную корреспонденцию в Россию. Ну, я уж стесняться не стал — выгреб из походного ранца все те письма, что ожидали своей участи с самого озера Виктория, перетянул крест-накрест суровой ниткой и подписал получившийся пакет твоим кунгурским адресом. Будет мне урок — никогда не загадывать наперед!
Но всякая радость обычно норовит обернуться полнейшей своей противоположностью. Так уж устроена жизнь, и сетовать на сие обстоятельство — значит уподобляться сибирскому самоедину, который сечет веточкой деревянного божка за неудачу на охоте, али еще какую невзгоду. Вот и мы, вместо того, чтобы повернуть домой, продолжаем путешествие к истокам реки Арувими, и далее, в Восточное Конго. Места там глухие, можно сказать — дикие; даже Петр Петрович Клеймель, чьи записки и карты вели нас до сих пор подобно ариадниной нити, описал их весьма неточно и приблизительно.
«Вольно же им, сбесяся, бегать!» — подумаешь ты, и будешь, не вполне прав. Потому как ведет нас не только побуждение, называемое обыкновенно научным любопытством, но и прямой долг. Прости, дружище Картошкин, что не могу открыть тебе все планы: письма мои, в отличие от докладов, что шлет в Санкт-Петербург начальник экспедиции господин Смолянинов, отнюдь не зашифрованы хитрой американской машинкой, а наоборот, написаны самым простецким языком. А значит, могут быть прочитаны любым прохвостом, к которому попадут в руки. Надеюсь, что когда-нибудь, сидя у камелька, я смогу поведать тебе захватывающие истории о нашем путешествии во всех подробностях — но для этого нам предстоит еще пересечь половину африканского континента, следуя с Востока на Запад, и добраться до побережья Атлантического моря-окияна.
Позволю себе, впрочем, небольшой намек. Надеюсь, ты не забыл наше с тобой краткое увлечение трудами известной спиритуалки и теософички мадам Блаватской? Помнится, дама сия, вместе с прочими пречудесными и преудивительными откровениями высказала как-то мысль и древнем континенте Му, называемом иначе Лемурией.
Как ты, должно быть, помнишь, я никогда не жаловался на память. Вот и теперь я почти в точности могу воспроизвести ту часть текста, в которой упомянутая выше мадам рассуждает о загадочном исчезнувшем континенте:
«Лемурия, как назвали мы Материк Третьей Расы, была тогда гигантской страной. Она покрывала всю область от подножия Гималайских гор, отделявших её от внутреннего моря, которое катило свои волны через то, что мы знаем, как нынешний Тибет, Монголию и великую пустыню Шάмо, называемую иначе Гоби; от Читтагонга в западном направлении к Хардвару и в восточном к Ассаму. Оттуда, от внутреннего моря, Лемурия распространялась к югу через то, что известно нам сейчас как Южная Индия, Цейлон и Суматра; затем, охватывая на своем пути, по мере продвижения к югу, Мадагаскар с правой стороны и Тасманию с левой, она спускалась, не доходя несколько градусов до Антарктического Круга; и от Австралии, которая в те времена была внутренней областью на Главном Материке, она вдавалась далеко в Тихий океан за пределы Рапа-Нуи (Теапи или острова Пасхи), ныне лежащего на 26° южной широты и на 110° западной долготы.
…Швеция и Норвегия составляли часть Древней Лемурии, а также и Атлантиды со стороны Европы, так же точно, как Восточная и Западная Сибирь, и Камчатка принадлежали к ней со стороны Азии».
Изначально поиски следов обитателей Лемурии не значились в целях нашей экспедиции. Но иного выхода у нас, похоже, нет: дорога, которой мы сюда пришли, лежит через земли враждебных ваганда, которые наверняка захотят отомстить нам за своего убиенного короля. Так что путь наш лежит на запад. А коли уж где-то в тех краях, согласно имеющимся у нас предположениям, и скрываются руины города лемурийцев — почему бы и не заглянуть туда по дороге? «Бешеной собаке семь верст не крюк», как говаривал когда-то наш садовник Еропка.
Нынешние ученые географы смеются самой возможностью существования континента Му — но не так все просто в подлунном мире, дружище Картошкин. И здесь, в Черной Африке я, чем дальше, тем яснее понимаю, сколь ограничены наши знания об окружающей действительности. И, вполне может статься, что мне в скором времени доведется в самом деле, прикоснуться к загадке Лемурии, ежели будет на то воля Божья. Так что, не откажи, дружище Картошкин: найди свободную минутку, да и поставь свечку за старого своего гимназического приятеля — чтобы была ему и его спутникам удача на их нелегком пути, и чтобы вернулись они однажды к родным очагам, не претерпев по дороге слишком уж большого ущерба своему здоровью, а то и самой жизни.
С тем странствие наше по Черной Африке продолжается, и Бог весть, когда закончится…
ЭПИЛОГ
Над скаковым полем повис неумолчный гул. Публики полно: праздные зеваки, завсегдатаи тотализатора, жучки-букмекеры, знатоки разнообразных «трио», «квартетов» и «квинтетов плюс». Дамы в шляпках, цилиндры, офицерские кепи, котелки. Крики, крики — горестные, разочарованные, восторженные, и все, как один, полные неподдельного азарта высшей, девяносто девятой пробы. Поверх гомона раздается дробная россыпь галопирующих копыт; тому, кто стоит в первом ряду, возле ограждения дорожек, слышны звяканья подков друг о друга, когда группа всадников, стоя на стременах над нелепыми, размером со школьную тетрадку, жокейскими сёдлами, проносится мимо.
Вот они, вытянулись в линейку, все, как один в белых бриджах из плотного шёлка, в двухцветных кургузых камзольчиках. Первый, в лимонном и синем, посылает лошадь на препятствие из берёзовых жердей. Рыжая легко, без натуги берёт барьер, зависнув над ним в длинном прыжке. Трибуны ревут, а впереди уже виден финишный столб ипподрома Лоудерри — заезд окончен! Скаковые лошади такой же символ Империи, как золотые кругляши соверенов, как привычка исчислять стоимость некоторых приобретений — фамильных драгоценностей, скаковых лошадей, яхт, — не в фунтах стерлингов, а в гинеях; такой же, как махины броненосцев на Спитхедском рейде. Корабли, золото и… скачки. Вот оно, зримое великолепие ДЕРЖАВЫ, простирающей свою длань над половиной мира.
Паддок, как и скаковое поле, тонул в сентябрьском тумане — старая добрая английская погода! В это молоке всхрапывают лошади, скрипит кожа, брякает металл — это служители рассёдлывают скакунов, участвовавших в завершившемся заезде.
Двое джентльменов прогуливались вдоль паддока. А где ещё наслаждаться прелестями скакового уикенда, как не здесь, где это великолепие особенно близко, только руку протяни?
— «Принцесса Индии» могла прийти первой, если бы её не придержали перед последним препятствием! — горячился высокий, с благородным лицом с аккуратной седоватой бородкой. — Куда смотрят распорядители скачек? Это же очевидное мошенничество, так и уничтожают истинно спортивный дух! Кому захочется делать ставки, если игра сыграна заранее, и результаты известны?
Его собеседник — с дымчатыми очками на простоватом, слегка заостренном лице пресвитерианского пастора, — еле заметно улыбнулся.
— Вот уж не думал, Уильям, что вы продемонстрируете здесь, на скачках, такой азарт. Хотя, конечно, в жизнь — это в определенной степени тоже игра: ходы и ставки предугаданы заранее, но в последний момент вмешивается некий фактор и все расчёты летят к черту. И куш срывает тот, у кого хватит хладнокровия дождаться финала и не бросить игру, не так ли?
Уэскотт скривился, как от зубной боли:
— Я понимаю вашу иронию, профессор. Вы хотите сказать, что наша игра, что в России, что в Африке, не вполне проиграна и Братство рано поддалось панике?
— Наша игра вовсе не проиграна, Уильям. Скажу больше: мы не потерпели даже временной неудачи. Пожертвовано несколько второстепенных фигур, противник принял эти жертвы, не догадываясь, что партия просчитана на много ходов вперед.
— Ваша страсть к шахматам хорошо известна, профессор. Не могу не заметить: в этой благородной игре, в отличие от скачек, нет места случайностям. А ведь именно они порой всё и определяют, когда речь идёт о человеческих страстях!
— Вы ошибаетесь. Случайностям есть место везде. Даже великие шахматисты — всего лишь люди. Они могут быть нездоровы, подвержены житейским треволнениям… да мало ли? Истинное мастерство не в том, чтобы исключить случайности, а в том, чтобы ставить их себе на службу.
— И чем же нам послужит этот нелепый казус на Балтике? — осведомился Уэскотт. — Ведь тут речь идёт именно о случайности: чем ещё можно объяснить то, как легко русские отыскали наших агентов в тумане, в лабиринте прибрежных шхер? Меня уверяли, что это невозможно — и какова цена этим уверениям?
— Если это и случайность, то, несомненно, счастливая. Теперь русская охранка не сомневается, что пресекла враждебную вылазку. Они, конечно, усилят меры безопасности, но это будет уже, как говорят охотники, «в пустой след»: мы своей цели добились, не так ли? Первый приз, документы сербского изобретателя, в наших руках, а ведь это главное, не так ли?
Высокий пожал плечами, потом неохотно кивнул.
— Кстати, что с вашим агентом в Африке? — продолжил профессор. — От него есть какие-нибудь известия?
— Мы получаем депеши через евангелистскую миссию на озере Виктория. Сейчас сентябрь; в этом году сезон дождей несколько запаздывает — так что, по крайней мере, до октября нечего и надеяться. За это время русская экспедиция углубится в совершеннейшую глушь. Туда не то что миссионеры — даже арабские купцы с севера, из Судана не рискуют забираться.
— Я слышал, в Судане сейчас неспокойно. — поддакнул профессор. — Но продолжайте, прошу вас…
— А что тут продолжать? Самое худшее уже произошло: наш агент потерпел фиаско, русские добрались до обломков «Руритании» и завладели документами графа Румели. А значит, и древними манускриптами, которые тот обнаружил в Александрии. Для нашего Братства это страшный удар!
Профессор поморщился.
— Я давно заметил, что вы склонны впадать истерику по пустякам, дорогой Уильям. Во-первых, мы не можем знать этого наверняка. Во-вторых, согласно моим сведениям, граф Румели сделал лишь первый шаг к поискам… как там вы изволили выразиться? — «сокровища мудрости древней расы». Да-да, и не надо выкатывать на меня глаза! Его находки — не более, чем ключ к тайне, поисками которой и занят сейчас мистер Смолянинофф. А значит, для вас ничего еще не потеряно! Пусть ищет, а мы уж постараемся, чтобы его находки достались кому надо!
Уэскотт замер. Уголок его рта непроизвольно дернулся.
— «Согласно вашим сведениям»? И что это за сведения, позвольте поинтересоваться?
— А это уже не ваше дело, милейший доктор Уэскотт! Помните, у Экклезиаста: «Умножая знания, умножаешь печали?» Или, как говорят наши русские друзья — «Меньше знаешь — крепче спишь»? Советую вам задуматься над этим.
Уэскотт резко выпрямился.
— Братство не будет иметь с вами дело, если вы не дадите разъяснений — и не когда-нибудь потом, а здесь и сейчас! Я требую, чтобы вы уважали законные интересы Братства!
Профессор поглядел на собеседника с интересом — наверное, так ученый-энтомолог смотрит на редкий экземпляр жужелицы.
— Значит, желаете получить разъяснения? Ну что ж… только не говорите потом, что я вас не предупреждал.
Возмущение в глазах оккультиста сменилось опасливым недоумением.
— Видите ли, Уильям, мне удалось лично познакомиться с графом Румели. Это случилось не так давно, сразу после нашей встречи в «Колледже Каббалы». Кстати, пришлось представиться адептом вашего ордена Золотой Зари, уж не посетуйте… Так вот, тогда граф не пожелал со мной беседовать, и пришлось принять меры, чтобы разговор этот все-таки состоялся.
— «Принять меры»? — Уэскотт перешел на свистящий шепот. — Так это, значит, вы… значит, граф Никола вовсе не мертв? Или…
Профессор шутливым жестом поднял палец к губам. При этом его лицо добродушного пастора расплылось в неуместной улыбке.
— Умоляю, будьте сдержаны, дорогой друг. Я весьма высоко ценю наше знакомство, но если вы все вынудите меня ответить на эти вопросы — придется принять меры, чтобы вы, ненароком, не сболтнули где-нибудь лишнего.
— Вы что же, угрожаете мне? — взвился Уэскотт, но собеседник уже его не слушал:
— Смотрите, Уильям, вот-вот дадут старт новому заезду! Пойдемте посмотрим, чем на этот раз порадует нас «Принцесса Индии»?