– Я трезв! Клянусь! Это шоб отпраздновать. Ну после. А даже если и да, то память у меня еще о-го-го! Особенно в том, что касается царя. Дык я же это… дневники вел! – Он залез в карман шинели и достал тетрадь. – Все записывал, самое важное в жизни, что случилось.
– Худоват дневничок, – съязвил Виктор.
– Зато качество и – вот! – Он показал свои закорючки. На некоторых страницах записи были выделены красным. – Подчеркнутое – всё о царе. Все, что помню. Все хорошее.
– Не исказили ничего? – допытывался Виктор.
– Что вы! Все, как помню. Хоть поэму пиши.
– Ваша ценность исключительно в воспоминаниях. Помните об этом.
Они оба почти синхронно выглянули в окно. Вдалеке была заметна городская площадь, в центре которой высилась елка. Автомобиль подпрыгнул. Высокий Гусенко ударился головой о крышу.
– Простите, – прозвучало с водительского кресла.
– Хорошая у вас машина. – Пассажир потер лоб. – Это «кадиллак»?
– «Линкольн», старой модели.
– Казенный, что ль? – спросил Гусенко с таким видом, будто застукал вора в ликеро-водочном.
– Он самый.
– Ой, я думал, что их отбирают после увольнения. Но наверное, руководство НКВД на хорошем счету.
– Я действительно на хорошем счету, – важно кивнул Виктор. – Те, кто на плохом счету, уже сидят. Или того.
Об увольнении с позором бывший энкавэдэшник решил не сообщать.
– Тут вы правы. Гады, стольких хороших людей пересажали! А с другой стороны, при Красном царе те, кто на плохом счету, шли на расстрел.
– И прекрасно. Поэтому механизм был таким эффективным. Все работали! И именно поэтому надо было быть хорошим человеком на хорошем счету. Как я. И автомобиль тогда никто не решится отбирать.
– Да… – выдохнул Гусенко.
Они помолчали пару минут. Свернули на какую-то гадкую второстепенку, подпрыгнули несколько раз. Вспомнился дорожный министр Пропп. Хороший был человек. Не без минусов (доказательство тому – все городские дороги, по которым не ездило руководство страны), да и оттяпал много себе. Детвора вот в Париже кутит, но человек-то был хороший. Открытый. Все как есть говорил. За что и поплатился.
– Отберут, – выплюнул вдруг Виктор.
– А?
– Отберут, говорю, автомобиль. Пять лет прошло. Все. Сегодня оповестили, что не полагается больше по статусу.
– А какой. У вас. Нынче. Статус? – осторожно спросил Гусенко, подаваясь вперед.
– Никакой! – не выдержал бывший четвертый заместитель начальника НКВД.
– Пенсионер, получается…
– Вы испытываете мое терпение, – зашипел Виктор. – Какой, к черту, пенсионер?
– Простите… я нервничаю. Мы ведь творим историю. Спасаем страну!
– В этом вы правы, Гусенко. Не представляете как.
– Подъезжаем, – объявил водитель.
Оба пассажира взглянули через лобовое стекло на силуэт театра. Тот вдалеке будто прорезал острым шпилем облака надвое. Бывшая церковь. Бывший театр. А с этой ночи – точка пересечения всего, что ценно для гражданина великой страны: свободы, равенства, дружбы. Всего, что построил для людей царь, и всего, что они погубили, поверив в заморские идеи. И живут теперь…
– Великая была страна… – раздосадованно сказал Виктор, выходя из автомобиля. – Какую страну погубили, твари…
За ним вышел и Гусенко.
– А чё делать будем?
– Сказали идти в обход к заднему выходу. Переулками и кустами, которые по вашей части. Если все машины подъедут к театру, это будет подозрительно. Идемте.
На старой растресканной ступеньке стоял мужчина во фраке, держа в руке журнал с ручкой. На его голове красовалась медная корона с инкрустированной в нее ярко-белой лампочкой.
Вопреки уговору, на заднюю площадку подъехал автомобиль. Блестящий переливами белого, будто собиравший в себе огни ночных небесных светил, «форд» отключил фары. Водитель вышел из машины, обошел ее и открыл заднюю дверь. Подал руку иссохшей старушке в блестящем, едва ли не свадебном, белом платье.
– Это же Екатерина Георгиевна… – еле произнес запыхавшийся Гусенко.
– Старая кляча… – добавил Виктор. – Ей, видите ли, можно на машине, а нам вот? – Он оглядел себя и Гусенко, вылезших из густых зарослей.
– Ей восемьдесят пять лет, Виктор Емельяныч. Она не может, как мы…
– Она вообще ничего не может. По-вашему, Гусенко, у этой старухи осталось хоть что-то в голове? Она небось и себя не узнает в отражении, не говоря уже о том, чтобы помнить своего великого сына.
– Великая мать великого сына, – помотал головой дурачок.
«А чего еще ожидать от дворника? Здоровьем вышел крепкий, а умом нет. Ресурсов не хватило. Небось руку ей целовал при встрече. А может, и не только руку. Тьфу!» – от мыслей стало дурно.
– Идемте. Мы, наверное, последние пришли. Проклятые заросли.
В момент, когда они добрались до театра, слабая рука матери Красного царя поставила подпись в планшете. Обернувшись на шум шагов, она увидела гостей.
– Здравствуйте, Екатерина Георгиевна, – Виктор почтительно поклонился, снимая шляпу.
Это же сделал и Гусенко.
– А вы… вы…
– Говорил же, ничего не помнит, – процедил Виктор. – Виктор Емельяныч Брусникин. ЭН. Ка. Вэ. Дэ. – Каждую букву аббревиатуры он произнес отдельно, почти пропел.
– Да. Я вас помню. Вы заведовали делами моего сына. Но разве у вас были волосы?
– Это Баринцев. Он погиб во время восстания.
– А усы…
– А усы были у его заместителя Гольца. Расстрелян мятежниками на площади. А в очках – Кузин. Третий заместитель. Получил пожизненное. Я четвертый…
– И вы знали моего сына? Помните его? – перебила она бесцеремонно.
– Господа, – влез мужчина в медной короне с лампочкой, – у нас не так много времени. Мастер электричества ждет.
– Простите, – улыбнулся Виктор и, быстренько поднявшись по ступенькам, вписал свои инициалы.
За ним повторил Гусенко.
– А я ваш дворник… – он начал было представляться матери Красного царя, но та, отвернувшись, начала восхождение, держа за руку своего помощника.
– Вы не против? – возник рядом с ней Виктор, предлагая свое плечо.
Та, кивнув, отпустила помощника и оперлась на бывшего четвертого заместителя начальника НКВД.
Перед ними со скрипом открылась огромная деревянная дверь с вырезанной на самом верху в реальный размер головой льва.
– С вами идет сосуд? Можно было выбрать и посимпатичнее.
– В каком смысле? – спросил Виктор.
– Хм… ни в каком. Вы знали моего сына? – повторила она вопрос и, опустив глаза, с интересом стала разглядывать разодранную и грязную красную дорожку.
Заметив впереди по центру под аркой еще одного мужчину в короне, они направились к нему. Гусенко семенил сзади.
– Знал ли я Красного царя? О да! Как никто другой. Вышестоящее руководство, вероятно ввиду большой занятости, перебрасывало на мою шею множество менее значимых задач, но ведь именно в них интересующие нас детали. Так ведь? В мелочах.
Они передали верхнюю одежду мужчине в короне и вошли в широкий коридор.
– Я сам с недавнего времени дедушка и понимаю… точнее, рискну предположить, что понимаю, как работает ваше материнское сердце. Мы запоминаем мелочи. Самое драгоценное, что у нас есть: объятия внуков, чаепития, смех… – принялся он перечислять и, заметив в глазах едва кивавшей женщины полное согласие, осмелел и произнес: – И, само собой, речи. Пламенные речи Красного царя, зажигавшие в нас пламя.
«Пламенные речи и пламя…» – мысленно упрекнул он себя за это позорное изъяснение мыслей. Давно не упражнялся в речах. Не с кем. Не перед кем. Кому нужен уволенный с позором энкавэдэшник. И хорошо еще, что не замечен во всяких гнусностях. Хотя всякое было. Чего уж. Его руки в крови, но он был умным сотрудником и стирал эти мелочи (то самое важное) из своего послужного списка. Кто знает, куда завтра качнется кровавый маятник? Руки в крови у каждого, но все исправит Мудрейший. Принесет мир стране.
– Но этого, к сожалению, было мало… – произнесла Екатерина Георгиевна.
Виктор раздвинул бордовые шторы, и они вошли в главный зал театра, ровно по центру. Несколько человек впереди уже заняли свои места. Пожилая женщина, сжав его плечо сильнее, начала спускаться вниз.
– Мы все вернем, Екатерина Георгиевна. Сегодня мы вернем нашу страну.
– И передадим ее этим, – она брезгливо кивнула головой в сторону сидевшего во втором ряду грузного мужчины в армейской форме. – Кровавым генералам.
– К сожалению, без крови не восстановить равновесие. Генерал Волжин достаточно храбр, чтобы ее пролить. И достаточно храбр, чтобы не дать стране погрузиться в новую войну.
– Храбрости этой ему не хватило погибнуть с сыном. Там, на площади.
– Возможно, в этом замысел Господа. Так он объяснил это неделю назад на встрече. Чем больше воспоминаний, тем лучше. Этот так называемый…
– Мастер электричества… – завершил его фразу шедший за ними Гусенко.
Он смотрел на сцену. Раздвинув занавес, ее единолично захватил высокий, стройный широкоплечий мужчина в пиджаке с галстуком. Его глаза были скрыты черной маской. Виктор не узнал в нем никого. Уж эти ухоженные усы он бы запомнил.
– Екатерина Георгиевна, мать Красного царя, – произнес мужчина со славянским, но западным акцентом.
– Вы Мастер электричества? – спросила она.
– Так меня называют, но вы при желании можете использовать близкое вашему уху имя Николай. – Не пожав никому руки, он остановился на краю сцены и, уперев руки в черных перчатках в бока, оглядел зрительский зал. – Семь человек тут. Ждем еще шесть.
– Простите, Мастер, – влез Виктор. – А что это у вас на голове? – Он указал пальцем на корону.
– Безделушка, – ответил Мастер, снимая ее. – И вместе с тем доказательство.
– И чего же?
– Того, что этот мир для людей все еще загадка. – Мастер поставил под ноги корону, и лампочка на ней погасла. – Прошу.
Скорчив подозрительную гримасу, Виктор сделал шаг и медленно взял ее. Лампа при касании вновь загорелась.