Когда ты окончила Мурманский пединститут, тебя распределили работать в сельскую школу. Каждый день ты ездила на автобусе за пятьдесят километров и смотрела на заполярные сопки. Подъезжая к селу, ты иногда видела тюленей. Дети дразнили их, и тебя это смешило.
Сегодня я вспомнила про похороны на деревьях – ты рассказывала об этом обряде, как о страшилке. Но такое правда было, это один из вариантов прощания с покойным на твоей родине. Саамы вешали тело умершего на дерево, чтобы его съели птицы. Люди верили, что душа отправляется в мир духов на крыльях птиц, поэтому отдать тело умершего им на съедение – естественный финал жизни.
В детстве я пугалась этой истории. Как и все дети, я любила страшилки. Но похороны на деревьях больше не кажутся мне жуткими. Наоборот, мне нравится думать, что тело покойного не переваривает земля. Что его частички разлетаются по поверхности, через птичьи желудки, на их когтях, просто по ветру, выпариваясь на солнце и так далее. Похороненный на дереве, человек становится частью жизненного цикла, а это очень красиво.
Это в любом случае произойдет и с тобой. Ты разлетишься по земле. Будешь в моем кислороде. Если хочешь, приходи в можжевеловый лес, встретимся там.
Все, бабушка. Я люблю тебя. Пока!
Надя приехала к скальным обломкам с рюкзаком. Протащила велосипед к можжевеловой рощице и прямо на земле расстелила полотенце в клеточку. Поставила два контейнера и термос. Села рядом на землю. Надю удивляло, что в православной культуре почти все поминальные ритуалы связаны с едой. Больше всего ей понравилось, когда мама выкупила в магазине весь утренний хлеб и попросила продавщицу раздавать его бесплатно.
Надя положила на черный хлеб кружочки огурца и рыхлые ломтики слабосоленого палтуса из магазина северной рыбы. Налила кофе и с удовольствием перекусила. Обрадовалась, что взяла еды с запасом – бутерброд был очень вкусным, ей хотелось еще. Объевшись, Надя полила руки водой из велосипедной бутылки и вытерла их полотенцем. Убрала все обратно в рюкзак.
Надя достала письмо для бабушки и подошла вплотную к диким можжевеловым кустам. Положила письмо на голый камень и подожгла зажигалкой. Пока горела нелинованная бумага, Надя держала можжевеловую ветку за кончик. Ее мелкие сочные отростки напоминали Наде человеческие пальцы.
P.S.
Я писательница Даша Благова, не похожая на героиню этого рассказа. 24 февраля 2024 года умерла моя бабушка Надежда Чередникова, не похожая на бабушку героини этого рассказа. Так же, как и моя героиня, я видела смерть своей бабушки.
О горе стыдно говорить целыми днями, достойной реакцией считаются молчание и тихие слезы. Для горя маловато слов, а те, что есть, – холодные и неприятные, от них хочется отмахнуться. Смерть бабушки – не первая моя потеря, но я все еще не умею горевать и плакать так, чтобы мне самой становилось легче.
Мне нравится, что нейросеть воплощает собой коллективную память. Она работает на основе данных и примеров, а ее алгоритмы устроены как нейроны в человеческом мозге. Нейросеть накапливает опыт и знает о решениях, которые до тебя принимали тысячи раз. Она может найти удобный, выверенный и нейтральный ответ.
Я решила провести свою героиню по пути горевания, который проложили тысячи людей после смерти своих любимых. В этом рассказе все решения и даже случайные встречи подсказала нейросеть. Ее же я спрашивала о погребальных ритуалах народов России. В конце текста героиня смогла заплакать, потому что это то, как должны вести себя люди, принявшие потерю. Это то, как вели себя люди тысячи раз до нее.
Этот рассказ я начала писать с постскриптума, еще толком не зная свою героиню, ее бабушку и решения, которые подскажет нейросеть. Но я не написала последнее предложение. Сначала мне хотелось получить собственный опыт после того, как я передам свои проблемы героине и проведу ее по пути горевания. И вот что я написала в конце:
Героини этого рассказа все-таки очень похожи на Дашу Благову и Надежду Чередникову.
Евгения Некрасова. Ведьмина свадьба
Хочу домой, хочу домой, хочу домой, отдайте дом, отдайте уже дом, хватит, хватит. Буйка сидела на холодной каменной печи в старых чужих одеялах, проетых чужими жуками и мышами, в куртке городской своей Жилички, в шапке, в своем шушуне, юбке, толстовке, гамашах, спортивках и мерзла. Почти так, когда во всем районе отключили на много дней отопление и квартира ее превратилась в ледяную нору. Лучше не вспоминать про дом. Буйка, кажется, дом разлюбила в последнюю зиму. Но все равно скучала и мучилась. А тут уже давно весна, но такая, как зима. Буйка сняла перчатки, посмотрела на лапы, они были почти руки. Когти втянулись в пальцы, и подрезать не надо. Но надо надуться так, выдохнуть, вот так-так надуться, приподнять дыхательную часть тельца вверх, там, где этот пузырь, и сказать этой беленой холодной дуре, и сказать этому дому. Совсем она разучилась говорить. Из потемневших из желтого в коричневый глаз потекла вода. Носки, носки, валенки не спасали. Буйка сняла перчатки и посмотрела на лапы, которые становились больше руками. Надо просто сказать, даже если не хочется говорить. Опустилась валенками на тухловатый деревянный пол. Вранье все про деревню, сказки. Заглянула в пасть белой дуре. Поглядела на дровяное гнездо и стала говорить:
– За околицей, в поле чистом, гуляет жар-птица. Перья ее огнем горят, землю освещают. Выйду я в поле, позову птицу: «Давай-зажигай, давай-зажигай, зажигай-давай!» Схвачу ее за хвост, перо выдерну. Как перо горит, так и огонь в печи разгорится. Будет тепло в доме, будет светло в доме. Заговор мой крепок, слова мои верны, дело мое не затушить, не пере…
Буйка заглохла. Голос был фу, человече-кошачий, не то что раньше, плотный и сильный, – а этот не выговаривал слова, не выкладывался по их форме, не жил в них, а так, чего-то поплевывал. С таким голосом разве можно говорить, разве будет слушать эта косая печь, этот тухлый дом? Можно было пойти в магазин. Купить спичек. У Буйки даже нашлись бы на них деньги. Можно было бы поклянчить у соседа прямо или соседки слева спички или даже сухие дрова. Но Буйка не хотела никак говорить с людьми. Это все была плохая придумка, она работала-жила полудомовихой в любимом доме, когда была Жиличка, а теперь ничего не выходило. Буйка влезла обратно на ледяную печь.
Стояла Полина в луже,
Что наделала жизнь тут же.
Но ни капли она не боится,
Ведь лужа эта – частица
Русской жизни такой вот.
И собралась Полина-ученая
Записать все в блокнот.
Будет новая глава
В книге о жизни страны.
Андрей спрашивал, когда же она приедет. Она отвечала, что не может приехать, пока не набрала материал. И не подалась пока ни на одну ресеч-позицию. Андрей повторял, что можно податься «отсюда». Он спрашивал, когда же материала ей будет достаточно? Полина знала, что никогда. Лужа была неисчерпаема.
Сюда ее довезла буханка с буханками. Водитель молчал. Хлебом пахло, как счастьем. На торпедо рядом с иконами был наклеен портрет. Полина спросила, почему водитель разместил там вырезку с Некрасовым. Любимый поэт? Водитель сказал, что у него самого фамилия Некрасов, вот и все. Земля, дерево, железо, небо. Земля, дерево, железо, небо. Между этим зажато немного людей и зверей. Так выглядела эта деревня.
Некрасов высадил Полину в лужу перед магазином, куда он привез хлеб. Открыл кузов, и запах хлеба вылился на площадь. Свежее, сакральное счастье. На ступнях у Полины сидели крупные непромокаемые кроссовки, лужа ей была ок. Рядом стояла почта из серого советского кирпича. На ее деревянных ступеньках, несмотря на холод, сидели подростки с телефонами в руках, выжимали почтовый вайфай. Они просканерили Полину – на ней кроме крупных кроссовок джинсы, красная куртка, вязаная шапка разных цветов, средней величины рюкзак. Чужая, из города, вряд ли чья-то тут родственница, – и вернулись к экранам.
По дороге к нужному адресу Полина увидела и сфотографировала картуш с деревянными серпом и молотом. Хотела разместить такое в телеграме и инсте[1], но сеть не ловилась. Собака этого двора лаяла особенно зло, так как Полина подошла совсем близко к забору. По нужному ей адресу тоже был деревянный дом, с деревянными окнами, с гладкими наличниками, без собаки рядом. Полина сняла кроссовки, шапку, куртку. Старая женщина дала ей тапки, пригласила за стол, налила простой светлый чай. Между окнами по стенам стояли диван, холодильник, телевизор на тумбе, стол повыше, стол пониже и пошире, плита, раковина. Обеденный прижимался только одним узким боком к стене и занимал некоторое пространство в комнате. Все мебельные предметы, технику и полы накрывали тряпочки, скатерти, паласы, клеенки – разных цветов и возраста. Над диваном полз ковер. Красивый, подумала Полина. У М. Л. были руки-косточки, веснушки в морщинах, совсем седые волосы с рыжими прожилками и жидко-голубые глаза. М. Л. рассказала, как две недели назад она легла спать, а потом проснулась, потому что к ее дому подъехало две или три машины, из них вышли люди – разные, мужчины, женщины, молодые. Они смеялись, переговаривались, зашли к ней домой, закрыли к ней в комнату дверь, расставили на столе бутылки и продукты, играли музыку, через что – она не знала, у нее даже радиоприемник не работает, наверное, что-то привезли с собой, смеялись, разговаривали, гремели стаканами, танцевали, под их ногами скрипели доски. И никогда ей не было так страшно – ни во сне, ни на самом деле. Даже в детстве. Шевелились волосы на голове, за семьдесят восемь лет никогда не двигались, а тут она ощущала, как они ходят. М. Л. провела костяной рукой по бело-рыжей зачесанной в гульку поверхности. А вы не хотели ли встать, посмотреть на них? М. Л. замотала головой неестественно бойко. Сказала, что один раз дверь сама открылась, заглянула женщина, понятно было по фиг