уре, что женщина, с длинноватыми волосами и в узкой юбке до колен, но ничего не было видно больше. Она будто проверила М. Л., как ребенка, и М. Л. закрыла глаза, и правда, как маленькая девочка. Женщина проходить не стала, закрыла дверь. Полина спросила про звуки. М. Л. слышала голоса, но смысл не понимала, хотя очевидно, что по-нашему говорили. А музыка? М. Л. вспомнила, что играла песня про розы, еще какие-то, но запомнила только про розы, потому что знает ее, слышала много лет назад. Полина задумалась и напела. М. Л. сказала, что эта. Полина поинтересовалась, снилось ли М. Л. что-то подобное раньше, М. Л. сказала, что это же был не сон. И показала Полине разломанную в колючие края половицу, стакан с помадой. Никто тут раньше намазанными губами не пил. Полина спросила, оставили еще что-то и слышала ли М. Л., как они уходили. Нет, заснула, а проснулась утром, даже проспала, уже в половину девятого встала. Кроме половицы и стакана никаких больше остатков, но и Жорки теперь нет. Жорка была трехцветная кошка М. Л. Она гуляла как хотела, через форточку. М. Л. не видела ее дома в ту ночь, больше Жорка не приходила.
В сенях появилась взрослая круглолицая женщина в серой шерстяной юбке, зеленом свитере, в сапогах, пальто и с короткой завитой стрижкой из черных волос. Полина поняла, что это библиотекарь, учительница или кто-то из администрации села. Вежливо представилась, объяснила, кто она, рассказала про знакомых знакомых соцработницы М. Л., через которых она услышала о случае М. Л., который называется у антропологов «ведьминой свадьбой», это термин. Женщина сказала, что она О. Д., соседка М. Л. и представительница интеллигенции села. Она отчитала Полину за то, что та считает, раз деревенские – значит, дураки и верят в сказки, а М. Л. – пожилой уважаемый человек, тридцать пять лет проработала на заводе, овдовела, старшего сына отправила в город, дочь выдала замуж. М. Л. сразу сникла и молчала, она хотела говорить с Полиной дольше. О. Д. попросила Полину оставить пожилого человека в покое. Полина хотела узнать, слышала ли соседка что-то той ночью из своего дома рядом. Та ответила, что ничего не слышала и не могла слышать. Полина влезла в куртку и кроссовки и поблагодарила.
Буйка ковыляла в старых мартенсах, которые тоже остались ей от Жилички. У той они завалялись с почти-детства. В них было холодно, но валенки бы впитали сразу грязь и лужи. Буйка закрутилась в куртку, из капюшона ползли клоки волос. Она шла, и ей казалось, что на нее падают стеклянные дээспэшные шкафы с нагромождениями сверху. Собаки за деревяшками молчали, одна, слепая и старая, чуть поплакала, страшно. На Буйку иногда выглядывали из дворов, окон и с улицы пожилые женщины, подростки, мужики. А из рам и заборов смотрели Хозяева. Тоже боялись, потому что Буйка была непонятно кем: ни человеком, ни домовихой. Квартирная радость в том: живешь, никем не видимая – ни людьми, ни домовыми. А тут, как на лапе. На площади она пошевелила почти прямым, почти человеческим носом. Пахло кем-то новым, но Буйка решила не думать про это. Ее порубили взглядами подростки у почты. В магазине она встала в человеческую линию за скрюченным старым человеком. У него было смятое кожное лицо и из ушей торчали белые волосы. Он походил на Платошу. Буйка подумала, что если верить, что хозяева и люди – родня, а Платоша происходит отсюда, из этого села, то, может быть, этот старик – его родственник. А может быть, просто все старые существа похожи друг на друга.
Буйка – половинка домовихи, половинка женщины,
Не тут, не там, ходит по углам.
Говорить пытается, об половики запинается,
Заговоры шепчет, да только не легче
От них никому, и ей самой – в первую очередь.
Подростков стало меньше. Ушли почти все девочки. Возможно потому, что скоро наступал вечер, значит, надо было помогать по дому старшим женщинам с ужином. Полина спросила у лысого мальчика с развязным выражением лица и старым айфоном, не делал ли никто недавно тут в селе косплей в стиле девяностых или вообще какой угодно косплей? Развязный вдруг покраснел и неожиданно, запинаясь, спросил, а ей зачем, но вообще нет, у них тут никто таким не занимается, не пидоры.
На почте очереди не копилось. Мужик в камуфляже заполнял форму, сидя за столом, и чесал колено. Сотрудница с больничными мешками под глазами заворачивала посылку. Полина спросила у нее, где можно снять на ночь комнату. Почтальонка ответила, что можно попробовать сходить к новосельной, что теперь в доме Семеновых, она такая же, как Полина, из Москвы и с прической.
От почты налево по улице седьмой дом, заваливающийся вправо, без одного коня, с баней на участке. Камуфляжный подошел к стойке. Полина улыбнулась, поблагодарила. Она снимала шапку только у М. Л. дома, а на почте и, видимо, во всем селе уже знали, что приехала очкастая из Москвы с выбритыми висками и спрашивает про сны. Пользуясь почтовым вайфаем, Полина разместила фотку с серпом и молотом на картуше, ответила на несколько сообщений по работе и написала Андрею: нет сети и она какое-то время будет вне связи. Ей стало легче.
Приехала баба из Москвы, говорит, что ученая,
У нее выбраны виски, она охотится на деревенские сны.
Ходит по избам, смотрит в глаза,
Ищет что-то, чего тут и в помине нет.
Баба эта из города, а в городе все не так,
Там люди другие, и сны у них другие.
Она не понимает, как мы живем,
Думает, что мы отсталые и глупые.
Но мы-то знаем, что это она не от мира сего,
Что она заблудилась и не может найти дорогу домой.
Мы ее не гоним, мы ее жалеем,
Потому что она одна, а одиночество – страшная вещь.
Буйка чик-чирикала спичкой, чик-чирикала, газета загоралась-загоралась, но дрова не занимались от нее. Буйка чик-чирикала спичкой. Газета горела, улитка огня проедала бумагу к деревяшке. Над гнездом печи Буйка читала: «Давай-ка гори жар-птичьим пламенем, гори, дерево ешь, жар-птичьим огнем пеки». Улитка огня заинтересовалась верхним поленцем, оно было из самых сухих, улитка неожиданно крепко в него вцепилась. Буйка заулыбалась мелкими зубами, но в дверь постучали и пламя потухло. Запах был тот самый, что она уловила сегодня на площади, какого-то нового существа, человека не из этой деревни. Буйка подумала, что не надо открывать. Снова постучали. Но можно все-таки посмотреть, чего там. На пороге из темноты выглядывала человечиха в очках, куртке, шапке и с рюкзаком. Сказала, что она Полина (какая разница?), попросилась переночевать у Буйки и предложила тысячу рублей. Буйка не хотела никого рядом. Но тыща – большие деньги, сегодня Буйка сильно потратилась, кроме спичек выговорила «твикс» и «роллтон» с креветками и «говядиной». В городе магазин был лучше, там можно самой набирать и ни с кем не говорить. А еще лучше – заказывать на дом.
Буйка лапой поманила тыщу, Полина отдала ей купюру. Буйка указала когтем на соседнюю комнату. Двери между помещениями не было, а только штора с деревянными трубочками и красноватым рисунком по ним. В Полининой комнате стояли шкаф и высокая кровать у настенного ковра с оленем, скопились сырость и пыль. Полина освободилась от вещей и предложила Буйке помочь с розжигом. Та помотала головой, но очкастая уже заглядывала в печь. Деревяшки вдруг застрекотали, белая монстриха приняла огонь очкастой. Буйка озадаченно открыла пасть с мелкими зубами. Полина объяснила, что сама раньше не умела, но в первой же экспедиции научилась. Буйка расстроилась, залезла на печь и закопалась в пыльные одеяла. Через десять минут она сняла валенки, куртку и два одеяла: так стало тепло.
Полина поняла, что девочка-женщина с дредами тут не совсем хозяйствует, и решила у нее не спрашивать, где что. Нашла металлическое ведро, старый таз, помыла их, набрала туда воды, чудо, что на кухне вода, правда только холодная, а во всем доме электричество. Оно было у дредовой выключено, наверное из экономии. Полина включила все же слабый, прозрачный свет. Девочка-женщина храпела, повернувшись дредами. Полина быстро помылась в тазике, поливая себя из большой эмалированной кружки с желтыми цветами. Отдраила чайник, вскипятила воды. Дредовая все храпела. Полина не могла угадать возраст той, от семнадцати до пятидесяти пяти. Та необычно использовала свое тело при движении, дергала частями лица, будто болела или находилась в сильном стрессе. И выглядела странно, будто не из города или деревни, а из другой культуры, которая очень знакомая, но не определяемая.
Буйка бесполезная, неумелая, глупая, ни рыба, ни мясо, ни даже гриб. Устала, устала, хочу домой, а где он, нету дома. Тут повезло, что не оказалось своих домовых и людей. Платоша правильно почуял. Еще бы чуть-чуть – и дом бы развалился, хотя он и так развалится. Чего эта человечиха от меня хочет?
Полина услышала, что девочка с дредами больше не храпит. Увидела, что та машет ресницами и смотрит в деревянные доски потолка. Полина спросила, можно ли ей взять один «роллтон»? Она не успела в магазин, тот закрылся. Девочка с дредами пробубнила, что нет. Полина протянула на печку еще 200 рублей, рука с длинными, чуть загнутыми широкими ногтями схватила их.
Ели молча. Полина – с говядиной, потому что девочка с дредами захотела с креветками. Она чавкала, запихивала волнистые нити лапши в рот и молола их мелкими зубами. Буйка думала, что раньше, когда была домовой и небездомной, она вела себя получше. Но сейчас ей было все равно. Очкастая спросила, как ее зовут. Буйка подумала и ответила, что Сашшша: так звали Жиличку и Буйке нравился звук «шшшшш». Человечиха спросила, из какого она района Москвы, и рассказала про себя, что сейчас снимает в Измайлове. Буйка-Сашшша не ответила, опрокинула щербатую тарелку себе в рот, допила «роллтоновую» жидкость с остатком лапши, встала из-за стола и ушла на печь. На ночь Полина попробовала телефоном поискать сеть и, не найдя, поставила гаджет на самолетный режим, чтобы работал как фотоаппарат и записная книжка и не сел.