Ведьма взяла сумку с угла печи. Ее глаза вспыхнули оранжевым, прям как серп и молот на том фасаде, она посмотрела в угол, где ничего не было: ни в доме настоящем, ни в снящемся. И вышла. Гости посрывались с мест, забрали бумбокс, включили обратно холодильник, сняли с балки диско-шар. Двигатели завелись, машинные двери стукнули, авто, поскрипывая, уехали.
Полина сказала: «Фуф!»
Буйка сказала: «Фуф!»
А в углу, как и по всему дому, проходила внешняя электрическая проводка. Она и во сне осталась старой, ведьма на нее глянула, и та заискрилась.
Полина открыла глаза. Они болели. Но нашли наконец оленье копытце, справа, вон оно, выглядывает из травы. Ковер освещало рыже-малиновым. Значит, рассвет. Полина вдохнула и поняла, что пахнет горелым, а еще – что глаза кусает дым. А за окном темно. Деревянные шторы-гирлянды горели вверху, у карниза. Сквозь них было видно только комнату дыма. Полина надела очки, намочила из бутылки шарф, обернула себе лицо и, резко открыв огневеющую гирлянду, прыгнула в комнату. Шторки деревянно постукались друг о друга.
Буйка храпела, вокруг нее горели стены. Полина стащила ее с нагретой печи вместе с одеялом и на нем выволокла наружу. Вокруг дома бегали люди, тушили. Буйка перестала храпеть, растянулась на одеяле, которое лежало в грязи. Полина поглядела на свои коченеющие ноги: кроссовки остались внутри. К женщинам подошли, накинули на них пальто и куртку. Буйка села, посмотрела на дом, выругалась и представила, как именно будет писать Платоше, что сгорело его «родовое гнездо». Полина не видела, но Буйка видела, что вокруг стоят соседские домовые и читают заговоры, чтобы пожар не перекинулся на их дома.
Полина вдруг сказала: «Вспомнила, где видела наших гостей».
Буйку и очкастую забрала к себе продавщица магазина с идеальным каре. Жители деревни принесли погорелицам одежду и обувь. Все вещи Полины и Буйки сгорели, Полинин телефон, блокнот и паспорт. Она позвонила с телефона продавщицы магазина своей коллеге, Андрея решила пока не беспокоить. Все в доме пожрал огонь, кроме ковра с оленем. Буйка подобрала себе из помощи куртку и сапоги, Полина – ватник и кроссовки.
Когда они подходили к дому М. Л., Буйка подвигала носом и сказала, что да. С крыльца на них смотрела трехцветная кошка. М. Л. налила им чаю, Полина решила не пить и не есть тут, а Буйка жевала баранки и цедила из кружки. Полина спросила: как О. Д., соседка? М. Л. ответила, поправив тощий пучок на голове, что, слава богу, успели, отвезли в областную, в сердце поставили американский мотор. На настенном ковре напротив стола висели фотографии предков М. Л. с лицами гостей вчерашней вечеринки и самой М. Л. в рубашке и пиджаке на фоне цеха. Это была вчерашняя тощая женщина со светлыми волосами. Буйка потянулась за третьей сушкой. Полина сказала, что красивая фотка, и спросила, зачем М. Л. решила так напугать соседку. М. Л. налила себе тоже чаю, села с гостьями за стол и распустила из пучка седо-рыжеватые волосы.
М. Л.: «Не нравится она мне, чуть напугала, для профилактики».
Полина: «И все? Просто не нравится? Я не понимаю».
Буйка взяла еще сушку и, пережевывая, ответила: «А я понимаю».
Полина: «Но мы-то чуть не погибли».
М. Л.: «Ну это вряд ли, полухозяйка так просто бы не сгорела. Да вы меня разозлили обе. Ну не померли же в итоге?»
Полина: «А вот серп и молот на доме рядом с площадью, там тоже какой-то ваш недруг живет?»
М. Л.: «Да нет, просто символ мо-о-ощный, страна была хорошая, не то, что щас».
Полина: «А есть кто-то еще из ваших соседей или гостей деревни, кто вам не нравится, кто вас злит?»
М. Л.: «Да нет вроде. Пока на ум никто не приходит».
Буйка влила в себя остатки чая и встала из-за стола.
Земля, дерево, железо, небо. Земля, дерево, железо, небо. Между этим зажато немного людей и зверей. И магических. Так выглядела эта деревня. Потом началось поле и буханка перестала шататься, как в деревне. Некрасов, как обычно, молчал. Другой Некрасов глядел вместе со святыми с торпедо. Буйка с Полиной сидели в чужой одежде, плотно друг к другу от нехватки места, и смотрели на дорогу через лобовое стекло.
Дмитрий Захаров (и YandexGPT 33B). Это огонь
Яшин отец всегда был неравнодушен к огню. Все эти факелы на даче. Костры-шалаши для летних игр. Мангал на балконе – не столько для шашлыка, сколько для запаха, для ритуала: переворачивать одинаковые аккуратные поленца, которые недавно занялись и еще только готовятся дать жар и обратиться красным петухом.
Мать не одобряла, но и не препятствовала. А Яша любил посмотреть, как отец шаманит, кружит над своими, как он говорил, «пепелятами», пробует поймать на фотоаппарат летящие в ночь снопы искр.
Человек он был беззлобный, поглощенный одному ему открытыми далями, в которые он погружался с головой – и выныривать не спешил. Оттуда, со своего дна, он, бывало, звал и остальных, но на его голос, кажется, никто не шел.
Яша потом не помнил, кем отец работал, когда перестал таскаться по геологическим партиям. Вроде бы он подвизался экспедитором при местном строительном тресте, а потом где-то еще. Может, и в открывшемся представительстве угольной империи. И еще по выходным отец что-то читал в техникуме. Может, конечно, это было только прикрытием для каких-то других его занятий. Вот только для чего? Пил он умеренно, не больше, чем все. Любовница? Тоже вряд ли. Кажется, ему хватало одной страсти. Его единственной большой любви.
Отец не то чтобы был пироманом, нет. Но иногда – Яша это замечал – в нем пробуждалось что-то такое, что заставляло этого худого бородатого человека в смешных толстых очках бесконечно всматриваться в пламя, баюкать его, тихо напевая, и даже скармливать ему какие-нибудь старые ненужные вещи.
Это было только между отцом и богами пламени.
Так продолжалось долго. До девяти Яшиных лет, когда в начале второй четверти он вернулся из школы и обнаружил отца за удивительным занятием.
Тот стоял на кухне перед открытой духовкой, из которой бил ослепительный свет, и покачивался влево-вправо. Огонь, уже взошедший по плите, был похож на яркий белый шар, на шаровую молнию, как ее показывали в кино, и его пламя красило все вокруг в один – отбеливающий – цвет.
– Погляди, сынок! Как оно красиво! Как оно там сверкает и танцует! – воскликнул отец.
Испуганный Яша хотел было заплакать, но отец был так весел и даже счастлив, что беспокойство постепенно сошло и они вместе продолжили смотреть, как пламя скачет по обоям.
Потом с криками вбежала соседка и Яша испугался уже по-настоящему. Потом пожарные, мать, милицейские фуражки. Яша выскочил из подъезда и смотрел, как двор обрастает красными, желтыми, белыми и прочими машинами, как суетящиеся люди с перекошенными лицами несутся мимо. Как отца ведут под руки, а он только очарованно улыбается.
Говорили «белая горячка», «нанюхался», «вон чего из-за стресса-то». Они с матерью и младшей сестрой переехали. Отца Яша больше никогда не видел.
Его собственные отношения с огнем складывались парадоксально. Он стал бояться зажигать спичку или чиркать зажигалкой – маленькое пламя, к рождению которого он мог быть причастен, казалось чем-то неприличным, порочным. Однако большие огненные спектакли – какой-нибудь Burning man, фаер-шоу или даже просто посиделки у костра-пирамиды директора КРАЗа – заставляли внимательно всматриваться в пекло, пытаться угадать, как живется в нем огню и не захочет ли он оттуда пойти в гости.
Яша долго старался сделать вид, что он отца не знает, не помнит, выгнал из головы, как мать выгнала того из дому. Хотя вроде бы никто на новом месте и в самом деле не знал или, по крайней мере, не спешил вспоминать о прежней Яшиной истории.
Яша еще постыдился, посмущался и перестал.
А что отец?! Кого-то отцы избивали до кровавых соплей. У кого-то тащили последнее из семьи. Пили как не в себя. Сидели за слив солярки из автобуса. Не лучше одних, не хуже других. Нормально.
В листовке блока «Местные» так потом и написали: «Воспитывался в обычной семье скромных тружеников: мать – фельдшер неотложки, отец – геолог, экспедитор. Они дали своему сыну возможность учиться в советской школе и личным примером воодушевляли его на смелые шаги на жизненном пути».
Ни одного слова неправды.
– Тут объективку принесли по поводу его вчерашних заявлений, – сообщил Вадик, помахивая двумя листками бумаги. Он продемонстрировал их Роде с таким видом, будто на распечатках можно было невооруженным глазом увидеть что-нибудь кричащее: скажем, фото со стенда «Их разыскивает полиция» или аршинные буквы «Осталось 14 дней», какими теперь нередко пугают транспортные терминалы, к которым приложили проездной.
Однако ничего подобного в бумаге не содержалось. Там водились только аккуратно построившиеся – по всем канцелярским правилам – ряды насекомых-букв.
– Природа мудра, мы должны принять любое ее решение, – нараспев продекламировал Вадик. – Пожар – это не враг, а товарищ, который показывает нам силу природы.
Родя хранил себя от любых человеческих реакций. Он смотрел в стену, находя в ней, очевидно, нечто заслуживающее большего внимания.
– Пожар – это жизнь, которая не может быть остановлена. Иногда огонь – это единственное, что может спасти нас от самих себя, – многозначительно сообщил Вадик, посмотрел на Родю и, не выдержав, закашлялся смехом: таким же, как он сам, маленьким, неопрятным, злым. Или не злым? Хорошо, злобненьким.
Родя, наконец, изобразил лицо. В смысле, подобающее случаю. А случай и сам подобающий – тут нужна озабоченность, или даже серьезная озабоченность. Или даже – что там дальше по шкале? Встревоженность? Ну может, не встревоженность, а беспокойство? Или беспокойство хуже озабоченности?
Вадик тоже, отсмеявшись, нарисовал на морде «серьезную ситуацию».
Так они играли в лица с полминуты.
– И что мы должны сделать? – спросил в финале Вадик.
– Не знаю, – честно признался Родя. – Может, позвоним ему?