Вадик переслал недоуменный взгляд.
– Давай рассуждать как логические люди, ок?
Родя хотел его поправить, но передумал.
– Смотри: если он не бухой и вообще в адеквате, он что скажет? Отвечаю. Или: что мы не донесли до него важную информацию. И значит, кто мы? Или: что мы лезем к нему со всякой поебенью. Когда он уже сто раз говорил, что этот пожар – как смертоубийство в какой-нибудь Нигерии – всем похрен. И тогда кто мы снова?
– Местные главы ко мне колотились сегодня уже дважды.
– Ну пусть тогда сами и звонят ему.
Вадик пожал плечами. Так-то Родя прав.
Родя тем временем взял подаренный администрацией Шушенского на годовщину губернаторства (и оставленный по приколу в приемной) горный велосипед и, взгромоздившись на него, принялся перекатываться туда-обратно мимо своего стола.
– Знаешь, что я думаю? – спросил он, подпрыгнув вместе с велосипедом. – Мы скажем ему. Но не сейчас, а когда чуть притухнет. Что сами разрулили, подошли с пониманием.
– А если огонь вообще до города доберется?
– Да ну на хрен.
– Ну вдруг?
– Гонишь ты чего-то. Но! – Родя поднял вверх палец, параллельно балансируя на поднятом на дыбы велосипеде. – Но! Если бы подошло к городу, то это бы уже у Акбулатыча бы подгорало, верно? Это ведь мэрии тогда дело?
– Это ладно, – сказал Вадик, который, с одной стороны, был согласен с советником губернатора Родиком, но с другой – не одобрял логичность напарника-конкурента. – А все-таки где он может зависать?
Сосны горят совсем не так, как лиственная чепуха. Пламя движется по ним медленно, осторожно пробуя на вкус, потом вдруг бросается вверх, хочет обнять все дерево, но быстро отступает, оставляя после себя лишь дымный след. Потом снова спешит подниматься, и снова невидимая сила мешает ему, заставляя огонь метаться из стороны в сторону.
Здесь величие. Здесь трагедия. Кажется, что кто-то могущественный и неумолимый наказывает лес. Его дочери-сосны склоняют свои повинные головы. И в языках пламени вместе с дымом уносится их безмолвная мольба.
Но нет, это не мольба, это гимн! Торжественная песнь лесного пожара, отпевающего великолепные, но обреченные деревья. И над этой песнью, над этим гимном, над этой драмой чувствуется дыхание грозной светлой силы.
Ты с благоговением смотришь на огонь, на дымящиеся стволы, на решающее наступление лесного пожара по всем фронтам – и с двойственным чувством ужаса и восторга хочешь крикнуть: «О, если бы так продолжалось вечно!»
Но ветер изменился – и все пропало. Пламя, перебегая с дерева на дерево, спустилось вниз, и скоро от величественных сосен останутся одни обгорелые пни. И только эти пни, одни, как изуродованные колонны, будут напоминать о недавнем величии леса.
Яша вышел на веранду и добавил телевизору звук. Ящик заголосил привычным для себя притворно взволнованным голосом лжеца, который все хочет вогнать себя в истерику и все не может распалиться до нужного градуса.
Яша скривился и защелкал каналами. Треск и мельтешение, треск и мельтешение, треск, а сквозь него все равно пробивается эта их самодельная (самодовольная?) паника. Всё никак не оставят в покое. Всё хотят задуть огонек – самой жизни.
Яша оставил город. Он никогда его особо не любил, а тут и вовсе ощутил, что это общежитие трусливых нытиков не способно решить главные задачи. И даже напрямую противоречит им.
Резиденция «Сосны» – его резиденция – осталась единственным местом, которое пока не было заражено этой отравляющей внутренности заразой.
В его кедровом, пропитанном смоляным духом домище с огромными, в пол, окнами никогда не водилось компьютеров, ноутбуков и – как их? – смартфонов. Все это добро немногочисленные гости, зачем-то желающие прорваться в заповедный угол Якова Михайловича, сдавали охране еще на внешнем периметре. В его келью нужно было входить нагими – голенькими и нелепыми человечками, какими нас всех и выстругала природа, какими все мы остаемся под любой коркой наносного чванства. Никакие гаджеты, никакие механические костыли не изменят главного, предопределенного, чего нельзя переправить – ни в судьбе, ни в своей голове.
Хорошо, что гости в губернаторских «Соснах» редки. Яша терпеть не может привозить с собой работу. А пуще всего – эти вечные крики в трубку, срочные звонки, указующие сообщения.
Рваться к нему со всей этой дурью, этим предательством могут только ненасытные, глупые, контуженные порочной жизнью ублюдки. Яша их, может, и примет, но уже не погладит. И не простит.
Это всё плохая порода, гнилые люди с порченой кровью. Но та упырица, что была вчера, – хуже плохой. Пресс-секретарь Игорь, который вроде бы начинал напоминать мужика, взялся звонить охране, слал через нее сообщения. Рвался поговорить. И все из-за чего?
А потом выяснилось, что он привез и выгрузил журналистов. Эту ненасытную свору. Эту гадкую орду. От которой за километр разит презрением к родному. У них трещащие телефоны… и камеры, и разное железо, которым только и травят русского человека. Яша бы никогда не стал входить с ними в одну комнату, если бы не работа. Если бы не его дело, которое никакое не их дело. А свора, как нарочно, явно желая поиздеваться, кинулась к нему с вопросами про пожар. Про то, как остановить идущий по краю огонь.
Разве это сейчас главное?!
Сейчас надо приготовиться. Застыть под сенью своего предназначения. Принять что послано. И не мельтешить. Не отсвечивать. Потому что свет не от тебя. Уже послан в наш край и свет, и жар!
– Иди-ка сюда! – поманил он пальцем ближайшую дурочку.
– Он в самом деле сказал, что незачем тушить? – спросил тихий и какой-то даже безвкусный голос в трубке.
– Да, – всего на одну пятую секунды замешкавшись, подтвердил Вадик. – Он это в интервью… по радио. А оттуда уже дальше…
– И кто это согласовывал? – без особого интереса, явно для протокола уточнил голос.
– Он сам так захотел.
– А что, у вас принято, что радио вот так, само собой, звонит напрямую губернатору? – продолжал вбивать в голову Вадика гвозди-вопросы голос.
– Они приехали к «Соснам». Мы сейчас разговариваем с Игорем, почему так получилось. Он говорит, уже нельзя было по-другому.
Родя чиркнул пальцем по шее, демонстрируя свои представления о перспективах, и снова принялся бродить туда-сюда мимо окна, будто он какой фикус в шпионском фильме и дает самим собой знак заглядывающим с улицы: явка провалена.
Московский голос молчал. Он больше не пугал, губернаторские помощники должны были теперь объесться страхом сами.
– Будет федерального уровня скандал, ждите.
– А что скандал-то? – осторожно попробовал Вадик. – Что-то скорректировать надо?
– Это вы, Вадим, скажите, что скорректировать. Я очень надеюсь, что вы подумаете и скажете.
– Илья Сергеевич, – вступил Родя, – нет, это все понятно, ну, Яков Михайлович перенервничал. Мы отработаем информационно, не беспокойтесь. Ребята уже заряжены, растолкуют.
– Надеюсь.
– Даже не сомневайтесь.
– Сомневайтесь не сомневайтесь… Насколько правда, что огонь уже к самым «Соснам» подходит?
– Да выдумывают, вы что, какие «Сосны»! – с жаром бросился отговаривать московский голос Родя. – Яков Михайлович ведь сам там на месте. Он лично следит. Поэтому и не может ответить. Но он перезвонит сразу же…
– Спасибо, коллеги, – сказал голос. – Привет Якову Михайловичу. Работаем.
– Это не первый пожар. И не последний, – сказал вслух Яша, репетируя обращение. – Так всегда было. Это традиционная… – он не мог подобрать точное слово.
– История?
– Нет, не то.
– Ценность? – подсказал сидящий на круглом полированном столике медведь.
Яша удовлетворенно щелкнул пальцами с тем чувством, что случилось именно то, что он предсказывал.
– Тебя давно не было, – сказал Яша медведю.
Медведь – небольшой бурый чурбачок с квадратной башкой, в которой просверлены проницательные глаза-искорки, – открыл-закрыл пасть, словно проверяя ее на функциональность. Потом еще раз – уже просто из баловства. Повращал глазами. Помахал в воздухе передними лапами.
– Это тебя давно не было, – заявил он. – А сейчас ты пришел только потому, что у тебя там загорелось.
Яша недовольно наморщил нос. Опять двадцать пять.
– Да пусть его, не будем, – по-свойски предложил он медведю, но сам в этот момент засомневался, согласится ли Топтыга.
– Ты – начальник, – шутовски поклонился медведь.
Яша хихикнул. Начальник медведя!
Он поерзал на смотровом диване, устраиваясь удобнее, хотя вроде и до этого ведь было удобно. Недаром ему соорудили специальный помост, с которого отлично просматриваются окрестности: и усадьба, и соседние зазаборные владения, и специально проведенный в «Сосны» ручей, рядом с которым и сейчас копошатся двое рабочих в форменных зеленых куртках: бережок обустраивают. А дальше стена деревьев: аккуратная рощица приобнимает спецпоселок, но идет от него прочь, туда, где ее готова принять уже вековая иссиня-черная тайга. Большая, рыкающая, страшная.
Но ничего, и на нее найдется управа.
Яше кажется, что вдалеке над бором уже вьется сизый сладковатый дым лесного поражения, но он знает, что это пока только предчувствие.
Еще рано. Но все обязательно будет.
– Не боишься сгореть? – спросил Топтыга, переступая задними лапами по столешнице, будто в каком-то колдовском танце. Два шага вперед, один в сторону, один назад – и вокруг себя.
– Не боюсь, – признал Яша и заговорил приготовленное, раздувая ноздри: – Глядя на пламя, я вспоминаю своего отца. Я вспоминаю, как он был слаб и как он был силен. Я вспоминаю, как он научил меня, что даже в самые темные времена есть свет. Даже в самых страшных вещах есть красота. Даже в самом ужасном событии можно найти хорошее. Пламя – это не только разрушение. Это еще и очищение. Это возможность начать все заново. Это возможность стать сильнее и мудрее. Это возможность оставить прошлое позади и двигаться вперед. Так что я не боюсь пламени. Я принимаю его…