Когда стало известно о планах властей сравнять с землей лесопарковую зону на подступах к Старому Плёсу и на ее месте построить торгово-развлекательный комплекс, Лидия Павловна тоже ничего не почувствовала. Ну что она, леса не видела, что ли, а так хоть людям какая-то польза. В семейном чате племянница поистерила немножечко прописными буквами, «Давайте не будем о политике, пожалуйста», – вмешался сынище, два дня чат молчал, пока Лидия Павловна не отправила туда по привычке фото только что испеченного пирога с капустой. «Требуем рецепт)))», – написала невестка, и все стало как прежде. Люди вокруг, насколько Лидия Павловна могла судить, тоже оставались к вырубке деревьев равнодушны. Власти готовились к митингам экоактивистов, коллективным письмам в защиту парка, гневным постам в соцсетях, но никто и пальцем не пошевелил. Пусть делают что хотят, им там виднее. Так Антонина сказала. Правда, когда копнули, «что-то полезло», стройку притормозили, позвали археологов. Сынище тоже на раскопки нанялся, лопатой махать.
А потом сестра ее старшая умерла. Лидия Павловна испугалась: поняла вдруг, что не только красота и природа не трогают ее больше. На похоронах ей не давала покоя мысль, что все это она переживала когда-то. Как будто ей давно про все это уже рассказывали: и про гроб с лиловыми рюшами – безвкусица какая, подумать только, – и про бормотание попа, и про пластмассовые венки, и про тошнотворный запах воска, только рассказывали так складно, так живо, что теперь уж и неинтересно даже. Плакать не хотелось, да никто и не плакал вроде.
А если бы Лидия Павловна и заплакала, то обнаружила бы, что слезы стали пресными.
Она поняла, в чем дело, когда в абонемент заглянул постоянный читатель по фамилии Мурашко, которого про себя Лидия Павловна называла «герр Мурашко», – годами тот брал в библиотеке исключительно немецких авторов. Вот и сейчас он возвращал Грасса, читанного им по второму или третьему кругу – запас «немцев» в фонде давно исчерпался, но герр Мурашко продолжал хранить им верность. Лидия Павловна подумала, что, кроме этого, пусть и странного, но малозначительного факта его биографии, она ничего о нем не знает, хоть и видит стабильно раз в две недели.
Герр Мурашко ткнул указательным пальцем в сторону читального зала и сострил:
– А у вас мышь повесилась.
Библиотека действительно пустовала. В абонемент в основном наведывались старшеклассники с впечатляющим списком литературы на лето, – Имярек, точно? он же не писатель, а телеведущий! – не все, только самые прилежные, а их, как водится, раз-два и обчелся. Иногда приходили полистать подшивки старых журналов, которых не найти в интернете. Когда провели вайфай, в читальном зале завелся, как мышь, ушлый фрилансер – приносил термосок с кофе, заказывал ради приличия какую-нибудь книгу по графическому дизайну, но даже не притворялся, что читает. Копошился в ноутбуке по-мышиному тихонечко, до того незаметный, что Анюта Сергеевна однажды чуть не заперла его в библиотеке на ночь. Лидия Павловна догадывалась, что из-за Анюты Сергеевны этот перец и ошивается в читальном зале. Но чаще всего в библиотеку заглядывали, чтобы воспользоваться копировальной машиной – этим всегда было стыдно. Пока ксерокс выплевывал горячие листы по рублю за штуку, они косились в сторону полок с книгами, делая вид, что вот-вот готовы записаться в абонемент, но как только Лидия Павловна вручала им распечатки, тут же испарялись. Много людей собиралось здесь по воскресеньям, но не читать, а петь госпелы – зал технической литературы сдавался в аренду одной религиозной общине. Больше посетителей Лидия Павловна увидит только раз – на встрече с Рукавишниковым.
Когда она вынесла из книгохранилища «Волшебную гору», герр Мурашко кивнул на газету, в которую были завернуты пирожки с поминок сестры. Перед его приходом Лидия Павловна как раз готовилась к обеденному перерыву. Газета успела пропитаться маслом, но заголовок и текст под ним еще читались. Журналисты из кожи вон лезли, чтобы расшевелить равнодушную нынче публику: природные катаклизмы ее не интересовали, маньяк в соседнем селе – ой, да видели мы ваших маньяков, сколько можно, – эпидемия птичьего гриппа – придумайте что-то новенькое. Казалось, что, если прямо сейчас на горизонте расцветет ядерный гриб, все только зевнут. Первая полоса промасленного выпуска истошно и в никуда вопила об очередной кровавой бойне в очередной далекой стране.
– Я вам так скажу, людей жалко, конечно, но вот если по-честному… – проговорил герр Мурашко. – Верите, нет, я смотрю на все это и мне… скучно. Скучно вот это вот все. Я же читал об этом уже раз сто. Ремарк уже обо всем написал. У Ремарка хорошо получилось, сильно. За живое задевает. А это не задевает, понимаете. Скучно…
– Понимаю, – ответила Лидия Павловна.
Она и правда наконец все поняла.
Книги.
В книгах давно уже описали и ужасы войны, и смех ребенка, и башмак, и даже гвоздь, которым подбит башмак. Мир не шел ни в какое сравнение с собственным описанием, сдобренным ловко подобранными эпитетами и олицетворениями. Цветы, заключенные в тиски метафор, пахли куда сильнее цветов, с которых их писали. Превращенные в слова рассветы и ракеты становились невзрачными.
Писатели, как птички по зернышку, склевывали мир, и мир тускнел.
Лидия Павловна подумала, что, наверное, мир не исчез до конца только потому, что осталась еще на свете неописанная вещь.
Об этом вообще многие стали догадываться. И Рукавишников тоже.
Биографическая справка, которая перепечатывалась слово в слово двадцать шесть раз подряд на задних сторонах обложек его книг, гласила:
«Эмиль Ширин – писатель, автор романов, финалист литературной премии "Перо поколения". Родился в городе Старый Плёс. Окончил филологический факультет Краснореченского государственного университета. Работал корреспондентом в районной газете "Голос Краснореченска", преподавал русский язык в средней школе. В настоящее время полностью посвятил себя литературному творчеству».
Честно говоря, филологический факультет Рукавишников бросил на втором курсе, корреспондентом – работал, да, но всего полгодика, а про учительство кто-то однажды упомянул в статье по ошибке – так оно и вошло в биографию навеки. А что, придавало веса. «Перо поколения» получил еще в старших классах, но в интервью ни разу не уточнили. Про Старый Плёс – чистая правда, как и про то, что Рукавишников полностью посвятил себя литературному творчеству – под псевдонимом Эмиль Ширин.
Вот уж к кому точно подходило определение «невзрачный»: вздумай он ограбить банк, никто из свидетелей не смог бы назвать его особые приметы. «Он был настолько обычным, что это казалось почти удивительным», как описал Рукавишников своего альтер эго в четырнадцатом по счету романе «Любовь на мели». Полноватый мужчина за сорок, похожий на скомканный лист бумаги, – его сравнение. Мягкие, неторопливые руки, сутулые плечи – сказывались годы сидячей работы. Рукавишников целыми днями просиживал штаны, методично уничтожая мир.
С женщинами у него не задалось с самого начала, что логично и довольно скоро сделало его самым продаваемым автором любовных романов. Рукавишников ненавидел, когда о прозе говорили «вкусная», как о еде, но критики почему-то так и норовили вставить это определение в каждый отзыв:
«…Очередной роман Ширина "Сердца в унисон" – изысканный коктейль из любовных интриг, загадок и неожиданных поворотов, написанный так вкусно, что…»
«…Проза Ширина буквально тает во рту, оставляя приятное послевкусие, – исключением не стал и его новый роман "Одиночество вдвоем", в котором…»
«…В новой книге "Любовница по рецепту" автор мастерски создает атмосферу, в которой нежность и разочарование переплетаются в тугой узел, а его вкусный язык заставляет…»
В конце концов Рукавишников не выдержал и в романе под названием «Страсти сердцееда» сделал главного героя шеф-поваром, а по совместительству – сердцеедом, но в самом буквальном, каннибалистическом смысле слова. Будет вам вкусная проза, черти. Рукавишников ходил в рестораны с блокнотиком, заказывал вепря в лепестках хрустящего имбиря или сибаса на вулканическом гриле, что бы это ни значило, пережевывал каждый кусочек как в замедленной съемке, пытаясь уловить все нюансы вкуса и текстуры, тщательно записывал всякий, даже еле различимый оттенок, изобретая несуществующие определения вроде «сливочнозвучный» или «горчинственный». На двадцать седьмом романе мог себе позволить и не такое. Дома во всех вариантах готовил куриные сердечки как замену человеческим. Лучше всего получалось, если предварительно поварить их минут сорок. Рукавишников почти закончил кулинарную эпопею, когда однажды, разогрев в микроволновке замороженную котлету, заметил, что она недосолена, крутанул пару раз мельничку с розовой гималайской, но та оставалась по-прежнему пресной, крутанул еще раз – ничего. Нашел в ящике йодированную соль, вкинул щепотку, половину чайной ложки, три четверти, целую, потом окунул язык в пачку – ничего не почувствовал. То же самое с сахаром – словно строительная пыль скрипела на зубах. Сунув нос в банку с кофейными зернами, Рукавишников окончательно решил, что подхватил ту заразу, которая лишает обоняния и вкуса.
– Абсолютно здоров! – сказал терапевт, мельком взглянув на его анализы, и доверительно понизил голос: – Но знаете, мне и самому давно все опротивело… Так я картошечку жареную любил, а теперь как картон жуешь.
В тринадцатом, кажется, романе Рукавишников сломал жизнь человеку следующим описанием: «…она сохранила приятную упругость, которая свойственна хорошо прожаренной, но не передержанной картошке. Золотистые ломтики были посыпаны мелко нарезанным укропом и еще шкворчали от жара недавно снятой с огня сковородки…»
Первый раз Рукавишников заподозрил неладное еще в старших классах, когда посвятил Катюше из параллели неловкое стихотворение, начало которого помнил до сих пор: «Любовь моя, ты – пламя, ты – пожар, ты – рыжий всполох на моих дорогах…» Потом там шел какой-то штамп про изумруд глаз и не слишком удачная рифма «дар – удар», но он все-таки отважился прочитать его Катюше вслух, когда провожал ее однажды домой после уроков. Уже на последних строках, в которых было что-то про счастье и смысл жизни, все изменилось. Из школы Рукавишников выходил вслед за пленительной девой из рыцарской баллады, а к подъезду подходил с обыкновенной девчонкой – растрепанные косы цвета ржавчины, глаза – какие там изумруды – болотце! – в общем, ничего примечательного. Как ни странно, Катюша купилась на стихотворение и даже позволила немного пощупать себя под блузкой, но на следующий день Рукавишников, к ее недоумению, сделал вид, что они не знакомы.