Он не часто выбирался из краснореченской берлоги в столичный ареал, где обитал костяк современных литераторов, но и до него доходил их вселенский ной о том, что все уже описано. Мир оказался исчерпаем, образы, как нефть и железные руды, имели предел. Осени, конечно, не повезло. Но там еще на очах очарованья все началось. Звездное небо так затерли до дыр, что однажды, несмотря на безоблачную погоду, после серенького заката ни одной звезды не взошло. Никто этого, правда, не заметил, кроме дальнобойщика, который остановился на трассе между двумя населенными пунктами, вышел в поле отлить и встретился глазами с черной дырой, в которую превратилось небо. Рукавишников не догадывался, что после его восемнадцатой книги вымерли красные розы. Других оттенков еще оставались, а вот миллионы классических алых перевелись. Не потому, что он как-то особенно их описал, просто его «рубиновые лепестки, словно губы, застывшие в поцелуе» оказались последним гвоздем в крышку розового гроба. Описаний стало так много, что розы не просто потускнели, а исчезли совсем.
Кому-то везло, кто-то находил еще вещь, которая при переводе в слова не тухла, как рыба, оставленная на солнцепеке, но книги, вылетающие из издательских печей со скоростью света, с каждым днем вымывали из нее жизнь. Писатели не унимались в желании олитературить мир до конца, снимались с насиженных мест и отправлялись кто в пустыню, кто в горы. Один организовал экспедицию на дно Марианской впадины, другой готовился к миссии на Марс. Нематериальный мир тоже растаскивали по косточкам. Историю первой вылакали до последней капли, и авторы масштабных эпосов присматривались теперь к курсам программирования. Воображение фантастов и то притупилось: как воришки, они выпотрошили до донышка мешок с волшебными мирами. Детективы и сентиментальные романы еще держались на плаву – насилие и любовь, как торф и древесина, казались возобновляемыми ресурсами, но кто знал, когда и они исчерпают свой лимит.
Таких графоманов, как Эмиль Ширин, которые пекли одну книгу за другой, точно пирожки с начинкой из перемолотого мира, Лидия Павловна считала главными врагами человечества. Когда-то давно она шутила, что после сынища можно не мыть тарелки – вечно голодный растущий организм вылизывал их до скрипа, – вот кого писатели ей напоминали. Библиотечные экземпляры всех двадцати шести романов Ширина, пожалуй, могли выиграть в конкурсе на самые замусоленные страницы фонда. Лидия Павловна не читала ни одной, вернее, попыталась разок: открыла наугад какой-то его ранний роман, прочитала «косые лучи заходящего солнца» и захлопнула.
Поклонницы Ширина, из-за которых, например, некоторые абзацы «Одиночества вдвоем» стали нечитабельны от расплывшихся пятен слез, упросили директора библиотеки позвать писателя на презентацию двадцать седьмой книги в родной город. Читальный зал еще никогда не принимал столько посетительниц разом. Анюте Сергеевне пришлось вынести разлапистые фикусы и драцены в коридор, чтобы освободить подоконники, но мест все равно хватило не на всех. Читательницы, далеко не девочки, согласились простоять на ногах все полтора часа, выстроились у стеночки, как на расстрел, защищая грудь книгами на подпись. Одна дама с пышным начесом, которая владела магазином женской одежды в Старом Плёсе, принесла по виду все ширинское собрание сочинений. Соседка Антонина тоже пришла, вместе с внучкой. А на задних рядах Лидия Павловна вдруг обнаружила сынище. Тот выделялся на фоне трепетных девиц и домохозяек с влажными глазами – здоровяк, в отца покойного, бритый под ноль, а-ля Брюс Уиллис, кулаки размером с приличный такой кочан капусты, недавно очки начал носить, хоть на человека стал похож. Лидия Павловна не припоминала, чтобы сынище когда-то при ней открывал хоть одну книгу, если не считать букварь в первом классе. Нахватавшись советов из пособий по воспитанию, Лидия Павловна никогда не заставляла его читать: надеялась, что сработает обратная психология. Но сынище литературой так и не заинтересовался. Где-где, а на презентации «Страстей сердцееда» она меньше всего ожидала его увидеть.
Ширин опоздал, но Лидия Павловна могла поспорить, что ход продуман заранее – потомить фанаток на медленном огне в собственном соку. Как она и предполагала, Ширин оказался далек от типажа героя-любовника – низенький, кругленький, да-да, совершенно невзрачный. Пиджачок узковат в плечах, на щеках – детская припухлость, смотрит в пол смущенно, улыбается. Но зал просто взорвался аплодисментами – таким штампом Ширин наверняка описал бы происходящее. Анюта Сергеевна, которая выступала в роли ведущей и по такому случаю нарядилась в синюю шифоновую блузку с громадным бантом на шее, – видел бы ее сейчас тот фрилансер! – начала презентацию тоже со штампа: «…не нуждается в представлении».
Поклонницы, интимно понижая голос, называли Ширина по имени, без особых церемоний выясняли подробности его личной жизни («Мое сердце пока свободно»), спрашивали о творческих планах («Я просто стараюсь делать то, что велит мне сердце»), даже просили совета по поводу отношений («Слушайте свое сердце!»). Наверняка упоминать в каждом ответе «сердце» предусматривалось в качестве рекламы «Страстей сердцееда». Лидия Павловна задумалась, а не Ширин ли виноват в статистике смертей от сердечно-сосудистых заболеваний. Если постоянно описывать какую-то мышцу в литературе, она рано или поздно истончится и откажет. А сердцу от писателей и так досталось.
Когда фанатки встали в длиннющую очередь, чтобы приложиться к Ширину, как к мощам святой Матроны, сынище, что странно, тоже нагло встроился аккурат между Антониной и ее внучкой, правда без книги для автографа. При виде него Ширин вдруг вскочил с места, неуклюже стукнувшись о край стола, они обнялись, похлопали друг друга по спине. Как только последние поклонницы с деликатностью репейника наконец оторвались от писателя, радостный сынище подвел Ширина к Лидии Павловне.
– Ма, помнишь Петю? Это ж Петя Рукавишников, мы с ним учились в одном классе.
– Ах, Петя! – сказала Лидия Павловна, не припоминая никакого Петю.
Ширин, или, правильнее сказать, Рукавишников, все так же смущенно улыбался. «На Леонова похож, – подумала Лидия Павловна. – Типа добренький. Вот девки и заглядывают в рот». Сынище вдруг объявил, что уговорил Рукавишникова остаться до утра, а сегодня приглашает его в гости на ужин. К матери, разумеется.
– Что значит «разумеется»? – опешила Лидия Павловна.
– Посидим по-домашнему, да, Петь? В Старом Плёсе, Петь, приличных ресторанов днем с огнем… – Сынище повернулся к Лидии Павловне. – У тебя же всегда наготовлено на семерых, ма!
– Но… – попыталась возразить Лидия Павловна.
– Великий писатель у нас как-никак! – перебил ее сынище, поднимая указательный палец, точно какой-нибудь старец на иконе.
– Ой, да перестань, – еще больше засмущался Рукавишников.
На «великого писателя» пришел посмотреть весь семейный чат: невестка притащила Гошеньку, которому едва исполнилось три и плевать он хотел с не слишком пока высокой колокольни на всяких там писателей, даже великих. Племянница тоже напросилась, но мужа оставила дома. Принарядилась. Видимо, ждала появления на ужине неотразимого Бегбедера, не меньше, а получила невзрачного Рукавишникова, так что быстро заскучала. Лидия Павловна распереживалась, что еды не хватит, аж давление поднялось, но вовремя вспомнила, что морозилка забита пельменями месячной давности.
– Ма, недосолила! – сказал сынище, вытряхивая чуть ли не половину солонки в тарелку.
– Нет-нет, очень… мясосочно! – поспешно возразил Рукавишников и извинился со смешком, что цитирует сам себя из «Страстей сердцееда», но Лидия Павловна видела, что он нехотя гоняет пельмень вилкой по сметанному полю, как и все остальные.
Вареное мясо действительно было пресным, но она прекрасно знала, кто за это в ответе.
Сынище подливал Рукавишникову вишневую настойку, которую нашел у матери в серванте, и перебирал в памяти тех, с кем они вместе учились, рассказывал, кто спился, кто женился, – число первых пока перевешивало. Рукавишников оживился, только когда заговорили про некую Катюшу.
– Трое детей, – сказал сынище.
– Располнела… – вставила невестка, запихивая в Гошеньку пельмень.
– И вся седая стала, прикинь? Помнишь рыжие косы ее? Загляденье! А поседела в сорок, непонятно почему.
«Да понятно уж», – хотела возразить Лидия Павловна, но промолчала. Если героиня какой-нибудь книги, то обязательно рыжеволосая, как же, а вот в жизни рыжих девушек теперь редко встретишь на улице.
Лидия Павловна встала из-за стола, чтобы подрезать соленых огурцов на закуску – сынище назвал их малосольными, – и услышала голос племянницы, которой явно наскучило слушать о школьных годах:
– Над чем работаете?
«Сейчас про сердце опять начнет», – подумала Лидия Павловна, но Рукавишников, подвыпивши, разоткровенничался.
– Понимаете, каждый раз после выхода книги кажется, что я исчерпал лимит отведенных мне слов, – проговорил он, уткнувшись взглядом в остывшие пельмени. – На последней книге мне снова подумалось, что вот, я выжал все возможное из языка. Я пишу о любви, знаете? – Рукавишников взглянул на племянницу, и та неуверенно кивнула. – Так вот, в двадцати семи романах подряд мне приходилось описывать поцелуй. Ну, без этой сцены невозможно обойтись, читатели ждут, так что рано или поздно мои герои подходят к поворотной поцелуйной точке и, бывает, не один раз за весь роман… Их губы встретились, их губы слились в поцелуе, поцелуй был терпким, как первый глоток вина, легким, как прикосновение крыла ангела, похож на глоток свежего воздуха, подобен молнии… Можно продолжать бесконечно. Но бесконечно ли?
Рукавишников обвел всех взглядом, выдержал театральную паузу, потом продолжил:
– Мне кажется, на двадцать восьмой книге меня хватит только на то, чтобы написать: «они поцеловались». Вот так просто, пресно. Поцеловались, и все.
– Ну и хорошо же! – сказал сынище, разливая настойку по рюмкам. – Хорошо, Петь, что поцеловались!