– Ой, смотри, знак. Парковка только для сотрудников клиники, а остановка разрешена только для такси. Будем считать, что я такси. Тогда я тебя просто здесь высажу. Все твои бумаги, схемы, справки у тебя с собой, на месте? Проверь.
– …
– Эй. Ты как? Окей? Ну? Ты чего?
– Ну так. С учетом того, что мне скоро будут ножом резать лицо и натягивать кожу как чулок, наверное, я окей.
– Зато скоро будешь молодой и прекрасной.
– Через шесть недель.
– Через восемь.
– Что?
– Две недели в повязке спать. А еще шесть – носить только днем. Получается восемь.
– Сзади уже гудят. Я пошла.
– Давай. Удачи!.. В штаны себе погуди, дебил!!!
Александра Шалашова. Ранка на нижней губе
Ты приходила днем, иногда слишком рано, я даже иногда просил не приходить – сон слетал, разбалтывался, не было никакого смысла во сне; снова начал ложиться в четыре, в пять утра, потому что вставать раньше не имело никакого смысла и стоило огромных сил. Иногда не ложился совсем, а выходил гулять, всматривался в звенящие обледеневшие ветви – вот клен, вот тополь; больше никаких деревьев не знал, потому что мама дала имена только этим. Проходили с ней парком, иногда даже и отца уговаривали, хотя он ненавидел бессмысленные прогулки, трату времени; на пенсии много времени – но такое чувство, что он готов потратить на чтение новостей, на телепередачу, на неторопливое медленное разделывание селедки гораздо больше времени, чем на нас с мамой. Я даже иногда спрашивал маму: а тебе не обидно, что так? Но она объясняла, что смирилась, что понимает – он идет гулять только из застарелой любви к ней. Тридцать пять лет. Это мне тридцать пять лет, и столько же – их любви. Поэтому я знал, что такое любовь, но совсем не знал деревьев – деревья для родителей не имели значения.
Ты приходила утром, когда я еще спал, скреблась в дверь – не звонила, а стучала кончиками пальцев, будто стесняясь по-настоящему, так, чтобы я услышал, но только я. И приходилось просыпаться, надевать штаны и футболку, идти открывать – много раз предлагал дать дубликат ключей, но ты неизменно отказывалась: хотела чувствовать себя гостьей, не приходить внезапно, а дожидаться приглашения или – не дожидаясь приглашения. Но когда я видел тебя, становилось иначе, раздражение пропадало, и я даже думал, что выспаться можно и завтра, а сегодня – ты, а с тобой остальное не имеет значения.
Ты приходила: с мокрой головой, с сухой головой, без косметики, со вчерашними блестками под глазами, которые потом приходилось долго отмывать с пола, но мне уже надоело ругаться, поэтому я просто представлял, как пройдусь потом влажной салфеткой. Важно было это ощущение чистого пола, приятного босым ногам. И этот влажный пол поблескивал, красиво горел, и чувство ясности нравилось. Любила ли ты меня? Наверное. Ты никогда не просила купить тапочки, никогда не приносила свои из дома; впрочем, я сомневался иногда, что у тебя есть дом.
– Если хочешь, можешь остаться.
Ты смеялась.
– Я не могу остаться.
– Почему? Что-то здесь не так?
Но я старался, чтобы было так, и дело не только в чистоте пола. Покупал твои любимые глазированные сырки, потому что ты не ела какие попало, а только те самые, похожие на суфле; честно сказать, не очень понимал, зачем делать из творога суфле, а то, что получилось, называть глазированным сырком – еще с детства привык, что должен быть отчетливый вкус творога, иначе нельзя. Были сырки «Буратино», только такие; ну еще обычные, без глазури, с изюмом; такие ненавидел. Ты тоже такие ненавидела, поэтому, конечно, в холодильнике они не появлялись.
Однажды увидел у помойки невероятно грязного котенка – он молчал, умирал, и было ясно, что, если что-то не сделать сейчас, он почти наверняка умрет, ведь неправильно это, что маленькое животное не кричит, когда должно быть иначе; человеческие младенцы кричат – колики и режущиеся зубы, – так почему младенцы животных должны вести себя иначе? И я взял его, принес домой, посадил на пеленку, нагретую на батарее, потому что где-то прочитал, что нужно делать так. И страшно было нести его, такого маленького, в ванную, и я замер, не зная, что можно еще сделать.
Но тут пришла ты, принесла какой-то корм для котят, запрыгала, запричитала – и я подумал, что, может быть, хотя бы этот маленький умилит тебя настолько, чтобы захотела остаться. Но ближе к вечеру ты подошла к зеркалу и потерла покрасневшие опухшие глаза.
– Что это такое с тобой? – спросил.
Ты смахнула случайные несимметричные блестки со щеки, оставив остальные.
– У меня аллергия на кошачью шерсть.
– Как это? Реально аллергия? Почему ты тогда?..
– Что?
Ты посмотрела через зеркало. Несколько капилляров лопнуло, уже сейчас видно. Я почувствовал нежный запах твоих волос.
– Ну зачем ты тогда с ним возилась? Не знала?
– Нет, почему, знала, конечно, – ты чуть улыбнулась, – не впервые же с кошками сталкиваюсь. Это еще ничего, а было так, что задыхаться начала, представь? Даже скорую вызывали.
– Кто, родители?
– Ну какая разница кто? Родители.
Я хотел сказать: «Не знал, что у тебя есть родители», – но только ведь это совсем глупо бы выглядело. Конечно, есть родители, у каждого человека есть родители, но только ведь ты никогда не упоминала о них раньше, только вот теперь так случайно получилось.
Почему ты возишься с кошками, если знаешь, что так отреагируешь?
Я не знаю, why I do this. Я не могу объяснить это логически. Но каждый раз, когда я вижу кошку, я чувствую, что мое сердце начинает биться быстрее, и не могу устоять перед этим непреодолимым желанием. Возможно, это просто my way of coping. A way to deal with the fact that I have an allergy to cat hair. But still, every time I see a cat, I can't help but to smile. It's like they're my friends, even though we've never met. And maybe that's why I keep coming back to them, no matter how much it hurts. Maybe it's just who I am.
Сказала ты.
Нет, ничего подобного не говорила, а у меня что-то в голове щелкает и я представляю так ее ответ.
На самом деле что-то такое:
– Не знаю, просто не могу заставить себя это не делать, котята ведь такие милые. Как назовешь ее?
Твоим именем, хотел сказать, но только зачем называть твоим именем, если ты сама – вот, рядом со мной, близко? Но я все равно в голове затаиваю, как хотел назвать, и твое имя звенит в голове.
Ты трешь покрасневшие глаза, потом начинаешь кашлять. Потом собираешься, собираешь по кровати разные маленькие вещи, которые раскидала до этого, снова смотришь на котенка – мы все-таки его отмыли, хотя ты плакала и плакала, то есть не плакала, а слезы просто текли, застывали на щеках.
Когда тебя снова ждать, спросил, а ты смеялась сквозь слезы и не отвечала. На площадке – а я привык сам и приучил тебя оставлять уличную обувь в тамбуре, чтобы мерзкий песок, крошево соли и прочая мутная гадость не оставались на полу, для меня это важно, хотя все равно все время влажными салфетками пол протираю. Почему-то тряпкой кажется словно бы не очень тщательно.
Так что, когда?
Но ты покачала головой и вышла из квартиры к лифту, а я не хотел провожать, чтобы не идти по площадке босиком. Для этой цели у меня есть особые тапочки, но я осознавал, что ты просто уйдешь, если пойду за ними, лишив возможности посмотреть на тебя. И я выбираю смотреть на тебя.
Много дней и много месяцев я выбираю смотреть на тебя.
Уже пять лет я выбираю смотреть.
Ну пока, ты помахала рукой и вызвала лифт, но я еще некоторое время ждал, пока он приедет, так не хотелось оставлять тебя одну на площадке: как будто могло что-то случиться, как будто может что-то не случиться.
Лифт приехал, а ты чуть обернулась, поправила шарф – и исчезла за медленно закрывающимися дверьми.
Мне всякий раз казалось, что ты не вернешься, и тогда казалось.
А дома снова котенок, и он уже сидел не на подогретом полотенце, а просто на полу, открывал рот и тихонько мяукал, больше даже, чем когда его мыли.
Но у тебя слезы текли.
Я не мог выносить, когда у тебя слезы текут, пусть даже и не из-за меня.
И я беру котенка и отношу его обратно к помойке, такого чистенького, вымытого, но там мне вдруг отчего-то делается страшно – а вдруг нельзя так сразу, ну, после купания? Вдруг это подействует, как на человека после горячей ванны, и вдруг я просто убью зверя, хотя никогда и никого не хотел убивать?
Поколебался и снова понес наверх – тем более что ты купила много кошачьего корма, как бы я потом объяснил, что котенок его не съел? И как бы вообще объяснил, ведь ты любила животных, хотя не могла заводить у себя. Получается, что у тебя и в детстве не было животных – ни котенка, ни щенка. Кого же ты тогда гладила, о ком думала? Почему-то кажется важным, чтобы ты думала о ком-то.
Но тебя нет, а котенка я все еще не решаюсь назвать. Может быть, ты придешь на этой неделе еще раз. Может быть, придешь завтра. Может быть, появишься в следующем месяце. Иногда боюсь, что не придешь никогда, но только об этом запрещаю себе думать, ибо кто тогда я, если тебя нет со мной?
Иногда я хотел стать собой, тогда пытался больше заниматься работой, но дома работалось плохо, поэтому я шел в ближайший торговый центр с кофейней – кофейня не такая уютная, какие обычно представляют собой те, что для работы, но все равно садился среди людей.
Но как только сел и приготовился работать, позвонил отец – а я всегда отвечаю ему, что бы ни происходило.
– Привет, дорогой, – папа задышал в трубку. – Как дела, чем занят?
– Пытаюсь работать, но не очень получается.
– А что у тебя по работе?
– Ничего такого, просто пишу статью.
– Прости, если отвлекаю…
Отец всегда извиняется – многословно, путано, так что мне даже самому становится стыдно, что он считает меня до такой степени занятым. Папа, ведь это не имеет значения – напишу я статью завтра или сейчас, от меня никто ничего не требует, все происходит плавно и спокойно, как я сам себе запланировал и придумал.