– Ты меня совершенно не отвлекаешь. Что случилось?
– Хотели позвать тебя к нам на выходные. Побудешь, погуляем…
Я захотел сказать сразу: да, конечно, приеду, – но обожгла мысль: а что, если ты придешь в это время, прямо в субботу и соберешься, а меня не будет дома, а ключей у тебя так и нет? что ты почувствуешь, оказавшись одна на площадке, когда никто не посмотрит, не дождется с тобой лифта?
– Пап, я не знаю… Мне нужно подумать, тут все не так просто.
– Мама соскучилась.
Он никогда не говорит «я соскучился», как будто его губы не могут это произнести. Я тоже не могу вслух, только думаю все время – я так скучаю, я так скучаю; я начинаю скучать по тебе в тот момент, когда ты оказываешься у лифта; а иногда прямо в квартире, когда ты собираешь раскиданные маленькие вещи, колготки и трусики; не хотел перечислять, потому что неловко перечислять.
Мама соскучилась, я понимаю, но, пап, я не могу вот это сейчас решить один…
Я никогда не звонил тебе и не писал, не видел смысла.
Кажется, у меня не было твоего номера.
А было ли такое, что ты не заставала меня дома и не говорила потом об этом, как бы оставляя за собой право разочароваться, приехать просто так, ведь я живу довольно далеко от центра?
(Не знаю, с чего взял, что ты живешь где-то в центре, но по одному твоему виду, облику видно, что ты не едешь откуда-нибудь с окраины, с окраины на окраину, а просто появляешься – иногда думаю, что и не на метро даже, потому что слишком тонкие колготки, слишком короткая юбка, тонкая черная курточка или шубка.)
Может быть, ты живешь на Патриарших прудах, почему-то приятно так фантазировать, и едешь ко мне в Алтуфьево. Я бы не хотел жить на Патриарших прудах, это когда-то было хорошо, а сейчас – бесполезное, дорогое место. Один раз хотел купить там в каком-то кафе кофе, так он стоил четыреста рублей. А для тебя, наверное, это нормальная цена за кофе, привычная. Мне бы тоже хотелось однажды сделаться таким, но понимаю, что никогда не стану.
Папа все еще дышит в трубку.
Наверняка ты готова к тому, что однажды не застанешь меня.
– Пап, я не могу, – вдруг вспомнил, – я же тут котенка завел.
– Ого, неожиданно. Почему раньше не сказал?
– Не знаю, как-то к слову не пришлось… Ты знаешь, он забавный такой.
– Я понимаю, у нас Василий тоже был… Но что, ты теперь из-за котенка не приедешь повидаться с матерью?
– Да я не из-за котенка… Я бы и не хотел, чтобы это так прозвучало. Но и вправду, если так подумать, – куда я его дену? Он же маленький, кричит все время.
А если ты придешь опять и застанешь его, то будешь снова плакать. Я не вынесу, если ты снова будешь плакать. Я не знаю, что делать.
– Пап, а можно я его вам привезу? Я совершенно не представляю, что делать. Мне кажется, что нужно было подумать раньше, но теперь-то нет никакого выхода.
– Нет, погоди, как это – к нам?
– А почему нет? Ведь у мамы нет аллергии?
– Нет аллергии, Василий же, ну, я говорил…
Василий. Почему я не помню никакого Василия? Может, папа его придумал сейчас, чтобы утешить? Но меня может утешить только твое появление или – если буду знать точно, что ты не появишься больше, но я не могу этого знать; и конечно, не смогу закрыть двери перед тобой. И кажется, даже боюсь разочаровать тебя, слишком боюсь.
– Был Василий. Когда был Василий, у нее не было никакой аллергии. Ну приезжай. Приезжай с животным, если так хочешь. Переноска есть?
Нет, конечно же, у меня нет никакой переноски, но я могу купить. Я зашел в этом же торговом центре в зоомагазин и попросил показать – они все оказались какие-то дорогие, сложные, такие полноценные сумки, и только корзинка, похожая на корзину для пикника, оказалась мне по карману.
Дома я показал котенку без имени, котенку с твоим непроизнесенным именем – вот, полезешь сюда? Если полезешь, все еще может быть хорошо. Я поеду к родителям, и мы станем гулять по лесу, вспоминать, как я маленький был, гулял-ходил, хоронил мертвых бездомных кошек, собирал колоски какого-то растения и думал, что это пшеница, всех убеждал, что пшеница, сам до конца верил, что это можно будет приготовить. Вообще тащил со двора все, что можно приготовить, много читал про всякие полезные корешки. Вечно они в книгах собирают съедобные корешки, а вот как отличить съедобные от несъедобных? В сказках как-то легко получалось, будто всюду эти самые корешки, ах нет, коренья. Кажется, что в нашем дворе нет никаких.
Почему этим занимался в детстве? Просто не было ничего, ровным счетом ни хрена. Это я сейчас мог бы купить кошачий корм малявке, даже если бы ты не принесла. А тогда-то, в мои пять, в мои девять, – осенью питались кабачками, иногда картошкой, мяса не видели, а так иногда хотелось чего-то по-настоящему сытного, от чего может в сон клонить, приятного. И была у нас собака. Очевидно, ей тоже хотелось сытного, только дать не могли – мама одно время приносила какие-то отходы из детского сада, ей отдавали, потом перестали: думали, что она ими ребенка кормить будет. Меня, получается. Но мы всё ели, но только не отходы. Сам я в садик не ходил, иначе, наверное, было бы легче.
Раз в месяц мы давали собаке батон белого хлеба – больше ничего не могли – и она ела, все до крошки проглатывала, так жалко было на нее смотреть и понимать, что в следующий раз это будет только через месяц, когда папа снова получку принесет и купим сразу всего – пшена, картошки, немного ливерной колбасы и даже маленький кусочек масла. Особенно масло вспоминалось на языке, хорошо ощущалось, как сытное и правильное. Может быть, я и не умер тогда из-за масла.
Я помню те моменты, когда мы семьей садились на диван и делали вид, что едим пирог. Пирога никакого не было, конечно. Мама улыбалась, чтобы скрыть слезы, и мы хихикали, не знаю почему. Я тогда думал, что можно смеяться всему, вообще всему.
И только глядя на собаку, плакал. Она такая невнятная была, худая, изможденная, но упорная – и хотя бегала везде в поисках пищи, шлялась по всяким помойкам, приходила вымазанная тухлой рыбой, и надо было бы по-хорошему ее помыть, но мы тогда в доме жили и сами-то мылись раз в неделю, ходили в общественную баню, где уж тут с собакой разбираться?
А потом как-то выровнялось, хотя жить мы хорошо так и не стали; а я стал один, не хорошо и не плохо, а так, как получилось. Часто пил, вначале совсем дешевое, потом нашел работу в какой-то компании, стал покупать вино дороже, иногда даже белое сухое в «Перекрестке».
Я собираюсь к родителям, всего только сорок минут в электричке и есть. Отец не встречает – они как-то не думают, что надо встречать, и сам не хочу – так хорошо на свете одному идти пешком, это помню, иду один.
У мамы сырники – чуть перегретые, распадающиеся, но ничего не сказал, потому что она старалась, хотела мне как лучше сделать. Девушек никаких не одобряла, а о тебе не знала. То есть когда-то она, конечно же, знала о тебе, но сейчас не знает, я потом объясню, как же так получилось.
Только в субботу снова подумалось: а вдруг ты все-таки придешь? И сказал родителям – простите, мне нужно… И понесся домой, хотя какие шансы были тебя застать?..
Вот и не застал, просто вошел в чистую квартиру.
Мы познакомились с тобой пять лет назад.
Столкнулись в коридоре института, ты смеялась, не хотела дружить, а я хотел, хотя бы просто общаться.
Ты собиралась выйти замуж.
Ты все для меня, моя вдохновляющая сила, свет в темноте. Я знаю, что мы можем быть счастливы вместе, лучше, чем когда-либо прежде. Давай положим конец этому мучительному противостоянию наших сердец. Дай мне шанс быть с тобой, дай мне шанс показать, что я могу сделать тебя счастливой.
Это я тебе написал, написал и много еще разного, глупого. Родители не знали, мама не знала, да я бы никогда в жизни не рассказал.
А что будет, если я останусь с тобой, ты спросила, что ты мне дашь?
Но я ничего не мог тебе дать.
Я могу тебе дать себя. Мы не можем жить вместе, но я могу тебе дать себя.
Ты согласилась на меня, потому что, кажется, тоже очень любила. Успела полюбить – больше, чем будущего мужа, больше, чем кого-либо.
Но однажды ты задохнулась и твое сердце перестало биться так, как раньше, оно как будто споткнулось. Мы с тобой пошли в бесплатную поликлинику – и там сказали, что у тебя комбинированный порок сердца и странно, что ты не знала раньше, ведь обследовали в детстве, снимали кардиограмму. Но ты знала, просто не хотела говорить мне, пока это не проявится как-то определенно. Я не знал, что это, но тем вечером прочитал, кажется, весь интернет – нужно лечиться, нужна операция, и лучше бы ее сделать не в Москве. Вернее, ее можно сделать в Москве, но ты как-то сразу испугалась Москвы, хотя в ней нет ничего плохого. Не знаю, почему ты испугалась.
И вот однажды мы сидели на кухне, я пил пуэр, а ты – ромашковый чай, и ты сказала:
– Знаешь, Сергей говорит, что может мне помочь сделать операцию в Израиле.
– Где?
– Ты слышал.
Я слышал, но не понимаю, как это связано с нами, – неужели это выход, неужели вот сейчас будет хорошо?
– А кто такой Сергей?
Ты помолчала, поежилась.
– Не понимаю, зачем ты притворяешься дурачком. Сергей – это человек, за которого я должна была выйти замуж.
– Но ты ведь не вышла за него замуж, я это отлично помню…
– А ты думаешь, что раз не вышла замуж, то все, умерла для него?.. Не все вот так бросают людей, у него какая-то за меня есть ответственность.
Да, я так и думал, если честно. Если бы девушка обещала, а потом не вышла за меня замуж – она бы умерла для меня. Я бы удалил ее контакт и переходил на другую сторону улицы при встрече. Я бы не думал о ней, не любил ее.
И что значит – есть ответственность? А у меня нет? У меня за нее ничего такого?
А если бы она умирала на самом деле – не любил бы?
Потому что это вообще-то большая разница – как будто бы умерла и на самом деле умерла, умирает