– Здра-авствуйте, любезнейшая Вера Михайловна! Разве сегодня уже тринадцатое?
Мойша Пинхусович был, как всегда, ласков и благостен. Он приветливо улыбался, протирая белоснежным платком круглые очки в тонкой оправе.
– Нет-нет, милый Мойша Пинхусович, за арникой и хинином я явлюсь в назначенный час, запас еще изряден. Я, не поверите, за сбором – второго дня устроили девишник с Марией Густавовной и Анной Павловной и, слово за слово, весь запас извели.
– Лучший рецепт к пищеварению – свой круг, такоже ромашка и мята, – согласился аптекарь. – Увы нам, любезнейшая Вера Михайловна, и у меня запасец подыссяк. Одна склянка всего и осталась, как специально для вас.
– Ох, – сказала Вера Михайловна, сглатывая и поводя занывшими как будто в голос плечами. – Авось до завтра доживу. А завтра-то запас пополните, милый Мойша Пинхусович?
– Пополню, как не пополнить, – ответствовал аптекарь, оглаживая бороду. – Досадно, что ромашка и мята вздорожали по зимнему времени, ну да для вас, любезнейшая Вера Михайловна, я завсегда измыслю сносную цену.
– Не стоит беспокойства, милый Мойша Пинхусович. Не бедность чинит мне препоны, и я решительно не намерена вводить вас в расход. К тому же нам, старушкам, во сто крат пригожей сбор без мяты да прочих излишеств. Главный-то ингредиент привезут?
– Не извольте беспокоиться, завтра будет, – заверил Мойша Пинхусович. – Уж этот-то ингредиент не иссякнет до скончания человеческого.
– За морем телушка полушка, – напомнила Вера Михайловна. – А ну как метель или дорожная незадача какая? Вы уж нас, старушек да старичков, попечением не оставьте. А ежели узнают, что запасы иссякли, всей слободой набегут ведь, Мария Густавовна первая и набежит. На такой случай, милейший Мойша Пинхусович, не откажите старушке в любезности – мне корзиночку отложите. Премного обяжете. А я завтра прямо к открытию и приковыляю, коли совсем дорогу не заметет. Куда только Давид Наркисович смотрит?
Давид Наркисович совмещал должности исправника, секретаря, городничего, судейского, станового, урядника и всякого иного лица, ответственного перед кругом и миром за обеспечение порядка в Упоровой слободе.
Порядок в Упоровой был незыблемым, грех жаловаться, так что Вере Михайловне сразу стало неловко за свои слова. Аптекарь неловкость лишь усугубил:
– Неужто вы, любезнейшая Вера Михайловна, не слыхали еще о Ямской заставе? Компаньонки могли рассказать, полагаю. Там, по слухам, стряслось некое печальное происшествие, едва ли не пожар. Давид Наркисович того дня уж так туда мчались, искры от подков летели.
– Откуда бы заброшенной, никому не нужной старушонке услышать-то? – посетовала Вера Михайловна с искренним неудовольствием. – Газету Илларион Максимович так нам и не наладил, да и телеграф так до каждой улицы не довел. Живем во тьме и тумане, а слухами полниться раньше весны и не начнем, покуда Ольга Алексеевна не изволят вернуть салон из спячки.
Мойша Пинхусович сочувственно дернул бородой, и Вера Михайловна, вспомнив, что в салоны тот не зван, поспешно сказала:
– Непременно уточню у Марии Густавовны, как случай приведется. А вы, коли узнаете, расскажите уж мне. Неужто Давид Наркисович обратным путем мимо аптеки проскочил? Анисовой с устатку не стребовал, вестями не поделился? Ой не верю.
– Ваша правда, любезнейшая Вера Михайловна, – сказал Мойша Пинхусович, задумавшись.
– И кто на Ямской буянить мог? Приличные отставники живут, что Яков Алексеевич, что Базиль Никодимович. Или и до них искра нигилизма долетела? Или этого, как бишь, анархизма? Мы тут мирно беседуем, а они, кто ведает, аки тати бомбы крутят и вам конкуренцию делают в видах синильной кислоты для колодца.
Вера Михайловна захихикала. Аптекарь улыбнулся, но без охоты, и сказал вполголоса:
– Есть, Вера Михайловна, создания пострашнее нигилистов и анархистов.
Вера Михайловна перестала смеяться и с тревогой посмотрела на Мойшу Пинхусовича.
– И кто же это, милейший?
Аптекарь наклонился к ней и доверительно сообщил:
– Женщины, Вера Михайловна. Женщины, которые скучают без дела.
Вера Михайловна прыснула, отмахиваясь от аптекаря. Тот сдержанно сиял. Отсмеявшись, она напомнила:
– Чтобы в этом не убедиться наверное, милейший Мойша Пинхусович, не забудьте: завтра я ваш первый, как уж это по-новомодному зовется?.. Клиент, вуаси.
– Не извольте беспокоиться, любезнейшая Вера Михайловна, – Мойша Пинхусович галантно поклонился. – Корзиночка дождется вас в лучшем виде. А Марии Густавовне мы про наш маленький секрет ничего не скажем.
Весть о происшествии на Ямской заставе облетела слободу пару часов спустя, безо всякого телеграфа, газет и вестовых, однако же в зловещих и красочных подробностях. Оба обитателя ямной станции были найдены убитыми. И не просто убитыми, а сожженными в золу.
Слух метался, обрастая жуткими частностями. Вере Михайловне его принесла лично Мария Густавовна, влетевшая в гостиную прямо в шубке и извечном капоре под кочаном платков. Она была бледна до синевы, а пальцы брякнули по столешнице, как связка ключей.
– Кому они могли помешать? – воскликнула Вера Михайловна, прижав к губам пальцы, которые вряд ли были теплее и мягче.
Опомнившись, она встала и, покачнувшись, отправилась за ликером, лимоном и корицей для гостьи. Мария Густавовна, размотав платки, нервно поправляла премного пострадавший от них парик. Вера Михайловна, поднося ей рюмку, тревожно уточнила:
– А не было ли там особых знаков? Анархии, нигилизма, польских корон?
Мария Густавовна, помедлив, мотнула головой, в три глотка, совершенно неэлегантно, опростала рюмку и виновато попросила, сызнова протягивая ее:
– Верочка, душечка, не плеснете ли несколько капель сбора?
– Кончился, Машенька, – виновато призналась Вера Михайловна.
Суставы ее снова заныли, подтверждая, что идея осушить склянку при первом же приступе, а не растягивать спасение до утра, была не слишком мудрой.
– Домой надо… – пробормотала Мария Густавовна, с трудом поднимаясь.
У порога она, помедлив, сказала:
– Анархистских и шляхетских знаков злодеи не оставили. Хуже, что они не оставили кое-чего еще.
– Чего же? – прошептала Вера Михайловна.
– Переписных книг, – в тон ей прошептала Мария Густавовна. – Злодеи забрали их с собой. И теперь располагают полным списком слободских насельников. Всего круга.
Вера Михайловна ахнула и мало не перекрестилась. Поколебавшись, она спросила:
– А что говорит Давид Наркисович? Про злодеев и… что нам делать?
– Ничего не говорит, – тихо ответила Мария Густавовна. – Он не возвращался. И к дому своему, по заверению Ольги Алексеевны, не приближался ни явным, ни, убеждена она, тайным образом.
Давида Наркисовича нашли ближе к утру. Вернее, не его, а продырявленный мундир и обугленные сапоги. Остальное сгорело целиком. Брандмейстер Аристарх Львович сказал, что черное пятно на поляне за Старым Волоком, с пугающей четкостью повторявшее поджарый силуэт Давида Наркисовича, выпарило снег почти до жухлой травы.
Страшная весть уже не бродила по Упоровой. Она накрыла слободу и раздавила, сокрушительно и беспощадно, как свинцовая туча, оказавшаяся натурально свинцовой.
Вера Михайловна почти не спала: мучилась мигренями, но куда более – своеобычными признаками особой подагры, свойственной, увы, всем насельникам Упоровой. Она ворочалась на душных перинах, сбрасывала и возвращала одеяло, даже впервые после долгого перерыва пробовала спать на досках, что якобы успокаивает нервы и усмиряет недуги. Тщетно.
Вскочила она задолго до урочного часа и бездумно бродила по комнаткам, поглядывая на плотно зашторенные окна и то радуясь, то огорчаясь тому, что давно привыкла обходиться без прислуги, способной утешить, развлечь или хотя бы отвлечь.
Развлекать самое себя Вера Михайловна за долгие годы вдовства и одиночества навострилась вполне недурственно, но теперь все мысли занимала тянущая боль в костях и суставах и жаркие спазмы в пищеводе и желудке. Жар этот не способны были унять ни вода, ни ликер, ни арника с хинином, ни новомодные маковые вытяжки. Унять его мог только сбор, а сбора не было. Зато ждать его каждую минуту оставалось на минуту меньше.
Последний час Вера Михайловна провела за туалетным столиком, уставившись в узоры шелковой китайской ширмы, заменившей зеркало. Она холерически, не глядя, перебирала коробочки, шкатулки и бутыльки, остатки былой роскоши из Парижа, Кёльна, Вены и Хивы, иногда с привычной ловкостью подпудриваясь и подкрашиваясь на ощупь.
Вскочила с пуфика Вера Михайловна за мгновение до боя часов, быстро оделась и помчалась к аптеке привычным путем, подсвеченным газовыми рожками. Впрочем, рожки ей были не нужны – Вера Михайловна в болезненной устремленности своей одолела бы сей путь с закрытыми глазами и, пожалуй, даже затылком вперед, не отвлекаясь ни на какой род препятствий, странностей, тем паче досужих разговоров.
Даже скопление народа возле аптеки поначалу вызвало у Веры Михайловны лишь вспышку недостойного раздражения: ну вот, подумала она, теперь топтаться в линии, – а ну как Мойше Пинхусовичу привезли сбор в самом недостаточном количестве, отложить же толику Вере Михайловне аптекарь, вопреки обещанью, не успел либо не удосужился?
Она, поминутно извиняясь, протиснулась сквозь удивительно неподвижных и молчаливых слобожан ближе к витрине, и вся обмерла. Шикарное стекло, которое везли в Упорову с невероятными предосторожностями, было разбито вдребезги, и темный проем за витриною, дико не совпадавший с памятными всем ярко освещенными шкафами и прилавком, выглядел нелепо и непристойно, как водится у темных проемов. И совсем нелепым и ужасным казалось криво растянутое через еле видный во тьме прилавок к полу черное пятно замысловатой формы, как будто передразнивающей человеческую фигуру.
Демонстрирующей сожженную человеческую фигуру.
Фигуру Мойши Пинхусовича.