Несчастный аптекарь оказался не единственной жертвой. В тот день убийцы собрали богатый урожай. Они заходили в каждый дом Графской улицы, убивали хозяина и шли дальше. Не торопясь и не медля, они прошли улицу от крайнего, тринадцатого, дома до первого и убили всех. Все одиннадцать человек – два дома пустовали с весны, с печально знаменитого выезда бравых инвалидов Никифора Федосеевича и Анастасия Петровича на медведя.
Новый кошмарный поворот вверг Упорову слободу в тупое оцепенение. Разум просто отказывался допускать, что дикое неистовство творится на самом деле, на пике просвещенного века в благословенной державе, в слободе, мир и покой которой был дарован высочайшей Императорской милостию.
– По грехам нашим воздаяние, – негромко, но отчетливо сказала Анна Павловна.
Она стояла ближе всех к изничтоженной витрине, опираясь на верную клюку.
«Отчего же так?» – всплеснув руками, хотела возмутиться Вера Михайловна, но случившаяся, как водится, поблизости Мария Густавовна успела первой:
– Окстись, Аннушка! Нет на нас греха пред Богом, создавшим нас, и пред миром, преобразившим нас.
– Окстись? – спросила Анна Павловна тем же тоном. – Покайся, исповедайся, поклонись иконам? С превеликой бы охотой, Машенька, – ты только подскажи, как наверное это сделать.
– То, что в скорбной нашей юдоли по известным причинам нет и не может быть Божьего храма, не значит, что Господь нас забыл, – прошипела Мария Густавовна.
В тусклом свете газового рожка ее глаза и зубы сверкнули. На миг она будто помолодела и вновь обратилась в роковую красавицу, погубившую немало пылких сердец. Но страстный порыв едва не лишил Марию Густавовну равновесия. Помог ей удержаться на ногах как нельзя кстати оказавшийся тут же Аристарх Львович. Он подхватил Марию Густавовну под локоток и, деликатно не замечая неловкого ея топтания и съехавшего вместе с капором парика, поведал:
– Убийца прибыл на Абреке, жеребце с ямной станции. Назарий Модестович, едва отошед ото сна, заметил в окошке, как тот удаляется от дома Глафиры Андреевны. Наездника Назарий Модестович не разглядывал, решил, что это кто-то из ямских по срочной курьерской надобности, лишь удивился неурочному часу и тому, что одет тот был не как ямской и решительно не по погоде: в плащ, сапоги и шляпу.
– И что сие должно, по-вашему, означать, любезный Аристарх Львович? – спросила Вера Михайловна.
– Не силен я в богословии, но сомневаюсь в том, что бич Божий вкладывается в руку чужестранца-конокрада.
Анна Павловна покачала головой, но тем свое несогласие и ограничила. Вера Михайловна задумалась. Назарий Модестович был вздорен и бестолков, но коли дело касалось до лошадей, заслуживал вящего доверия, будучи знатным конэсёром по этой части. Впрочем, Абрека знала даже Вера Михайловна – и, оказывается, Мария Густавовна тож. Она с заметным недоверием вопросила:
– Неужли Абрек допустил до себя незнакомца? С его-то нравом? Он ведь даже вас, Аристарх Львович, покусать пытался и меня едва не затоптал, и ладно бы одну меня.
– За то Господь пошлет чахлость на тучных его, и между знаменитыми его возжет пламя, как пламя огня, – пробормотала Анна Павловна, не отрывая глаз от черного пятна в сердце тьмы.
– Аннушка, избавь нас от кликушества! – нервно воскликнула Мария Густавовна. – Мало нам злосчастий, мало вечного затворничества, мало удаления от света, от чад и домочадцев, мало холода и недосбора, мало ныне смертоубийств, теперь ты еще и казнями египетскими стращать будешь!
«Мор, глад и семь казней», – мелькнуло на окраине сознания Веры Михайловны, но основной мыслию она устремилась к реплике о сборе. Ей чуть полегчало от того, что не одна Вера Михайловна, оказывается, столь бесчувственна и холодна, коли сосредоточена на низком в скорбный час, – но одновременно и подурнело от того, что беда, оказывается, обняла крылами всю слободу и помощи ждать неоткуда.
– Я осмотрел дома убиенных, сбора там нет, – признался Аристарх Львович вполголоса.
Вера Михайловна украдкой огляделась. Зима всегда была строга к слобожанам, но ныне печать на их лицах была выгравирована напастью свирепее своеобычных холода и скудости развлечений. Неровный тусклый свет плясал по изможденным лицам, обозначая складки и провалы глазниц угольно-черными мазками того же колора, что зиял в выжженном сердце тьмы за обезображенной витриной. Запасы сбора, похоже, иссякли в каждом доме слободы. И надежды на их пополнение заурядным образом более не осталось.
– Милейший Аристарх Львович, я поеду с вами, – сказала Мария Густавовна.
Голос ее был ровен и негромок, и крайнее возбуждение, овладевшее Марией Густавовной, выдавали только нервические движения пальцев, терзавших остатки не то салфетки, не то носового платка, изумительно для нее простецкого и как будто прочного, льняного.
– Мария Густавовна, это чревато угрожающими последствиями. Да, я намерен обернуться столь быстро, сколь это возможно, дабы забрать необходимый всем нам сбор и доставить его в слободу без промедлений. И да, я намерен выбрать путь, с наивозможнейшим тщанием обходящий стороной предполагаемое логово грозящего всем нам хищника или хищников, покамест не в моих силах выступать ни в роли охотника, ни даже лазутчика. Но поездка сия никак не будет легким променадом. Она может оказаться смертельно опасной.
– Я не боюсь, – почти воскликнула Мария Густавовна, поспешно поправила парик и добавила уже тише: – Признаться, страшно боюсь, но здесь я совершенно определенно умру от страха, а в дороге, в видах избавления, да еще с таким попутчиком, приму любую судьбу как должное. Лучше уж так, чем покорно сидеть и ждать неминуемого возвращения убийц.
Аристарх Львович неуверенно начал:
– Отчего же неминуемого?..
Мария Густавовна прервала его голосом, звенящим от ярости и страха:
– И понятно было бы, коли они хотели денег, удовольствий или… обращения жертв в рабов, эксплуатируемых ради экономической выгоды. Но нет, они же просто убивают. Им лишь это нужно и приятно. Приехать, выследить и убить.
– Почем же вы знаете, что непременно… Впрочем, это пустое, а по существу вашей просьбы вынужден напомнить… – поколебавшись, начал Аристарх Львович.
Марина Густавовна ловко, точно выдернув из рукава, предъявила ему некий развернутый документ и пояснила уверенно, в то же время виновато косясь на Веру Михайловну:
– Извольте ознакомиться, пермисьон со всеми потребными подписями и печатями, дающий мне право… Впрочем, вы видите, не так ли?
Вера Михайловна, задохнувшись от негодования, отвернулась, а потом и вовсе отошла к окну. Слобода с начала своих времен жила разными слухами, в том числе вздорными и нелепыми. К наиболее глупым, пустым и оттого особенно настойчивым принято было относить сплетни, посвященные таинственному слобожанину, коему родственники или покровители, близкие к правящему кабинету или даже дворцу, выправили могущественный пашпорт, дававший возможность не только покидать Упорову, но и отбывать в любом потребном направлении на любой потребный срок. Вера Михайловна хорошо помнила, и как обсуждала эту несуразицу с Марией Густавовной, и как Мария Густавовна с очаровательным смехом указала на глупость и наивность такого предположения, поелику возможность существования такого пашпорта не подкреплена ни инструкцией, ни обычаем, ни здравым смыслом, питавшим текущий статут со времен Очакова и покоренья Крыма, Великой войны, Севастопольской страды и особенно польского усмирения, после которого пребывание таких, как Вера Михайловна и Мария Густавовна, в столицах перестало быть возможным и высочайшим повелением для них была учреждена Упорова слобода.
Теперь же, получается, Мария Густавовна, орудуя несуществующим, по ее заверениям, пашпортом подобно багинету, проложит себе путь к миру, городу и сбору. А ее подруги останутся прозябать в заснеженном царстве ужаса и смерти, подбирающихся все ближе.
– Хорошо же, – сказал Аристарх Львович. – Поедемте вместе. Однако, Мария Густавовна, вынужден строжайше наказать вам слушаться меня во всем. Ежели я скажу бежать, вы побежите. Ежели я скажу вам спрятаться, вы спрячетесь. Извольте пообещать…
– Охотно обещаю, – сказала Мария Густавовна самым ласковым из пышного веера своих голосов.
Вера Михайловна, пренебрегая болью, ревущей в каждом суставе и внутри каждой трубчатой кости, выпрямила спину, вглядываясь в сумрак леса, что зубчатым контуром обступил пожарную станцию. Будь Вера Михайловна помоложе, она бы не чаяла милостей от аптекарей, ямской службы и тем более от престарелого брандмейстера. Но век ее молодости миновал давно и безвозвратно, а век немощи, телесной, духовной и гражданской, совершенно не располагал к авантюрам и эскападам.
Она молча развернулась, подхватила шубку и покинула станцию, не попрощавшись ни с Марией Густавовной, ни с Аристархом Львовичем – и даже не взглянув на них в последний раз.
В тот день Вера Михайловна отправилась в опочивальню с твердым намерением не просыпаться и уж точно не вставать, покуда брандмейстер либо кто другой не доставит в слободу жизнетворный сбор. Она не слишком задумывалась о том, как узнает об этом – мысли от боли сводились сугубо к боли. Как-нибудь да узнает, а не узнает, так Господь, мир и круг не обнесут милосердной чашею, коли найдется чаша сия.
Проснулась Вера Михайловна от телесной муки и невнятных криков. Немалое время она бездумно обозревала сквозь тьму щели потолка, даже не пытаясь рассудить, доносятся ли вопли с улицы или несчастный организм так переводит мозгу агонию иссохшей плоти.
Когда к воплям добавились шипение и грохот, Вера Михайловна смирилась с тем, что отлежаться до благости у нее не получится, села и принялась, покряхтывая, одеваться.
Даже короткий марш по дворовой дорожке дался непросто – пришлось отдохнуть, облокотившись на крышу ледника. Вера Михайловна миновала калитку, и дыхание ее пресеклось совсем.