Килим, впрочем, не выглядел совсем забитым, вел по курсу, как отрабатывал, и Вик даже решил в конце пути предложить Венедис как-нибудь отблагодарить охотника. А пока просто буркнул:
— В следующий раз сама добазариться пробуй.
Венедис ничего не ответила.
Только когда охотник через восемь дней привел их к Вычегде, в немаленький по северным меркам поселок с непроизносимым названием Югыдъяг, после двухдневной остановки, сопровождающейся периодическими посиделками Венедис со старейшинами, в дальнейший путь по замерзшей уже реке отправились на оленьих упряжках. Правил нартами все тот же, но заметно повеселевший Килим.
Север Запада ничем не отличался от севера Востока. Ни природой, ни людьми, ни электромагнитным фоном.
Ехать в санях по льду оказалось намного приятнее, чем бороздить на лыжах по глубокому снегу. И быстрее. Время от времени извлекаемая на свет армиллярная сфера свидетельствовала об уверенном приближении к конечной точке маршрута.
Механист пришел к выводу, что олени реально удобнее лошадей. Могут двигаться эшелоном — в качестве каюра Килим справлялся замечательно. Темп олени держали монотонно, но уверенно, причем такой, что, когда начинаешь замерзать, можно соскочить и пробежаться, держась за дугу у основания нарты.
В специальной жратве олени не нуждались — по вечерам Килим просто отпускал их на все четыре стороны, и они носились сами по оврагам, выискивая под снегом ягель или чего там еще входило в их рацион. Утром проводник вытаскивал из мешка горсть соли и орал на всю округу. Похоже, соль считалась у оленей авторитетным лакомством — сбегались на зов. Не исключено, что для общения с животными Килим использовал вдобавок какие-то внутренние резервы, но все равно: фунт соли на тысячу километров — экономичнее транспорта Вик не встречал даже в описаниях Древних.
Короче, ехать на оленях механисту нравилось. Что примечательно — если один из упряжных оскальзывался и падал, на общий ход всего каравана это никак не влияло. Венди поначалу кричала Килиму, глядя, как олени тащат барахтающегося на боку собрата, пока тому не удастся встать. На привале проводник, философски подняв палец, пояснил:
— Один олень упал, два олень упал — ничего, все олень упал — мой бежит, ничего, едем.
Видимо, к оленям вогул в глубине души приравнивал и механиста, потому что тот поначалу, без привычки, вываливался из своей повозки с периодичностью примерно один раз в час. Нарта — весьма неустойчивая штуковина. Караван скорость не сбавлял, и Вику приходилось, матеря на чем свет проводника, догонять упряжки своим ходом. После третьего или четвертого забега механист почти всерьез пообещал пристрелить каюра. Стать пристреленным Килим совершенно не испугался.
Странно — носить в ладанке непостижимую чувствам керамическую пулю боялся, а быть застреленным — нет.
К третьему дню Старьевщик придрочился не задумываясь удерживать равновесие и даже дремать под звон маленьких бубенчиков на постромках.
Дилинь…
Дилинь…
И вот уже совсем иная реальность.
Обожженная Феникс жалка, как обычно. Змей — неправильный Дракон снова похож на корявое корневище. Уроборос… откуда мне известно это имя? Истинное имя этого Дракона. Феникс ковыляет на крошащихся лапах. Уроборос даже не ползет — переваливается, практически оставаясь на месте. Гнилой обрубок корня Великого Дерева. У него даже нет рта — его питает сама Земля. Сквозь белесые махрящиеся отростки. Одеревеневший червь.
Червь и Ворона.
Силы, должные противоборствовать, сейчас, похоже, вместе.
Я — сторонний наблюдатель. Это что — пещера? Потеки, желтой пеной сползающие по стенам, пол, покрытый скользким слоем или мха, или плесени, рассеянный свет без источника — просто видно, и все.
Червь и Ворона. Феникс и Уроборос. Вместе. Кружат. Медленно. Миллиметр в Вечность. Возле Ребенка. Не так — РЕБЕНКА.
Грязного. Тощего. Обнаженного. Покрытого струпьями и опрелостями. Со сбившимися в комья бесцветными волосами. С обгрызенными почти до основания ногтями. Слезящимися глазами, косящими настолько, что непонятно, может ли он видеть.
Феникс давится в немом крике, хлюпая раздавленной гортанью. Уроборос скрипит пересохшим телом, его голос — стенания мертвой кожи. Но я слышу. Их слова.
Убей!
Убей!
Убей-убей-убей-убей!!!
А ребенок совсем не боится…
Толчок, удар — и снег забивает ноздри.
Вик невидяще шарит по земле, караван вновь удаляется от механиста.
Чтоб вас!., с вашими санями… с вашими «олень упал — ничего, едем»… Старьевщик, с трудом передвигая затекшие ноги, спешит вслед бодро трусящим оленям. Он не кричит, экономя дыхание. Он вообще страшится что-либо произносить, потому что недавняя реальность еще не совсем вытеснена настоящей. И стоит в ушах беззвучный вопль двух странных созданий. Все-таки творцы наших снов — мы сами.
Убей.
Ребенка.
Наслушаешься такого от скал.
Однако — уже давно сознание не будоражили такие бредовые видения. С чего бы это снова?
А мимо пролетают страшный Сыктывкар с заросшими лесом алтарями и весь из себя оживленный Котлас. Однажды в караван даже стреляют с высокого берега, и Вик стреляет в ответ, но не для того, чтобы попасть, а просто, чтобы знали.
Четыре раза им встречаются на пути другие упряжки. Однажды — связка аж из семи нарт, а в последнем случае — санями правит девушка. Замерзшая Вычегда — оживленная магистраль. На каких-то восемь сотен верст — столько встреч. С той девушкой Килим некоторое время едет одним курсом и переговаривается на вогульском наречии, в котором знакомыми Старьевщику кажутся лишь ругательства. Впрочем, в беседе ими пользуются без зла, мимоходом.
Когда девушка, задорно понукая оленей, сворачивает в один из рукавов, проводник рассказывает, что они уже совсем не на Вычегде, а на реке Двийне. Какая разница — главное, что направление все еще устраивает путников. Но потом, километрах уже меньше чем в ста от расчетной точки, русло резко меняет направленность, и Венедис, полчаса прикладывавшая ко льду то ладонь, то ухо, констатирует: вода стремится в белое северное море. Прямиком.
Путники оставляют нарты в какой-то деревне с очередным зуболомным названием, грузят себя поклажей и с тоской рассматривают темную стену тайги. Их дорога, точнее, ее отсутствие — на запад.
— Килим, — спохватился механист, — отдай уже пулю.
Охотник вытряхнул из ладанки мутно-белый шарик и с сомнением повертел в руках:
— Себе взять могу, а?
Старьевщик слегка опешил — не поймешь этих дикарей, для них, что добрая вещь, что злая, не могут выбросить. Как нельзя отказаться от каких-то эпизодов из прожитого. Так вогулы, наверное, хранят память о любых событиях.
— Бери, если надо.
Механисту казалось, что Килим сейчас потребует от него каких-либо торжественных манипуляций. Трах-тибидох и все такое. Вик даже собрался придумывать что-нибудь пафосно-зрелищное со снятием заклятья пули.
— Не надо это, — отказался охотник, — она теперь плохое делать хотеть не будет. Ты честный.
Я-то… удивился Старьевщик, но спорить для разнообразия не стал. А Килим, похоже, решил и дальше удивлять спутников:
— С вами пойду, хорошо.
— На фига? — сорвалось у механиста.
— Интересно.
Где же тут поспоришь?
Вот так вот все просто и обыденно — пойдет, потому что интересно. В жизни все обыденно, как бы потом ни приукрашали в легендах и мифах.
Разве тогда Вик мог себе представить, что через неделю встретит бога? Обычного бога — в потертом тулупе и растоптанных валенках.
Глава 10
Он напоит нас горячим чаем и пойдет заниматься своими делами. Колоть дрова или доить корову. На нас ему будет совершенно насрать. Мол, жрите чай, макайте сухари в кипяток. И не любите ему мозги своими инсинуациями.
Он не удивится нашему приходу, но и не подаст виду, что ждал нас. Потому что не ждал, потому что разучился удивляться, потому что ему все равно — просто еще одни люди. Пришли. К какому-то другому человеку.
Он усмехнется, глядя на мои стрельбы, которые я при встрече на всякий случай буду держать в руках. Действительно, смешно: с двумя допотопными стрельбами наперевес — против бога. Впрочем, тогда мне еще казалось, что стрельбы могли бы его остановить. Если что. Позднее доведется убедиться — нет, не смогли бы. И только потом, много потом он, бог, все-таки признается, что да, остановили б. Ненадолго. Может быть.
Он усмехнется, глядя на то, как Венди потянется к осязаемым источникам энергии и, словно обжегшись, захлопнет сознание. Оттого что сила, пропитавшая это место, хорошо мне знакома. Я узнаю ее по ровному, неслышному гулу, потрескиванию поля, тяжелому давлению. Она слишком груба, слишком мощна, слишком необузданна для изящного управления.
Он усмехнется, когда в ужасе открестится от него множеством защитных жестов Килим. Потому что любые обереги, все мыслимые проклятия, наговоры, энергетические комбинации, вербальные построения, фокусирующие промыслы для него — недоказуемые теоремы иного мира. Бог и магия — параллели, которым не суждено пересечься. По определению.
Он рассмеется, когда Венедис назовет его богом.
Но — обо всем по порядку.
Озеро, на котором должен был оказаться Валаам, совершенно не впечатлило Старьевщика. Обычное лесное озерцо, березы на низких берегах. Вытянутое и узкое. Если на нем и находился Остров, то это могла быть только какая-нибудь временная отмель. Существовал вариант, что это снова не то озеро, — нигде ведь не написано, но за три дня шатания по округе они встречали только такие невзрачные лужицы. К этому их привела Венедис, заявив, что ощущает здесь нечто необычное, неестественное. С координатами, рассчитанными Виком, место расходилось километров на двадцать, но это, ни о чем не говорило — укладывалось в пределы допустимой погрешности.
Механист сплюнул — он ожидал, что история склонна гипертрофировать события и расстояния, но рассказ Палыча о многодневном п