— Подождите немного, позвонит. — Александр Николаевич неприятно тянул слова. — Молодежь… Слишком много резких движений. Ненужных движений. Учится жить. Это нелегкий труд.
— Почему он такой?
— Самый обыкновенный балбес. Для его возраста это нормально. Поверьте, нормально.
— Что нормально? — Ева вспомнила, как сидел, отвернувшись, как не дал обнять, как говорил грубости, как зло кривил тонкие губы.
— Он еще не знает границ своей силы, вот и испытывает ее на вас.
— Какой силы? — Фраза из детского фильма, она путала, заставляла думать не о том.
— Мать его неправильно воспитала — он совершенно не умеет общаться с людьми. Тычется в разные стороны, сам не знает, чего хочет.
— Что вы! Он все очень хорошо знает. Просто иногда… Он как будто закрывается.
— Он вас боится.
— Меня?
— Да. Вы слишком хороши для него. Он боится своих чувств, боится зависимости. Хотя, мне кажется, все уже случилось. Точно — случилось.
— Что?
— Он чувствует зависимость от вас. И, конечно, злится. Антон всегда хотел быть самостоятельным. И никогда им не был. Сейчас же… Вы не представляете, как он носился по комнате от радости после вашей встречи. Внешне он, конечно, совсем другой. И, знаете, я, наверное, могу вам помочь.
Он сделал паузу, чтобы Ева задала вопрос. И она его задала:
— Как?
Представилось дикое — Александр Николаевич водит Антона на свидания.
— У нас и так все хорошо. Мне все нравится!
— Его неуклюжесть и грубость?
— Но он не всегда такой.
— Да, не всегда. Издержки роста. Метод познания мира. Этого мира…
Ева прошла несколько шагов, глядя, как роза клонит голову. Она расслабила пальцы, и цветок повис головой вниз.
— Когда-нибудь все изменится!
— Когда-нибудь. Не знаю. — В голосе Александра Николаевича появилось раздражение. — Вы готовы ждать? Долго ждать.
— Конечно! Он же хороший! Очень хороший. Только как будто специально показывает себя плохим.
— Всему надо учиться. А он не хочет учиться, он хочет все делать сам, без помощников. С такими поисками себя только шишки набивать.
— Почему? Нормально у него все.
— Как же нормально, когда с вами ссорится, ночи проводит за компьютером, не хочет встречаться со мной. Чувства есть, а как выразить их, не знает.
Из всего сказанного Ева вытянула только то, что хотела — чувства. У Антона к ней есть чувства. Приятно. Только хотелось услышать все это от Антона.
— А он… он обо мне что-нибудь говорит?
— Нет. Все варится в его голове. И что там — непонятно. Каша одна.
— Он всегда такой странный.
— Ощущение избранности. Это возрастное.
«Как же хочется встретиться!» Не сказала, подумала. Потому что говорить с чужим человеком было неловко. Вдруг стало многое заметно. Раньше видела розу, мыски своих ботинок, резкую улыбку Александра Николаевича, его руку с полными пальцами. А теперь разглядела, что бульвар, что осень и грязно. Что кусты сирени стоят с почерневшими листьями, что клены уже голые, тополь нехотя отдает по листочку на каждый порыв ветра. Все серое, даже собаки. Летит ленивый голубь. Проехала грязная мусоровозная машина, потянула за собой вонючий шлейф. Куртка неплотная. На груди чувствуется шевеление жука. Все, конечно, посходили с ума от зависти. Стимпанк. Антон видел. Чем бы еще его удивить? Если все так хорошо, то можно позвонить. Или еще подождать?
Про Александра Николаевича Ева успела забыть, а он, оказывается, все говорил и говорил. Неужели они еще не расстались? Если Антон ее любит, зачем нужны разговоры с кем-то другим?
— Я уверен, что у вас все наладится. — Александр Николаевич перешел на вкрадчивый тон. — Посидит, пообижается и появится. Без вас он не сможет. А я все-таки вам помогу. Хотите?
Хотелось еще говорить про Антона. Оказывается, раньше он занимался фигурным катанием, бросил. Ходит на теннис. Вот откуда мягкость походки и очень хорошая реакция. Хочет идти на программиста. Если получится, уедет учиться в Англию.
— А когда? — спросила, затаив дыхание.
— Летом все станет понятно. Да, понятно.
Тоска. Лето, конечно, далеко, но эта вероятность — они расстанутся, убивала. Может, тоже поехать? Но у нее плохой английский.
— Английский легко учится, — проговорил Александр Николаевич в ответ на ее бормотание.
На душе тревожно и неловко. Еще бы про Антона послушать. Какой он был в детстве? В три года обжег ладони, коснувшись раскаленной плиты, но терпел, не плакал, рисовал танки, часами мог складывать кубики. Она вспоминала его в первом классе, во втором, в третьем — не могла вспомнить.
В кармане взорвался «Коппелиус».
— Мать! — орал Пушкин. — Про тебя тут постоянно все спрашивают. Стив забегал, тебе кое-что оставил. Зайди.
Стив. Забыла. Сколько дней-то прошло?
— Ты сейчас где?
— Гуляю.
— А с кем? — допытывался Пушкин.
— Неважно.
— Нет, правда!
— Не скажу!
— Ага! С Тошкой-картошкой?
— Нет!
— С богом?
— Отстань.
— С другим богом?
— Не приду.
— Ну и не приходи, я себе заберу. Про тебя еще Наташка спрашивала. Говорила, ты прикольная. Давай сюда! Левшин притащил Катрин. Она на твой счет выстроила целую теорию. Расскажу — закачаешься. Тебе кузьминский папаша дозвонился? Он телефон брал. А! Так ты сейчас с ним! Ого! И с сыном, и с папочкой гуляешь! Сильна, мать!
Дала отбой и сразу сделала несколько шагов в сторону. «И с сыном, и с папочкой…» Как неловко получилось. Вечно Пушкин все портит, черный ворон. Настроение пропало. Стоять рядом с Александром Николаевичем стало неприятно. А вдруг и правда, со стороны они выглядят как… Фу, противно!
— Я пойду.
Александр Николаевич ласково улыбнулся.
Скорее бежать! И никогда больше! Даже по телефону с ним разговаривать не будет.
— Я провожу вас.
— Нет!
Эх, Пушкин, сукин сын! Зачем ты это сказал? Теперь думалось только о плохом. Она и Александр Николаевич… тьфу, тьфу, тьфу!
— Если будут какие-то новости… Я обещал помочь. В обмен на вашу любезность…
Ева остановилась. Какие новости?
Между ними несколько шагов, и уже не так страшно.
— Не надо! — Окончательно и решительно. Вернуть бы все, что подарили: ненужную розу и наушники в дорогой упаковке, но для этого пришлось бы подойти. И снова — мурашки, снова тревога перехватывает горло. Нет.
Перебежала улицу. Решила, что больше не будет оглядываться. От волнения кровь стучала в ушах, и поэтому казалось, за ней идут. Гулкие шаги по промерзшим камням мостовой. Эхо бьется о камень стен. Растекается по свинцовой воде. Гуляют длинные тени от фонаря к фонарю, растягиваются, рождая чувство пристального взгляда в спину, занесенной для удара руки.
— Что у тебя?
Пушкин довольно жмурится, словно ему только что рассказали веселую историю.
— Проходи. Тебя ждут.
Антон?
Но это была Наташа. Сидит на кухне в углу, бледно улыбается. На столе одинокая упаковка зефира. Чашка. Мутное стекло окна.
— Что мне передавал Стив?
— Сейчас принесу.
Пушкин с готовностью сорвался с табуретки и убежал.
— Привет. — Ева села за стол. — Что пьем?
— Кофе. Я так замерзла. — Наташа сжалась, словно до сих пор чувствовала холод.
— Где?
— Сашу пришлось долго ждать.
Сочувствовать Наташе не получалось. Не жалко ее было. Сама виновата: разве не видит, что с Пушкиным связываться нельзя?
— А ты где учишься?
Наташа стала говорить, но все это было неважно, и Ева почти не обращала внимания. Школа, познакомились, ходили, странно…
— Да, странно. — Прислушалась к шебуршанию в коридоре. Как будто Пушкин подземный ход копает.
— Ну? — крикнула через дверь.
Сразу выплыл Пушкин с телефоном.
— Да, конечно, — вещал он в трубку. — Буду рад!
— Кому? — насторожилась Ева.
— Я всегда рад людям! — расплылся в лягушачьей улыбке Пушкин. — Держи! Надеюсь, там то, что там есть. А то у нас одного парня тоже вот так попросили передать, а на конечной станции его полиция встретила и в отделение отвела. Наркотики. А другой коробку приятельнице вез. Хорошо, догадался заглянуть. Мина. С часовым механизмом.
— Как это?
Ева смотрела на лежащий перед ней диск. На принтерной картинке пятерка в цилиндрах и смокингах. Один в темных очках. «Коппелиус».
— Жизнь, мать моя, разнообразная!
Это Ева уже поняла.
Диск записи альбома группы «Коппелиус». Принес Стив. Бред какой-то.
— Ты не представляешь, что мы намутили в воскресенье. Блеск! Паяли и ваяли целый день.
— Как твое ружье поживает?
— Нормально! — Пушкин развалился на табурете, притянув к себе безвольную Наташу. — А боги все свою машину делают. Говорят, вот-вот.
— Они могут.
— У нас один парень тоже говорил, что умеет с вышки прыгать. Что летом в деревне с пятиметровой ивы в речку сигал. Да еще с разбегу. А в бассейн пришли, он от вида воды позеленел.
— И умер.
— Почему умер? Жив.
— Значит, скоро помрет.
В дверь позвонили.
— О! — многозначительно поднял палец вверх Пушкин и убежал в коридор.
От услышанных голосов закружилась голова. Александр Николаевич.
— Ты что? — тихо спросила Наташа.
Ева держала чашку и не замечала, что медленно наклоняет ее, что чай льется на ноги. Он ее преследует. Значит, Пушкин был прав! Ой, мамочки, спасите!
— Ничего.
— Какая компания! — вошел, потирая руки, Александр Николаевич. — Чаем угостите?
— Конечно! — сорвалась с табурета Наташа.
— Смотрите, что у нас есть! — Пушкин торжественно выставил на стол огромную коробку торта. Сквозь прозрачную пластиковую крышку видны белоснежное безе, иголочки сахара, изгибы мраморного крема. — Попируем!
Вот почему он задержался — зашел в магазин.
— А это милым дамам.
Две одинаковые шоколадки «Аленка». Наташа тут же захрустела упаковкой.
Ева смотрела на мокрые носки. Когда на них вылился чай, было горячо, потом ноги привыкли, согрелись, но чай остыл, и теперь ей прохладно. Мокрые ноги —