Горечь побед, радость поражений
1
Расставшись с Эрстедом, отец Аввакум направился в школу для албазинцев. Ее открыл архимандрит Петр, глава нынешней миссии. Увы, толку от школы было мало. Выполняя указание поддерживать православную веру «исполнением треб и проповедью», миссия столкнулась с очевидными трудностями.
Широта русской натуры, помноженная на дурные привычки китайцев, дала ужасающий результат. Казаки острога Албазин, сдавшись на милость императора Кан-си, попали на хлебное место. Всех скопом причислили к сословию потомственных военных — второму после гражданских чиновников. Большое жалованье, удобные квартиры — богдыхан не скупился на дары. Участок земли на северо-востоке Пекина, кладбище за городом, буддийская кумирня, перекрещенная в часовню святителя Николая…
Служба в родном остроге — ад в сравнении с райской добротой Поднебесной.
Жен казаки получили из Разбойного приказа. Говоря простым языком, им раздали жен казненных преступников. Дети и внуки, рожденные в таких семьях, быстро превратились в воинственный сброд. Жизнь они проводили в своеволии и бесчинствах. Сытые, обеспеченные, забияки транжирили жалованье направо и налево.
Пьянство, опиум, долги, распутство, драки…
Ремесел албазинцы не знали, к труду относились с презрением. Наследственной обязанностью считали одно — службу в гвардии, в отряде «Знамени с желтой каймой». Дурной каламбур, но богдыхана они боготворили. Священник, служа литургию в Софийской церкви — Никольскую часовню давно переосвятили — после «государских ектений» молился о Сыне Неба:
— Еще молимся Господу Богу нашему помиловати раба своего имя рек богдыханова величества, как его в титулах пишут, умножити лета живота его, избавити его и боляр его от всякия скорби, гнева и нужды…
Вздыхая, отец Аваккум брел по грязной улице. Ох, грехи наши тяжкие… Поди исполни пастырский долг на краю земли! Впрочем, молодость брала свое. Долго грустить монах не умел. Телега, запряженная тощим быком, обрызгала его грязью из-под колес. Разносчица пирожков долго шла рядом, уговаривая купить нехитрую снедь. Мальчишки ловили голубей, расставляя силки.
Город оживал.
Весна в Пекине, сегодня — хромая замарашка, обещала вскоре превратиться в пышную красавицу. Зацветут магнолии, вишни и сливы. Розовой пеной окутается миндаль; белой — абрикосы. Проснутся лотосы в прудах. Тугие бутоны пионов, зелень живых изгородей…
Хорошо, когда ты молод. Все впереди. Проповеди на китайском, дружба с ламой Гьятцо, перевод на тибетский Евангелия от Луки. Возвращение в Россию, производство в архимандриты. Должность корабельного иеромонаха в экспедиции адмирала Путятина. Плавание на знаменитом фрегате «Паллада». Орден Владимира 2‑й степени. Погребение у церкви Святого Духа в Петербурге. Надгробье на двух языках: русском и китайском.
Все впереди, и не надо торопиться.
Школа пустовала. Постройку, выделенную под занятия, можно было без колебаний назвать хибарой. Фундамента нет, отчего дом просел и покосился. Крыша набекрень, как шляпа у хмельного гуляки. Две каморки, где соберешь пять человек — тесно; соберешь десяток — дышать невмоготу. Правда, здесь редко сходилось больше трех-четырех албазинцев.
Архимандрит Петр бранился, оскверняя сан черным словцом. Крестить удалось менее полусотни народишка, и будто отрезало. Что скажут в столице? Осудят? В ссылку сошлют? А прошлый начальник миссии, опальный-прощенный отец Иакинф, еще и подольет, небось, маслица в огонь…
— Отче! Мандарин ты мой дорогой!
Здесь отца Аввакума и нашел пономарь Спирька. Расхристанный, в ветхой шубе на голое тело, в драных штанах, Спирька аж горел от возбуждения. Облапив маленького монаха, аки топтыгин, зверь лесной, косулю, пономарь закружился по каморке, ударяя отцом Аввакумом о стены.
— Мандари-и-и-нушка!
— Изыди! — блажил несчастный. — Отпусти!
— Мандари-и-и-и…
— Ахти мне, грешному!.. помру без покаяния…
Наконец Спирька угомонился. Он плюхнулся на лавку, едва не сломав ее, и стал шумно чесаться. На волосатой груди от ногтей оставались красные полосы. Отец Аввакум, отдышавшись, кое-как привел себя в порядок.
— Сколько раз говорено, чтоб не звал меня мандарином? — хмуро спросил он.
— Много, — согласился честный пономарь.
— Отчего не повинуешься, долдон?
— Дык слово вкуснющее, отче! Забудусь и вновь согрешу. И властям приятно: дескать, уважаем… — Спирька с лукавством подмигнул. — Кесарю, значит, кесарево!
В объяснениях буяна имелись резоны. Еще со времен первой русской миссии богдыхан Кан-си зачислил ее членов в высшие сословия Поднебесной. Архимандрита пожаловал мандарином 5‑й степени, священников и диаконов — мандаринами 7‑й степени, а всех остальных, по манчжурскому своему разумению, записал в сословие военных. О здоровье начальника миссии Кан-си посылал справляться каждый месяц. Нынешний богдыхан Сюань-цзун сократил это хлопотное дело до двух раз в год — что все равно оставалось неслыханной честью.
Из миссионеров кто хотел, мог взять себе жен — ясное дело, из памятного Разбойного приказа. Казнили часто — во вдовах грабителей и воров недостатка не было. Раздавали женщин и так, без свадьбы. Китаянки в грехе греха не видели. Слабые же духом причетники — соблазнялись.
— А чего я зрел, отче! Содом и Гоморра!
Отец Аввакум понял, что взят в осаду.
Родом из Тобольска, Спирька дома частенько хаживал стенка на стенку. Ломал носы и ребра, сворачивал скулы. Страдал и сам, но без сугубого членовредительства. Оказавшись в Пекине, он помешался на кулачном бое. Дружил с гвардейцами, слонялся по дворам, где учили скуловороту. Правдами и неправдами втирался в доверие к наставникам. Врал, что от хвоста до усов изучил стиль не то тигра на обезьяне, не то обезьяны на тигре. Загадочным путем добыл пропуск в Запретный город, куда ходил смотреть на забавы именитых драчунов.
А главное, сделался кладезем всех сплетен.
Его память и во хмелю не теряла цепкости. Разбуди ночью — «Отче наш» не вспомнит. Зато, дыхнув сивухой, без запинки оттарабанит: кто когда кого поколотил и каким способом. «Вернусь домой, — хвастался Спирька, — нашу школу открою, православную. Книгу напишу. Жирнющую! Прославлюсь в веках! Узнают, кто есмь Спиридон Елохин…»
— Ну, что ты там видал?
— Гляди, отче!
Ухватив метлу, стоявшую у дверей, Спирька дернул завязки. Прутья рассыпались по полу. Размахивая держаком, пономарь чуть не лишил жизни бедного слушателя. В кураже он был неукротим.
— А он — так! А тот — стоит столбом! А он — этак! А тот — не шелохнется…
— Кто — так? Кто — этак! Толком говори, суеслов!
Отец Аввакум знал: иными путями, кроме как дослушав до конца, уйти от Спирьки не удастся. Впрочем, пономарь и свое прямое дело знал туго. Убирал храм и алтарь, пел на клиросе, готовил и подавал кадило; даже пьян в стельку, служил честно.
Архимандрит жаловал Спирьку: «Кто хмелен, да умен — два угодья в нем!» На деле же отец Петр при медведе-пономаре чувствовал себя в безопасности и был сему рад.
— Дык рюкюн! Послов охранитель!
«Телохранитель полномочного посла королевства Рюкю, — вспомнил отец Аввакум слова Вэя-младшего, — бросил вызов всем желающим. С палкой он стоит на площади Милосердия…»
— И что?
— Побил!
— Кого?
— Мастера Вэя!
— Сильно побил?
— Не-а, — пригорюнился Спирька. — Капельку…
Бросив держак, он приступил к рассказу. По всему выходило, что пономарь Спиридон играл в истории главную роль. Это он самолично уговорил «рюкюна» насыпать китайцам соли на хвост. И повод нашел замечательный.
— Завтра посольство домой уезжает. Я и говорю им: грех не подсластить отъезд! Геройская баталия! — дабы помнили и чесались…
«Рюкюн», дворянин и чиновник высшего ранга, конечно же, внял совету. Кланялся Спирьке, благодарил. Палку они подбирали вместе. Дрался телохранитель сам-один — Спирька решил доблесть не выказывать, дабы не злить китайцев. «Рюкюн» уедет, а ему, пономарю, здесь куковать.
— Первого — р-раз! Второго — р-раз! Махнет палкой — улочка! Отмахнется — …
— Переулочек, — вздохнул отец Аввакум.
— А ты откуда знаешь?
— Складно брешешь. Валяй дальше…
2
Двое ассистентов, выделенных Лю Шэнем, расчистили стол для гостя. Эрстед окинул взглядом ряды шкафов с резными дверцами. На полках, солдатами на плацу, выстроились склянки с реактивами. От порошков, кристаллов и жидкостей рябило в глазах. Иероглифы мало что говорили датчанину: читал он по‑китайски с трудом. Да и сумей он разобрать мудреные названия…
Как соотносятся «красная земля Цзяо», «слюна больного феникса» и «мускус лисы-девятихвостки» с квасцами, серной кислотой и едким кали? Одно Безначальное Дао ведает!
Впрочем, едкое кали он приметил во время экскурсии. Казалось бы, нет шансов отличить на глаз одни белесые гранулы от других. Но оплошность кого‑то из лаборантов сыграла Эрстеду на руку. Он прошел к шкафу и извлек нужную банку.
— Вы уверены, что вам нужна желчь Белой обезьяны? — не скрывая ехидства, поинтересовался Лю Шэнь.
«Желчь» окончательно убедила датчанина: он на верном пути.
— Да. Сей реактив необходим на первой стадии. Если у вас имеется связанный в нем металл в чистом виде, это значительно ускорило бы работу. Видите? Кристаллы в банке чуть-чуть расплылись. Пробка была пригнана неплотно, и реактив притянул влагу из воздуха.
Шокируя персонал, Лю Шэнь отвесил гостю троекратный поклон.
— Господин Эр Цэд, простите меня за нерадивость моих помощников. Увы, мы не держим запаса металла, потребного вам. Но виновный в небрежении будет строго наказан. Вам сейчас предоставят сухое вещество.
— Благодарю, но небрежение пришлось кстати. Мне нужен слегка влажный реактив. Я собираюсь подвергнуть его разложению электрическим… э‑э… конфликтарным ци. Сухое вещество для этого не подходит.
За спиной шушукались лаборанты. В исходе опыта никто не сомневался. Заранее готовились обидные комментарии. Против ожидания, Лю Шэнь грозно шикнул на болтунов, и те умолкли, дивясь капризам цзиньши.
Из саквояжа Эрстед извлек переносную гальваническую батарею. Вынул ее из футляра красного дерева и установил на столе, подстелив коврик из асбеста. Выбрав подходящую кювету, до половины наполнил ее едким кали.
Китайцы хихикали. Балаган их забавлял.
Эрстед сосредоточился на работе. «Сом» был прав, говоря о необходимости медитаций. С палкой на площади, с колбой в лаборатории — отвлекся, и ты повержен. Бутыль с желтоватой маслянистой жидкостью нашлась быстро. Вынув пробку и увидев легкий парок, он провел рукой над горлышком. Не приближая лицо к бутыли, с осторожностью потянул носом воздух.
Так и есть — серная кислота.
Батарею он возил сухой, справедливо полагая, что электролит при необходимости отыщет на месте. Расчет оправдался. Оставался компонент, необходимый для заключительной фазы процесса. К счастью, Эрстед предвидел развитие событий. И заблаговременно навел справки, узнав местное название криолита.
— Дайте мне двойную соль с горы Суншань.
По знаку начальства юнец-секретарь угрем выскользнул за дверь. Через минуту он вернулся с изрядной склянкой. Однако взять соль Эрстед не успел. Лю Шэнь с проворством, неожиданным для его возраста, выхватил склянку у секретаря и воззрился на этикетку.
Лицо старца приобрело оттенок горной киновари. Усы хищно вздыбились. «Сом» сделался похож на Тринадцатого дракона, у которого дерзко попытались украсть его серебро. И гнев монстра не заставил себя ждать.
Секретарь кланялся, как заведенный, втянув голову в плечи. Лю Шэнь обрушивал на юнца громы и молнии. Персонал хоронился по углам, бормоча молитвы. Наконец, успокоившись, старик отправил за реактивом другого помощника и обернулся к гостю.
— Мне нет прощения. Этот сын осла случайно принес не ту соль. Сейчас ошибка будет исправлена.
«Как же, случайно! — усмехнулся про себя гость. — Патриот империи решил подсунуть варвару „обманку“. За непреднамеренную ошибку Лю Шэнь пожурил бы его, и хватит. А „сом“-то горд, не желает краденых побед…»
Встретив гонца с новой банкой, старик придирчиво изучил этикетку, кивнул и лично вручил реактив Эрстеду. Не взвешивая, тот на глаз отсыпал пару унций криолита в термостойкую кювету.
— Поставьте на жаровню!
Скинув теплый редингот, фрак и оставшись в жилете, он размотал два провода в шелковой изоляции, подсоединил электроды и взялся за бутыль с кислотой.
— Это прибор для извлечения конфликтарной ци? — Лю Шэнь указал на батарею.
— Да. С его помощью я разделю желчь Белой обезьяны на элементы. У вас найдется защитный халат?
Халат он спросил не зря. Во время заливки электролита капельки жидкости брызгали на рукава, прожигая дырочки. Так случалось всякий раз, когда Эрстед работал с кислотой. Он осторожничал, превращался в рьяного аккуратиста — тщетно. Странное дело: воду или чай, не говоря уже о виски, он не разбрызгивал.
Закрыв батарею крышкой, Эрстед погрузил электроды в кювету с едким кали.
— Будем ждать, — сказал он.
— Это не «серебро Тринадцатого дракона». Не А Лю Мен.
В голосе Лю Шэня, против ожидания, звучало не торжество, а разочарование. Зато секретарь, выглядывая из-за спины цзиньши, сиял от радости.
— Вы абсолютно правы. Я не знаю, как вы зовете этот металл. Мы называем его — «калий». Он нужен мне для следующей стадии процесса. Двойная соль с горы Суншань уже достаточно нагрелась. Приступим.
Лучше было бы проводить электролиз в колбе с откачанным воздухом — калий слишком быстро окислялся кислородом воздуха. Но выбирать не приходилось. Ловко орудуя керамическим шпателем, Эрстед перенес калий в кювету с нагретым криолитом.
— Добавьте жару, — распорядился он.
Один из помощников принялся раздувать жаровню с помощью миниатюрных мехов. Краем глаза Эрстед заметил, как секретарь отозвал «сома» в сторонку. Юнец что‑то горячо шептал на ухо старику.
Лю Шэнь хмурился, не отвечая.
Тем временем смесь в кювете меняла свой вид. Над ней курился легкий дымок. Блестящие вкрапления калия тускнели и «рассасывались». Вместо них все чаще попадались мелкие серые крупинки — словно шутник-повар от души поперчил смесь.
Лаборант, раздувавший мехи, забыл о гордости. Он таращился на происходящее, стараясь отодвинуться от кюветы как можно дальше. «Еще взорвется, чего доброго!» — читалось на его лице. Процесс шел интенсивнее, чем у Велера, — китайский криолит оказался обезвожен лучше немецкого.
Для верности Эрстед выждал еще чуть-чуть — дабы весь калий успел прореагировать.
— Принесите большую банку с теплой водой.
Раскаленная смесь зашипела, словно разъяренная гадюка, когда он высыпал ее в воду. К счастью, банка выдержала, не треснула. Эрстед начал тщательно перемешивать содержимое.
На дне копился серый осадок.
Воду пришлось менять дважды. Наконец он выскреб на лист рисовой бумаги толику темного порошка. Крупинки слиплись от влаги. Итог эксперимента выглядел невзрачно, напоминая вулканический песок.
— Это не А Лю Мен, — повторил Лю Шэнь. — Тринадцатый дракон не расположен к вам, господин Эр Цед.
Лаборанты шушукались, вытягивая шеи на манер цапель.
3
— Человечище! Воистину реку тебе, отче: богатырь Бова! Как даст…
Странное дело: рассказ Спирьки увлек отца Аввакума. Равнодушный к дуэлям и прочему молодечеству, он сердцем учуял в происходящем некую червоточину. Все казалось, что история на площади Милосердия случилась неспроста. И приведет она к ужасным, загадочным последствиям, от которых лучше держаться подальше.
Так ребенок, затаив дыхание, слушает начало сказки, обещающей великие страхи.
Если очистить зернышко от шелухи, щедро насыпанной пономарем, дело складывалось следующим образом. Короли Рюкю богато кланялись Сыну Неба: золото, пряности, благовония… Щедрость имела основания. От внешней торговли королевство имело огромную прибыль. Корабли, груженные шелком, керамикой, мечами и посудой, достигали берегов Сиама, Бирмы, Явы и Малакки. Оттуда они шли в порты Японии, Кореи и Китая, везя островные товары.
Ласковый теленок двух маток сосет. Формальная зависимость от Китая и фактическая — от князей Симадзу из японского клана Сацума шла королевству на пользу. Перекресток морских дорог, Рюкю жировал от пуза.
В марте прошлого года, отплыв с острова Утины, посольство высадилось на материке — в Фучжоу. До Пекина караван с данью добрался аж в декабре — дороги скверные, телеги на ладан дышат, разбойнички пошаливают. Да и вообще никто не торопился. Согласно традиции, в Северной столице послы задержались на сто дней — выказав уважение императору. Глядишь, опять март на носу.
Пора домой.
— Ну и ехали бы подобру-поздорову…
— А честь?
— Какая честь?
— Молодецкая…
Как выяснилось, задиристый «рюкюн» Мацумура только номинально числился в охране посла. Еще недавно он был о-собамаморияку — личным телохранителем короля Се Ко. Знатное происхождение, мастерство воина и чиновный ранг способствовали быстрой карьере. Когда же клан Сацума отставил упрямца Се Ко, посадив на трон более сговорчивого Се Ику — его опальное величество отправил Мацумуру ко двору преемника, в подарок.
Жизнь в ссылке сильно осложнила отношения экс-короля и его телохранителя. Поместье Минатогэва — тесная клетка. Король вел жизнь затворника, а телохранитель не желал прозябать в глуши. Нашла коса на камень — хоть обухом по лбу, а будет по‑моему.
Вот и разбежались.
Се Ику принял славного бойца, как родного. И перед тем, как даровать право охранять свою коронованную особу, отправил с посольством в Китай. Пусть молодой человек — а Мацумура был, считай, ровесником отца Аввакума — пооботрется, людей посмотрит и себя покажет.
Ну, молодой человек и показал.
— Этого — тр-ресь! Того — швар-рк!..
— Спиридон! Не ходи по кругу…
— Отче! Он мечом шибче машет, чем ты — паникадилом! Дома, сказывают, брал дубовый дрын — и по столбу, по столбу!
— А столб — от земли до неба. И кольцо посередке…
— Хр-рясь! Три тыщи раз — утром! Восемь тыщ — вечером!
— Сто тыщ — ночью. Во сне…
— Отче! Как на духу — правду глаголю…
В Фучжоу, а затем — по дороге в столицу, «рюкюн» пользовался любой возможностью получить урок-другой от китайских знатоков ушу. В Пекине, обзаведясь солидными рекомендациями, добился, что его взял в науку наставник Вэй Бо. Часами смотрел на занятия солдат Восьмизнаменной армии. Сутками — на поединки императорских охранников в Уин-дянь, Дворце Воинской доблести.
Телохранитель посла, чудесный каллиграф и тонкий собеседник — двери для Мацумуры были открыты везде.
С точки зрения отца Аввакума, поступок рюкюсца не имел объяснений. Зато Спирька не видел здесь ничего странного. Честь молодецкая, и кровь из носу. Демонстрируя, как Вэй Бо с шестом вышел против Мацумуры с палкой, пономарь едва не пришиб «мандарина» в рясе. По всему получалось, что наставник Вэй был — чистая тебе ветряная мельница.
— Извиняй, отче! Дай, скуфейку подыму…
— Угомонись, окаянный! Языком излагай…
Мацумура был обучен воевать с ветряками. И зря времени не тратил. Прыжок, удар палкой по рукам наставника — и вот шест валяется в грязи, а Вэй Бо стоит безоружный. Тут, значит, и сталось наиважнейшее.
— Позор! Срам, отче!
— Какой срам!
— Стыдобища…
Вместо того, чтобы поднять шест и насовать вредному ученичку под микитки, наставник Вэй начал хохотать. Насмеявшись всласть, он кинулся к «рюкюну» — хвалить, обнимать, целовать в уста сахарные.
— Дарить пряники печатные… Спирька!
— Чего?
— Заканчивай былину!
— А она ему в рожу — тьфу! Ка-ак харкнет…
— Кто? Кому?!
Неведомая «она» перепугала отца Аввакума. Неужели Спирька таки рехнулся? Или это он про смерть? Выходила смертушка костлявая, в рожу добру молодцу поплевывала… К счастью, монах ошибся. Все участники забавы остались живы-здоровы. А загадочной дамой оказалась дочь наставника Вэя.
Девица разделяла мнение пономаря Спиридона — про срам, который стыдобища. И плюнула — не в лицо, тут Спирька заврался, а под ноги отцу, когда тот вернулся домой. На глазах у соседей, зевак и гвардейцев, сопровождавших наставника.
— Брехня! — усомнился отец Аввакум.
— Чистая правда!
— Не верю! У китайцев почтение к родителям на первом месте! Отец сына обокрал — доброе дело сделал! Сын на отца-злодея донес — смерти повинен! А ты мне — дочь, мол…
— Обижаешь, отче! Аз есмь Спиридон Елохин…
— Знаю я, кто ты аз есмь!
— Собаки брешут, а я…
Оскорблен в лучших чувствах, Спирька натянул малахай, запахнул шубу и собрался идти вон. Отец Аввакум его не удерживал. История, рассказанная пономарем, закончилась пшиком. Ну и слава богу. Даже если Спирька не соврал…
Ладно, плюнула дура-девка. Осрамила родного батюшку. В сердцах чего не сделаешь? Возьмет батюшка плетку, разъяснит дурище, какова она — дочерняя любовь. Выдаст замуж — и с глаз долой. Посольство уедет, драка на площади забудется. Конец — делу венец.
Монах не знал, что ошибается.
Этой сказке был определен иной финал.
4
— Вы не правы. Это и есть алюминиум.
— Ложь! — взорвался секретарь. — Обман! Фокусы!
— Терпение, мой друг, терпение, — от обращения «мой друг» секретаря перекосило. Это доставило Эрстеду удовольствие. — Мне нужен тигель. И пусть раздуют горн.
Плавка не заняла много времени. Алюминиум плавится при низкой температуре — шестьсот градусов по шкале Цельсия, перевернутой Штремером. Вскоре датчанин щипцами извлек тигель из горна и водрузил на асбестовый коврик.
Китайцы сгрудились вокруг, с благоговением разглядывая серебристую каплю на дне тигля. Еще не веря до конца, Лю Шэнь поддел застывший металл «ложкой», окунул в воду, охлаждая; изучил образец, взвесил на ладони…
— Я восхищен! Не думал, что удостоюсь чести знакомства со столь выдающимся мастером. Это «серебро Тринадцатого дракона»!
— Вы уверены? — упорствовал секретарь.
— Да! И теперь обязан продемонстрировать наш способ получения благородного металла. Господин Эр Цэд показал нам блестящий пример доброжелательства. Могу ли я ответить черной неблагодарностью? Покорнейше прошу вас следовать за мной.
Лю Шэнь направился к закрытой двери, украшенной росписью. Но случилось невероятное: секретарь заступил старцу дорогу.
Далее началась безобразная сцена. Эрстед не любил присутствовать при скандалах — но, увы, пришлось. Начальник и секретарь поменялись ролями. Молодой человек орал на Лю Шэня, как фельдфебель — на проштрафившегося солдата. Искаженное от ярости лицо пылало багровыми пятнами. Изо рта брызгала слюна.
Юнец превратился в демона.
Зато господин Лю Шэнь вдруг сделался до чрезвычайности спокоен. Такой покой устрашал. Старик молча слушал, вежливо улыбаясь. Проклятье! — он наслаждался ситуацией. От цзиньши веяло смертельной опасностью. Казалось, фениксы вот-вот сорвутся с халата «продвинутого мужа» и сожгут дерзкого нахала.
«Это его сын! — внезапно понял Эрстед. — Клянусь распятием, юнец — Лю-младший!»
Сходство обоих лишь сейчас бросилось в глаза. Такие похожие и такие разные… Сын кричит на родителя? Скорее Хуанхэ повернет вспять свои желтые воды, а лаовай унаследует престол Сына Неба! Только что секретарь униженно кланялся цзиньши, распекавшему его, потом — шептал на ухо, устанавливая хрупкое равенство, и теперь — заступил дорогу?!
И впрямь Китаю грозят войны и разруха, если колеблются вечные устои…
Полно, да секретарь ли юнец? Шпион? Доноситель? Человек Тайной канцелярии? Насколько далеко простираются его полномочия? И почему Лю Шэнь так спокоен?
С Тайной канцелярией шутки плохи.
«Утес и обезьяна», — пришло на ум сравнение. Сказался местный колорит: в Дании подобный образ вряд ли посетил бы Эрстеда. Из криков секретаря он не понимал ни слова: тот перешел на манчжурский. Утес треснул, раскрыв узкую расщелину рта. Прозвучала одна-единственная фраза — короткая, как оскорбление.
Это окончательно вывело обезьяну из себя. Животное попыталось вцепиться в утес — и, споткнувшись на ровном месте, грохнулось на пол.
Отчего секретарь упал, осталось для Эрстеда загадкой. Секундой раньше юнец тянул руки к цзиньши — и вот лежит на полу. А рядом скромно моргает лаборант — невзрачный заморыш, тот, что раздувал для гостя жаровню. Упал секретарь на диво удачно: ничего не разбил, и сам тоже остался цел. Юнец шипел какие‑то угрозы, но вставать не спешил. Видимо, опасался снова упасть, и на сей раз — с тяжелыми последствиями.
Лю Шэнь обогнул лежащего, слегка приподняв полы халата. Так обходят весной грязную лужу. Эрстед последовал за цзиньши. Расписная дверь открылась — и закрылась за их спинами.
Здесь было жарко.
Эрстед порадовался, что избавился от редингота, — упарился бы за минуту. Большую часть помещения занимали тринадцать огнедышащих — нет, не драконов! — печей. Вокруг них кипела работа. Обнаженные по пояс китайцы в фартуках трудились, как муравьи. Плечи и лица лоснились от пота, в глазах плясали багровые отсветы пламени. Окажись здесь отец Аввакум — перекрестился бы.
Чем не геенна огненная?
— Тринадцатый дракон — дитя грязи и огня, — объявил Лю Шэнь. — Взгляните на эту картину.
Всю заднюю стену занимало полотнище со знакомым рисунком.
— Красный карп поднимается из низовьев реки, плывя против течения. Ему нужно совершить восхождение к Вратам Могущества, дабы превращение состоялось.
«Восхождение, — понял Эрстед, — процесс восстановления металла из соли или окисла. Что ты за рыба — „красный карп“?..»
— Лотосы освещают карпу путь, разгораясь ярче по мере продвижения к верховьям. Два спутника движутся рядом: черный угорь и белый феникс, восставший из золы. Когда красный карп проходит Врата, из него рождается Тринадцатый дракон. Чешуя — серебро, суть — благородство, и стихия — небо.
Метаморфозы, поэтично описанные Лю Шэнем, были изображены на рисунке. Это давало общее представление о процессе. Но датчанина интересовала конкретика. Что с чем смешивается, в каких пропорциях, до какой температуры нагревается…
Двое работников растирали в ступках порошки: красный, черный и белый. К лаоваю они отнеслись с равнодушием. «Наше дело маленькое», — читалось на лицах.
— Разрешите? — Эрстед протянул руку к ларцу с красным порошком.
— Вы ничего не скрыли от меня. Я лишь плачу долги.
Датчанин растер в пальцах щепоть порошка и понюхал.
— Глинозем?
— Истинный мудрец видит сквозь стены!
В черном порошке Эрстед без труда опознал древесный уголь. Глина, уголь… Что у нас третье? Белый порошок поставил его в тупик. Подобный вид имели многие соли. Вспомнился комментарий старика: «…черный угорь и белый феникс, восставший из золы». Ну конечно! Белая соль, которую получают из золы растений!
Поташ.
— Вы удовлетворены?
— Да.
— Пройдемте дальше.
За следующим столом глинозем, уголь и поташ, смешав, засыпали в тигли. Эрстед запомнил, сколько мерок каждого компонента кладут в смесь. Тигли поместили в печь. Судя по тому, что они раскалялись докрасна, температура требовалась изрядная. И наконец Лю Шэнь продемонстрировал гостю вынутый из печи тигель с расплавленной шихтой.
На поверхности плавали серебристые капли.
5
— Нижайше прошу разделить со мной скромный ужин!
— Я бы с удовольствием. Но время позднее. И… о боже! В беседке меня ждет друг!
Увлечен «дуэлью», Эрстед потерял счет времени. За окнами стемнело. Лаборанты заканчивали работу, собираясь по домам. Секретарь исчез, чему датчанин был искренне рад.
— Что ж вы раньше не сказали?! — всплеснул руками Лю Шэнь. — Заставить друга мерзнуть снаружи…
— Он сам настоял на этом, — смутился Эрстед.
— Я немедленно пошлю Чжао за вашим другом. Он знает китайский?
— Плохо. Но все, что надо, поймет.
Чжао Два Бревна — заморыш, уронивший секретаря, отправился за князем. Другой помощник скрылся в чайной комнате — накрывать на стол.
— Открою вам тайну, — хитро улыбнулся старец. — Мне удалось восстановить рецепты древних настоек, дарующих бессмертие. Сегодня я угощу вас ханжой патриарха Да Мо. Это жемчужина моей коллекции.
Ханжой в Китае называли крепкий алкоголь. От откровенной отравы — казенного эрготоу, воняющего ацетоном — до приятных на вкус настоек, где плавали змеи, ящерицы и скорпионы.
— Спасибо. Я тоже найду, чем угостить вас.
В саквояже лежала объемистая фляга с шотландским виски «Laphroaig». Правда, «Laphroaig», с его ярким вкусом дыма и моря, нравился далеко не всем. Старший брат Эрстеда, к примеру, этот виски терпеть не мог.
— А-а-а!
В лабораторию ворвался Чжао Два Бревна — насмерть перепуганный и без князя.
— В чем дело, Чжао? — нахмурился старик.
— Друг… о, друг!.. Он творит колдовство! Я не осмелился прервать его…
— Что за ерунда?! — удивился датчанин.
Он хотел добавить, что колдовства не существует и стыдно лаборанту верить небылицам, но тут вмешался цзиньши.
— Это моя вина. Я должен был лично пригласить гостя в дом. А я послал слугу! Идемте, я исправлю свою оплошность!
— Ладно, — вздохнул Эрстед. — Посмотрим, что там за колдовство.
В первый момент, выйдя из освещенной лаборатории в ночную темень, он ничего не увидел. Затем, проморгавшись, различил движение вокруг беседки — и услышал голос князя.
Как устал я, мама, если бы ты знала!
Сладко я уснул бы на груди твоей…
Ты не будешь плакать? Обещай сначала,
Чтоб слезою щечки не обжечь моей…
Бледный лик луны выбрался из-за туч. Глазам предстала поистине завораживающая картина. Волмонтович с вдохновением декламировал стихи Андерсена, держа в руке раскрытый томик. Света князю не требовалось — ночью он видел лучше, чем днем. Его фигура, рассечена тенями от прутьев беседки, казалась зыбкой и не вполне материальной.
Вокруг беседки расположилась стая бродячих собак, внимая князю. На Лю Шэня с Эрстедом они — и собаки, и князь — не обратили ни малейшего внимания. Высокое искусство связало чтеца и слушателей незримыми узами.
Но уж только, мама, ты не плачь — смотри же!
Ах, устал я очень! Шум, какой‑то звон…
В глазках потемнело… Ангел здесь!.. все ближе…
Кто меня целует? Мама, это он!
Дождавшись, пока Волмонтович добьет «Умирающего дитятю» до конца, Эрстед шагнул к беседке. Собаки, как по команде, повернули головы в его сторону. Глаза зверюг светились фосфорическими огоньками.
Князь снял очки. Его взор сиял ярче собачьего.
— Простите, что вторгаюсь с грубой прозой. Нас зовут отужинать.
— Благодарю, — Волмонтович кратко, по‑военному, поклонился китайцу, чем вызвал ответную серию поклонов. — Я в вашем распоряжении.
Собаки недовольно заворчали.
Стол потрясал разнообразием еды. Жареные голуби, колобки с тмином и барбарисом, плошки с зеленью и копчеными свиными ушами, миски с губчатой массой древесного гриба — и в центре, генералом на плацу, высилась бутыль в оплетке из ивовой лозы.
Цзиньши наполнил три чарки. Травяной аромат защекотал ноздри. Цвет напитка понравился Эрстеду — желто-бурый, с прозеленью, как болотная тина. Осталось выяснить, какова ханжа на вкус.
— Выпить чарочку, согревшись у огонька, — разве не счастье!
Тост старца не уступал изречениям Кун-цзы. Да и ханжа оказалась прекрасна.
— Выпив чарочку, выпьем и парочку! — датчанин не ударил лицом в грязь, откупорив флягу. — Господа, привет из далекой Шотландии! За процветание науки!
Лю Шэнь принюхался.
— Какой оригинальный запах! Вкус… О-о-о! В Шо Лан Ди знают толк в выпивке. Не поделитесь рецептом?
Эрстед улыбнулся. Приятно найти человека, который по достоинству оценит «Laphroaig» — букет торфа, грубой кожи и дыма. Химик химика видит издалека!
— Этот нектар производят перегонкой ячменного солода, подсушив его на тлеющем торфе.
— Копчение на торфе? Надо будет попробовать…
На князя алкоголь действовал так же, как и опиум, — никак. Одна лишь водка, настоянная на перце и чесноке, приводила Волмонтовича в мечтательное состояние. А при надлежащей дозе выпитого — в прострацию, граничащую с летаргией. Однако закусками князь пренебрегать не стал. Он потянулся к зловещего вида грибу; рукав сюртука задрался…
Глазам Лю Шэня предстал тонкий браслет на запястье князя. Взгляд цзиньши прикипел к украшению, словно китаец узрел венец Яшмового императора.
— Прошу прощения за дерзость… Это ведь «серебро Тринадцатого дракона»? Сей браслет, полагаю, не одинок?
Эрстед перевел вопрос Волмонтовичу. Вместо ответа князь продемонстрировал хозяину второй браслет на левой руке.
— И на щиколотках?
Князь кивнул, поняв вопрос без перевода.
— Вы — великий мастер ци‑гун, господин Эр Цэд, — «продвинутый муж» взялся за бутыль. — Теперь я понимаю, отчего вас рекомендовал почтенный наставник Вэй. Полагаю, наш разговор про А Лю Мен не исчерпан.
За окном завыли собаки.