Далекий остров Утина
1
Гавань Наха кишела кораблями.
Ближе к скалам кучковались джонки из Фучжоу и Кантона, груженные посудой. Паруса — верней, рисовые циновки, заменявшие паруса, — были спущены. На балконах, украшавших высоко поднятую корму, дремали пьяные капитаны. Середина лета — тихое время. Дожди — пустяк, а до сезона тайфунов — считай, месяц.
Жара утомила морских волков.
Севернее, повернувшись задом к исконным врагам, сгрудились японские джонки. Похожи в профиль на рыбьи головы, встав дугой, трехмачтовики защищали мелочь — с драконьими мордами на бушпритах. Сбоку притулился голландский барк: взят на абордаж близ Филиппин, в проливе Баши, он быстро сменил название с «Vader Haasse» на «Когарасу-мару».
Пираты-вако, тигры морей, заходившие даже в Янцзы, на Утине чувствовали себя хозяевами. Но камнеметы стояли разряжены, и малые пушчонки вдоль бортов мирно зевали, уставясь в небеса. Остров свято блюл нейтралитет. Начни заварушку — возьмут к ногтю. Королевский дом Се — а главное, беспощадный клан Сацума, истинный владыка королевства — обид не забывает.
Океан с овчинку покажется.
На лучших стоянках расположились два фрегата: французский и Соединенных Штатов. Англичане вчера отчалили, разочарованные уклончивой позицией короля. Угрожая внешней агрессией — естественно, не своей, а «коварного противника»! — все наперебой стремились заключить с Рюкю выгодный договор.
Природа сделала архипелаг нищим. Рыба, кораллы да черный жемчуг, какого больше нет нигде, — вот, собственно, и все. Рудные месторождения, золото, пахотные земли и строительный лес достались другим. Единственное, что упало с неба в руки островитян, — выгодное место под солнцем.
Этого хватило, чтобы в Ямато прозвали Утину — островом сокровищ.
В порту кипела работа. Грузчики сновали туда-сюда, волоча тюки. Под навесами велись переговоры. Сделки заключались сотнями. Чиновники следили, чтобы ни одно зернышко, ни один веер не остались без учета. Оформлялись бумаги на отъезд: купцы с лицензией и молодежь, официально едущая на учебу в Китай, толпились возле проверяющих.
Посланникам двора выдавали документы отдельно.
Покинуть остров, не имея пропуска, рискнул бы лишь самоубийца. Ослушание строго каралось. Даже с рыбаков, унесенных бурей, по возвращении спрашивалось всерьез. Буря — бурей, а закон — законом. Если каждый начнет плавать, где вздумается, далеко ли до бунта?
Местные лодчонки-янбару болтались с краю, у камней, покрытых зеленью. Дрова, доставленные с островков Курама и Осима, успели выгрузить и увезти на телегах. Команды обедали. Чавканье матросов неслось аж до замка Сюри, резиденции королей.
Здесь располагались самые дешевые харчевни. Их и харчевнями‑то назвать было стыдно. Так, голое место, продавец с корзинами и две-три циновки на земле. Садись, жуй да беги дальше.
Зато орали кормильцы за десятерых:
— Тянпуру! Свежий тянпуру!
— Лапша с луком!
— Суп из свиных ножек! Горячий, жирный!
— Моцу! Моцу с печенкой!
— Рис? У кого-нибудь есть вареный рис?
Продавцы дружно расхохотались.
Молодой китаец, интересовавшийся рисом, вжал голову в плечи. Он не понимал, отчего над ним смеются. Румянец, длинные ресницы, гладкая кожа — китаец был бы похож на девицу, когда б не широкие плечи да ладони лесоруба.
— Рис очень дорогой, — сжалился над беднягой старик-торговец, маленький и юркий, как обезьяна. — Это у вас рис… А у нас каша.
— Из чего каша?
— Из сладкого батата с просом. Дать миску?
— Да. И вот это…
— Рыбные колбаски. Две? Три?
— Три.
— А платить чем будешь?
Парень снял шапку, действительно оказавшись девицей. Черные волосы рассыпались по плечам. Метаморфоза не удивила старика. Торговцы повидали всякого. Обратись китаец демоном-марэбито, и то никто бы бровью не повел.
Купит демон миску каши, и ладно.
— Вот, — девица полезла под куртку, достав заколку из нефрита. — Хватит?
— Ха! — обрадовался старик, подпрыгивая. — На тебе, красавица, колбаски! На тебе кашки… Риса просила? Дадим и риса…
Он откупорил тыкву-горлянку, налив в чашку какой‑то бурды.
— Саке? — осторожничая, спросила девица.
— Саке — дрянь! Саке пусть яматонтю хлещут! Мы, утинантю, пьем авамори! Крепкий, вкусный, из тайского риса. И ты, дочка, пей на здоровье. Ох, и заколка… порадую невестку…
Они говорили по‑китайски. На Утине этот язык знали все. Каждый островитянин при рождении получал второе, китайское, имя.
— Куда идешь, дочка?
— В Куми-мурэ. Это выше? — жуя, девица указала рукой.
— Нет, — старик радовался возможности поболтать со щедрой клиенткой. — Там Нисимура, торговый квартал. А ваши — ближе к востоку, по берегу. Пешком дойдешь. Как увидишь рощу и мавзолей Кун-цзы, так и знай: Куми-мурэ. А ты к кому?
— К дяде. Может, знаете: Вэй Чжи?
— Как не знать? Известный человек… А ты ему, значит, племянница?
— Да.
— Замуж выйти приехала?
— Нет.
— А зачем? — удивился старик. — Неужели работать? Что делать умеешь?
— Дай‑ка сюда, старый дурень!
Последняя реплика принадлежала сильно выпившему детине — голому, в одной набедренной повязке, с бородой, как у козла. Он с ловкостью, говорившей о большом опыте, вырвал у старика заколку. Сейчас пьяница, хмыкая, разглядывал украшение.
— Сын мой, — пояснил девице старик.
Лишь после этого, сморщившись, как печеный батат, торговец стал ныть:
— Отдай!.. Ну, отдай… пропьешь ведь…
— Заткнись! — рявкнул детина и остолбенел. Заколка исчезла из его пальцев, чтобы возникнуть сперва у «наглой сучки», а там и у «старого дурня». — Ах ты, пакость…
Договорить он не успел. Стервозная девица пнула его под коленку — два раза подряд, такая мразь! — и, когда детина упал ничком, села сверху, ухватив жертву за уши. Зад у мерзавки был твердым и угловатым, совсем не женским. Хватка оказалась и вовсе страшная — не руки, а клювы хищных птиц.
Блудный сын уж было решил, что попал в лапы бесу-намахагэ — свежевателю лентяев и выпивох. Казалось, уши положили на жаровню и раздувают огонь.
— Пусти! — заблажил он под смех продавцов. — Ы-ых, гадюка….
— Что делать умею? — медленно скручивая уши пьяницы в трубочки, с задумчивостью повторила Вэй Пин‑эр, дочь наставника императорских телохранителей. — Кое-что умею. Думаю, дядя найдет, к чему меня пристроить.
2
Пин‑эр сама не знала, что бросило ее через весь Китай — и дальше, в погоню за проклятым рюкюсцем У Чэньда, который по мере приближения к родным островам все больше становился Мацумурой Соконом. Так собака, оскалив клыки, гонится за вором, обокравшим дом.
Что украл вор?
Честь отца.
Если отец смеется, обнимая вора… Если брат молчит, скован цепями сыновнего послушания… Если всем наплевать… Мысли обрывались на полпути, не дойдя до конца. Так дышат на бегу, в конце длинной дистанции, чувствуя, как подкашиваются колени, и лишь воля приказывает: вперед!
…если им все равно, то осталась дочь.
Первого человека Пин‑эр убила при рождении. Должен был родиться мальчишка. Отец бредил вторым сыном. Но судьба распорядилась иначе, и роженица не вынесла позора. Обмануть надежду любимого — нет, иначе: боготворимого мужа?
Мать Пин‑эр зачахла, как цветок без воды.
Отец, став вдовцом, сошел с ума. Никто не видел приступов его безумия. Никто не знал, что мастер Вэй — сумасшедший, кроме маленькой дочери, из которой он делал мальчика. Едва Пин‑эр перестала нуждаться в кормилице — особая диета. Едва села в колыбели — особые упражнения. Едва встала на ноги — изнурительные тренировки.
И главное — искусство ци‑гун, способное на чудо.
Чуда не произошло. Отец опомнился, когда девочке исполнилось шесть лет. Рассудок вернулся к мастеру. Но что‑то изменилось в ребенке, решительно и необратимо. Пин‑эр утратила шанс стать красавицей с забинтованными ножками. Женские недомогания поздно пришли к ней. В первый раз она решила, что умирает.
Потом — привыкла.
Ладошки, пальчики, губки бантиком, хрупкость драгоценной вазы — имя Пин‑эр значило: «ваза» — все это стало недосягаемой бессмыслицей. Выше отца — на полголовы. Одного роста с братом. Сильные руки. Широкие плечи. Узкие, как для женщины, бедра. Резкость движений. Жилы на предплечьях. Ежедневные изнурительные занятия — отнюдь не вышиванием. Телохранители императора, случалось, сдавались раньше дочери наставника.
Замуж ее не брали — боялись.
Девушка была склонна к взрывным решениям. Втемяшится что‑то в голову — пойдет до конца. Захочет отправить к праотцам незадачливого муженька — отправит. Захочет вернуть домой отцовскую честь, выпавшую монетой из кошелька на грязный мартовский булыжник площади Милосердия…
Она гналась за посольством — на юг, вдоль восточного побережья! — надеясь достать вора в границах Поднебесной. Не слишком понимая, что сделает, когда настигнет. Убийство не удовлетворило бы Пин‑эр. К счастью, у девушки имелась подорожная — документ, разрешающий путешествовать. Отец выправил, когда дочь сопровождала его в Эмейские горы, к знакомому даосу, и дальше — в Шаньдун.
Сына Вэй Бо в поездки не брал.
Увы, послы торопились домой. В Пекин они тащились черепахами; из Пекина летели соколами. Лошадь Пин‑эр загнала у Тянцзина. Нанялась в охрану каравана — сквалыга-купчик направлялся в Шанхай. Желая съэкономить на страже, он брал кого попало, не спрашивая рекомендаций.
В окрестностях монастыря Холодных гор, близ Сучжоу — города садов и каналов, «восточной Венеции», если верить Марко Поло, и притона бандитов, если верить докладам градоначальника, — караван был разграблен шайкой Золотого Ху. Охрана, не вступая в бой, разбежалась. Набери сброд, останешься ни с чем — эта мудрость утешала купчика, пока скупердяя душили уздечкой.
Пин‑эр сдалась без сопротивления, открыв главарю, что она — женщина.
Женщиной на самом деле она стала лишь этой ночью. Золотой Ху старался, пыхтел, больше хвастался, чем «поливал землю дождиком», шумно хвалил себя за доблесть… Наконец заснул. С равнодушием, достойным статуи, Пин‑эр до утра глядела в потолок шатра. Конные грабители скорым маршем двигались на юг. Ее это устраивало.
День устраивало. Два.
Неделю.
Золотой Ху стал вторым человеком, которого она убила. Когда атаман вдруг передумал идти в сторону порта Нинбо, отдав приказ свернуть западнее, на Ухань, — временная жена дала Золотому попыхтеть и утомиться, потом сломала дураку шею, опять переоделась в мужскую одежду, выкрала лошадь и в ночи продолжила свою личную погоню.
Она хотела перехватить послов в Фучжоу — и опоздала.
Рюкюсцы отплыли на родину тремя днями раньше. Документ, выправленный отцом, снова выручил Пин‑эр — капитаны легко вступали в переговоры, не боясь брать пассажира на борт. Неделя пути, с заходом на Кумадзиму, добродушное попустительство пиратов-вако, смирных в здешних водах, и корабль причалил в гавани Наха.
Горсть денег, взятая в сундучке Ху-покойника, ушла на проезд. Это не волновало Пин‑эр. Она не думала, на что будет жить, попав на Утину. Она думала, как будет жить.
И знала заранее — как.
Проклятый Мацумура явится к ней. Доброй волей, не иначе. Отец пришел к рюкюсцу сам, на злополучную площадь. Значит, все повторится. Только исход будет другим. И дочь вернет похищенную честь обратно в семью.
История с пьяницей — добрый знак. Точно так же держал тигра за уши богатырь У Сун, сражаясь со зверем на перевале Цзинъян, — и молотил кулаком по голове, пока тигр не издох. Небо благосклонно к упорным.
Собака шла по следу вора.
— Ведомая местью, от мести сбежишь…
Пин‑эр остановилась.
Она устала и вспотела. Жара, влажный воздух — климат острова не благоволил к гостям с севера. Рощу она успела миновать. По обочинам дороги тянулись мангровые заросли. Пятнистой шкурой хищника мелькал орешник, обещая знатный урожай. Высились пальмы, удивительные и надменные.
Часть пальм лежала, повалена ветром, — буря не терпит гордецов.
Дорогу Пин‑эр преграждала женщина средних лет — в белых одеждах, в головной повязке цвета снега. Ее шею украшало ожерелье из нефрита. Казалось, заколка, отданная за миску каши, сбежала от торговца к новой владелице, где и разрослась в целую гроздь бусин.
Центральная бусина формой напоминала коготь.
— Пришла собакой, сбежишь от пса. Это справедливо. Можно уйти от врага. От палача. Даже — от смерти. Но нельзя уйти от справедливости.
Говоря, женщина мелко подергивалась всем телом.
— Кто ты? — спросила Пин‑эр. Страха она не испытывала.
— Юта. Юта-синма.
— Это имя?
— Нет.
Увидев, что девушка не поняла, женщина перевела на китайский:
— Трясучка.
— Шаманка?
Пин‑эр вспомнила, что даос, друг отца, рассказывал: шаманы, которые мало трясутся во время камлания, считаются слабыми. Контроль духовной силы, когда божество нисходит в человека, выглядит жутко для непосвященного.
— Да. Это моя роща.
— Ты одержима?
— Разве не видно?
— Ты пророчишь?
— Не знаю. Не мне решать.
— Мне повернуть обратно?
— Зачем спрашивать, если не повернешь?
— Тогда не загораживай мне путь.
— Путь? — шаманка расхохоталась низким, мужским голосом. — О боги! Взгляните на эту дуреху! Кто же силой гонит мстительных духов? Кто укрощает их властью? Мстительного духа изгоняют вежливостью и сочувствием…
Продолжая хохотать, приплясывая и содрогаясь, она исчезла в зарослях. Но долго еще из глубины доносились смех и возгласы: «Путь! Она сказала: путь…»
3
На террасе замка Сюри сидел каллиграф.
В задумчивости он смотрел на океан, открывающийся с высоты. «Четыре драгоценности кабинета» ждали на низком столике — кисть, чернильница, тушь и бумага. Но каллиграф не спешил приступить к делу.
Он любовался волнами.
— Так ты не пойдешь? — спросил самурай, стоявший у перил.
— Нет.
— Она ждет тебя, Мацумура. Я уверен: ей нужен ты.
— Ты прав, друг мой, — ответил каллиграф. — Она ждет меня. Вот поэтому я и не пойду.
— Но почему?!
— Взгляни на воду. Когда нет ветра, океан пишет в стиле «гесе» — полукурсивом. Линии плавные, скругленные, как очертания женского тела. Стоит ветру усилиться, и стиль меняется на «сосе» — курсив. Стремительное, размашистое движение, кисть не отрывается от бумаги… Лишь во время бури океан пишет «уставом», отделяя одну линию от другой. Я не люблю бурю.
— Ты? Который сам — буря? Все говорят…
— Не повторяй глупости. Даже если их говорят все.
Самурай поморщился. Каллиграфия и океан мало заботили его. А склонность Мацумуры отвечать на манер дзенских коанов, уводя беседу в сторону, и вовсе раздражала. Мы говорим о серьезных вещах, а не дудим в железную флейту без отверстий!
— Она ведет себя оскорбительно, Мацумура. С китайцами — вежлива и обходительна. Даже приняв вызов, никогда не калечит земляков. Они зовут ее Большой Мамочкой. Но стоит явиться кому‑то из нас…
Мацумура улыбнулся, отметив это «из нас».
— Что ты смеешься? — вспылил японец. — Ты самурай или кто?
— Я — пейтин. Служилый человек. Знатный пейтин-доно, если угодно. Среди рюкюсцев нет самураев. Еще нет.
Улыбка исчезла. Каллиграф вздохнул. Он понимал: это ненадолго. Рано или поздно Рюкю лишится статуса королевства, превратясь в японскую провинцию. Мацумура заранее представлял, как это произойдет, и горевал, не в силах изменить судьбу мира.
Тем же способом бандиты берут под контроль лавку на базаре.
На рейде Наха стоят корабли далеких стран. Их капитаны добры и предупредительны. Они предлагают защиту, наперебой обвиняя соседа в агрессивных замыслах. Капитанам вежливо отказывают, но они настойчивы. Обычное начало конца. Сейчас — редкие, скоро корабли далеких стран зачастят на Утину. Послы, шпионы, торговцы, солдаты. Начнутся стычки с чужими матросами. В ответ король прикажет усилить гарнизон.
И начнет подписывать мирные договора — один за другим.
Тогда вмешается микадо — кто б ни сидел в тот черный день на троне Ямато! — и велит прекратить отсылку дани в Поднебесную. Следующим шагом станет ввод в королевство японских войск. Арест короля; наверное, почетная ссылка в Токио. Еще шаг — война двух империй, островной и материковой, за лакомый кусочек. Но война уже ничего не изменит.
Лавка взята под контроль — и быстро обнищает.
Мацумура надеялся, что не доживет до этого. Он не знал, что надежды — тщетны. Боги смеются над людьми. Кое-кому они даруют долгую-долгую жизнь, чтобы смеяться долго-долго. Доживет личный телохранитель трех королей, с лихвой доживет и увидит своими глазами…
— Пейтин, самурай! — возмутился японец. Его звали Исэ Нобутака, и он служил в местном представительстве князей Симадзу, в свите дзайбана буге — наместника клана Сацума. — Слова разные, а мы — одинаковы! У нас мечи за поясом!
— Нет, друг мой. И мы разные, и наши мечи. Ваши дома — легкие, с перегородками из бумаги. Их проще восстановить после землетрясений. Наши дома — из камня, а крыши — из черепицы. Они выдерживают натиск тайфуна. Вы предпочитаете рыбу, мы — свинину. Ты называешь мой остров Окинавой — «Веревкой-в-море». А это всего лишь наше старое название — «Адзинава», «Место рыбной ловли вождя». У вас зимой выпадает снег. А я впервые увидел снег по дороге в Пекин. И наконец… — Помолчав, Мацумура тихо подвел итог: — Вы — закрыты от чужаков. Мы — открыты для гостей. Разные, очень разные. Не беспокойся, это скоро закончится.
— Оставим споры, — Исэ внезапно успокоился. — Честь всегда остается честью. Ты обязан принять вызов!
— Вызов? А что, был вызов?
— Конечно! Ее поведение — вызывающе…
— Я знал, что нравлюсь женщинам. Моя жена еще до свадьбы бурно проявляла свою любовь. Однажды я хотел поцеловать ее тайком. И очнулся через два часа, привязан к дереву. Никогда не думал, что меня, женатого на дочери мастера Ёнаминэ, станут сватать к дочери мастера Вэя…
Улыбка вернулась на лицо каллиграфа. Красивый, статный мужчина, телосложением скорее похожий на европейца, с высоким лбом мудреца и острым взглядом хищника, Мацумура Сокон и впрямь нравился женщинам. С вызовами тоже все было в полном порядке. Нашли ужасного быка-исполина? — иди, герой, круши животину! Король решил, что лучше других освоил двойной удар ногами? — где наш любимый телохранитель?!
Зашел в гравировальную лавку? — всякий гравер мнит себя великим поединщиком…
— Я расскажу тебе, — Исэ решил, что убедил друга, — как она дерется. Я дважды наблюдал за схваткой. Эта сучка не делает из занятий секрета. Много прыжков…
— …резкое сближение и отход. Кружит вдалеке, тесного боя избегает. Стойки высокие, как у журавля. Удары ногами — низкие. Очень сильные руки. Смотрит не в глаза, а рядом с твоим ухом — куда‑то за спину. Это отвлекает. Все время мерещится, что к тебе подкрадывается враг.
— Ты видел!
— Не дочь — отца. Конечно, видел. Кулак врат Чжао Куанъиня, сычуаньский стиль. И еще… Прошу тебя, не оскорбляй грязными словами дочь наставника Вэя. Я учился у него. А ты — не грубиян-пьяница с окраин Наха. Честь остается честью, Исэ. Я могу обидеться.
Самурай побагровел, но смолчал. Он понял, что зашел слишком далеко. На языке вертелись десятки аргументов, способные пинками загнать друга в Куми-мурэ, для схватки с проклятой китаянкой. Мы были добры к тебе, рюкюсец! Мы позволили тебе изучать фехтование в закрытой школе, куда пускали лишь вассалов дома Симадзу! Тебя учил лично наместник клана Сацума! Ты подписал клятвенное письмо нашему представительству!
Ты — почти наш!
А мы, орудуя мечом, отказались от защиты в пользу атаки…
— Ладно, — после долгой паузы сказал Исэ. — Если не хочешь идти ты, пойду я.
— И она тебя изуродует, — равнодушно ответил Мацумура. — Не ходи. Это не вызов. Ты просто не различаешь вызов и похвальбу. Доблесть и месть. Отвагу и сумасбродство. Подожди, пока они станут для тебя ясно различимы.
— Не останавливай меня!
— Я не останавливаю. Я провожаю. Удачи…
В сердцах ударив по перилам кулаком, Исэ решительно зашагал прочь. И вдруг остановился, словно готовясь принять боевую стойку. Коренастый, плотный, с могучими плечами борца, он напоминал пса бойцовой породы. Кимоно цвета речного ила, украшенное ромбами, и нижнее камисимо, черное с узором из вееров, делали Исэ еще шире, превращая в стену крепости.
Такую не сдвинуть, не прошибить тараном.
— Ты обманул меня, Мацумура, — бросил он, не оборачиваясь. Ладонь коснулась рукояти меча, погладила и отпустила. — Ты обманул нас. Мы гордились тобой. Когда в представительстве узнали, что ты вышел на площадь в Пекине, один против всех, свой против чужих… Мы пили саке в твою честь и радовались. Каждый знал, что на твоем месте поступил бы так же. А теперь я стыжусь. Нет, не знакомства с тобой. Я стыжусь своей ошибки. Я зря выпил то саке. Прощай.
Миг, и Исэ скрылся за поворотом террасы.
Когда самурай удалился, каллиграф вернулся к созерцанию океана. Со стороны могло показаться, что Мацумура целиком поглощен зрелищем. На самом деле он раз за разом повторял девиз, выгравированный на колоколе из бронзы, висевшем у входа в Сюри.
«Банкоку синре» — «Мост между народами».
До слез, до остановки сердца было жалко, что люди возводят иные мосты. Где одна опора — мстительная дочь наставника Вэя, а другая — вспыльчивый Исэ Нобутака. Мацумура Сокон, ты стоишь под этим безумным, самоубийственным мостом и ждешь, когда он рухнет тебе на голову!
Отойди в сторону.
А еще лучше — вовсе покинь эту злополучную историю, ловким маневром оставив в дураках и противников, и сторонников. В веках мелькнет лишь намек: завтра ты изменишь иероглиф в своем имени — Сокон. Раньше имя значило — «Потомок патриарха»; теперь, сохранив звучание, оно станет значить — «Шест патриарха».
Окажись Вэй Бо рядом, он обнял бы тебя снова.
— Я вышел на площадь Милосердия, желая заплатить долги, — прошептал Мацумура, кусая губы. Сейчас, когда его никто не видел, он мог позволить себе мелкую слабость. — Я поддался на уговоры. «Устроим проводы?» — смеялись в посольстве. Я брал, я много брал, и вот решил отдать. Показать то, чего не знают в Пекине. Поделиться… Почему меня не понял никто, кроме наставника Вэя? Почему они увидели гордыню там, где было уважение?!
Внизу шумел океан.
— Я слишком молод. Я не знаю ответа. Ничего, вся жизнь впереди…
О да, впереди ждала жизнь — длинная, насыщенная событиями. Близость к трем королям. Уважительные прозвища: Буси — Мастер боя, Унъю — Облачный герой, Буте — Глава бойцов. Первая общедоступная школа: «Серинрю Гококу-ан-тодэ» — «Танское искусство монастыря Шаолинь». Плеяда великих учеников. Звание Верховного наставника. Тихая, мирная смерть — в глубокой старости, через шесть лет после договора в Симоносеки, разорвавшего пуповину между Китаем и Рюкю.
Куда спешить?
Мы еще молоды, и эта земля — наша…
Он не удивился, получив неприятную весть. Вэй Пин‑эр в поединке искалечила Исэ Нобутаку, повредив тому колено и разорвав связки на ноге. И в Куме-мурэ он тоже не отправился. Зачем? На свете слишком много глупцов, чтобы потакать их прихотям. Честь остается честью, а глупость — глупостью. Вот и ответ.
Он просто забыл о китаянке, занявшись другими, более важными делами.
А мост продолжал рушиться.
4
Остров Цукен — клочок суши у восточного побережья Утины. Практически необитаемый, если не считать малолюдной общины, живущей сбором орехов, выращиванием батата да ловлей крабов, которых много на здешних отмелях.
Доплыть сюда на лодке можно за пять-шесть часов.
Но желающих посетить Цукен мало. А тех, кто рискнул бы переселиться, и вовсе нет. Зачем? Нищета отпугивает торговцев. Нищета отпугивает даже чиновников. Остальных пугает колдовство. Вот и сейчас, заслышав истошный лай собаки, доносящийся из лавровых зарослей, рыбаки молились богам-покровителям — и налегали на весла, стараясь не приближаться к «логову бесов».
А пес надрывался…
— Ты готов? — спросила старуха, горбатая и беззубая.
— Да, — кивнул Исэ.
Самурай опирался на костыль. Пострадавшая нога до сих пор была в лубке. По‑хорошему, Исэ следовало лежать в постели, выполнять указания лекаря и сетовать на судьбу. Но лицо самурая выражало решимость идти до конца. Идти, ползти на четвереньках, цепляясь за острые края ракушек, обдирая ладони в кровь, — как угодно, лишь бы достать врага и вцепиться в глотку.
— Тебе понадобится меч.
— Вот он.
— Острый?
Самурай не ответил.
— Я сделаю так, что минуту ты сможешь обходиться без костыля. Успеешь?
— За минуту я зарублю десять уродливых ведьм.
— Станешь рубить, думай о мести. Вспоминай лицо врага.
— Я больше ни о чем и не думаю.
— Хорошо, — старуха мелко захихикала. — Ай, хорошо, добрый самурай! Щедрый самурай! Ты же не обидишь землячку, да? Мы с тобой — одного корня, с Сацума… Здесь и не знают, как делают ину-гами. Я, одна я еще помню, чему учила меня бабушка Отоми!.. мир ее нечестивому праху…
Как они слышали друг друга, оставалось загадкой. Собака уже выла — страшно, захлебываясь, хрипя истерзанной глоткой. Слова терялись в вое. Хотелось заткнуть уши и бежать, куда глаза глядят. Будь ты демон, любитель человечины, и то ринулся бы прочь от страдания, превратившегося в дикую песнь кончины.
— Славная собачка!.. — радовалась карга. — Тощенькая…
Пес был на грани голодной смерти. Крупный, могучий зверь рвался к миске с мелко порубленным мясом. Но цепь не пускала. Пес бесился, кидался вперед, скаля клыки, — и всякий раз цепь, трижды обмотанная вокруг дикой сливы, останавливала его, не давая ткнуться мордой в миску.
Лязг вторил рычанию.
Бока пса запали от истощения. Ребра выпирали наружу. Из пасти капала пена: грязно-белая. Слюна текла по черным брылям. Глаза налились кровью. Бедняга не видел, не замечал ничего, кроме вожделенной еды. Вне сомнений, он голодал уже очень давно.
— Час настал, — лицо старухи посерьезнело. — Еще немного, и будет поздно. Покажи дряхлой нищенке, добрый самурай, быстро ли ты выхватываешь свой острый меч? Иди!
Не отвечая, Исэ отбросил костыль. Взмахнув веткой лавра, старуха ударила его по лицу. Вне себя от оскорбления, самурай схватился за меч — и вдруг понял, что больная нога слушается его. От изумления он остолбенел, забыв, что собирался делать.
— Скорей! — заорала старуха. — Думай о мести!
Исэ опомнился. Топча траву, он в три прыжка оказался рядом с псом. Тот не обратил на человека внимания. Для собаки во всем мире остались двое: голод и цепь. Бока ходили ходуном, щелкали острые клыки. Запах мяса сводил животное с ума.
— Думай о мести!
…прорвался. Схватил за руку, за отворот куртки. От китаянки резко, одуряюще несет потом. Так воняют лесорубы после дня работы. Женщины пахнут иначе: на ложе страсти. Это не женщина, это бес. Под сердцем — пожар. Туда угодила пятка мерзавки. И локоть болит. Ничего, достал, вцепился… коши-гурума — захват шеи, подсад бедром… трудно бросать высоких. Трудно, но можно — она падает, я всей тяжестью, ликуя, наваливаюсь сверху… качусь прочь — кубарем…
Она же не любит тесного боя!
И нога попадает в тиски.
…Нет!!!
Меч вылетел из ножен быстрей молнии. Косой удар — и голова пса, отсечена, покатилась по траве. Кровь хлестала из шеи, марая одежду Исэ. Морда собаки ткнулась в край миски, будто и на пороге смерти желала утолить голод.
Миска опрокинулась, еда разлетелась.
— Ай, доблестный самурай!
Ковыляя, старуха подбежала к отрубленной голове. Тело не интересовало ведьму. Бормоча какие‑то слова, она стала оглаживать добычу, дергать за уши, совать пальцы в оскаленную пасть. От ее прикосновений голова съеживалась, усыхала…
Складывалось впечатление, что череп пса, подчиняясь заклинанию, делался мягким, рассасывался — и в конце концов исчез. Взамен костей голову кто‑то набил песком и камнями, сохранив былую форму. И подвесил трофей над очагом, чтобы дым завершил превращение.
Шкура ссыхалась. Голова стремительно уменьшалась в размерах. Вот она уже величиной с недозрелый кокос…
— Давай!
Минута прошла. Нога опять перестала слушаться Исэ. Шипя от боли, он добрался до костыля, захромал к сумке, которую привез с собой, — и достал шкатулку. Мастер-краснодеревщик, когда Исэ заказал этот ларец, в точности передав сведенья, полученные от ведьмы, сперва наотрез отказался от работы.
Но Исэ знал: деньги решают все.
Уложив собачью голову в шкатулку, старуха плотно закрыла крышку. По лицу карги текли струи пота, размывая очертания. Исэ даже примерещилось, что за морщинами и складками прячется иной лик — прекрасный, нечеловеческий, наводящий ужас.
Он моргнул, и наваждение исчезло.
— Готово! Держи, добрый самурай. Смотри, награди бедную нищенку…
Когда японец, расплатившись, ушел в сторону берега, где его ждала лодка, старуха села — нет, упала на землю, рядом с безголовым трупом пса. Силы оставили ее. Собирая мясо, разбросанное вокруг, она совала кусочки в рот, жевала беззубыми деснами, пуская слюни, и думала о том, как плоха старость. Впрочем, есть вещи, перед которыми старость — невинное дитя.
Так, с мясной кашицей во рту, она и заснула.