Пес выходит на охоту
1
Вечер падал на остров, как хищная птица — на добычу.
Краешек солнца еще выглядывал из-за горизонта, захлебываясь кровью океана. Но день-фрегат налетел на рифы, обломки носило ветром по волнам — и капитан без вариантов шел ко дну. Тени-матросы, уцелев после кораблекрушения, стайкой бродили по берегу. Шурша галькой, они с опаской косились на местные тени — в роще, в мангровых зарослях, под пальмами.
У теней — сложные отношения.
— Я приготовила тянпуру, — сказала шаманка. — Будешь?
Пин‑эр кивнула.
Минуту назад ей понадобилось отойти по малой нужде. Всякий раз, сталкиваясь с бытовыми трудностями, такими, например, как эта, Пин‑эр вспоминала жизнь в столице Поднебесной. Купаясь в роскоши, не ценишь мелочей. На Утине приходилось довольствоваться жалкими крохами уюта. Кусты и тихое журчание — вместо «дворца уединения». Лист папоротника, влажный от росы, — вместо лохани с теплой водой. Цветок орхидеи — вместо благовоний.
Дома, в Пекине, были слуги. Дома ее кожа не спорила цветом с бронзой, потемнев от густого загара. Ах, дома…
Здесь жили проще. Дядя не желал стеснять семью. С разрешения общины он выделил племяннице, свалившейся, как тайфун на голову, заброшенную лачугу — на окраине Куми-мурэ, ближе к морю. Помог с посудой, подарил ларь для одежды и два одеяла. Кормил на первых порах, не требуя платы. Пытался вызнать: с чего бы «деточке» бежать из Северной столицы на край света?
Опозорила семью? Братец Вэй впал в немилость?
Уяснив, что племянница не расположена к откровенным беседам, дядя отстал. Когда же, узнав, чья дочь посетила остров, к Пин‑эр зачастили визитеры, он и вовсе обрадовался. «Откроем школу! — приговаривал дядюшка, хлопая в ладоши. — Но сперва, девочка моя, надо создать имя…»
Он полагал, что Пин‑эр, вняв совету, создает имя. Схватка за схваткой… Впрочем, скоро понял: у девушки иные, скрытые даже от гостеприимных родичей намерения. Человек мудрый, а главное, практичный, дядя не стал вникать в подоплеку. Меньше знаешь — крепче спишь.
Он просто «забыл» про открытие школы. Отложил на неопределенное будущее. И, как догадывалась Пин‑эр, принимал ставки на победителя.
Дядин улов служил предметом зависти односельчан. Гости являлись со свитой зрителей. Каждый ротозей с удовольствием бился об заклад и раскошеливался в случае неудачи. Лишь двое пришли в одиночку — без приятелей и подхалимов, на закате. Первым был старичок со смешным прозвищем Сямо — Боевой Петух. В прошлом старичок не раз ездил в Пекин и лично знал отца Пин‑эр.
— Дитя мое! Глядя на вас, я вижу моего доброго друга Вэя…
Вне сомнений, старик говорил правду. Но Пин‑эр его не помнила. Наверное, Боевой Петух жил в Пекине, когда она еще под стол пешком ходила.
Вторым явился чиновник с длинной бородой. Холодно-вежливый, он часто цитировал Ли Бо и Ду Фу, демонстрируя чудесное образование. Дядя раболепствовал перед Боевым Петухом и чиновником, которого звал «господином Канга».
«Знатные люди! — предупредил Вэй Чжи. — Вельможи! Очень, очень знатные…»
Обоим Пин‑эр проиграла. Не потому, что знатные, — по‑настоящему. К счастью, обошлось без членовредительства. С этой минуты она запомнила: самые опасные приходят без свиты. Позже выяснилось: проклятый Мацумура в юности учился у «вельмож». Она кусала локти — такой случай!.. Ах, если бы…
Именно эти двое никому не рассказали о своей победе над китаянкой.
Узнав об их молчании, Пин‑эр впервые подумала, что неутоленная жажда мести выжигает ее душу изнутри. Что она превратилась в бойцового пса. Ест, спит, дерется. Дядя подсчитывает барыши. Пес зевает, ожидая завтрашнего соперника. Приходят не те, чья глотка снится по ночам. И снова — еда, сон, ожидание. Вернуть отцу утраченную честь…
Разве это равно слову «отомстить»?
— Держи миску…
Окажись рядом Андерс Эрстед — нашел бы сходство между утинским тянпуру и ирландским рагу. И то, и другое означало: «мешанина». Шаманка редко ела мясо. Ее тянпуру состоял из соевого творога, мелко порубленных овощей, зелени и приправ. Еще юта обожала горькую дыню, вкусом похожую на огурец. Дыня шла в любую стряпню.
— Спасибо.
— Заверни в лепешку…
Пин‑эр не знала, как зовут шаманку. Юта, и все. По какой‑то недоступной простому человеку причине юта покровительствовала девушке. Являлась вечером, редко — днем; готовила еду, оставалась ночевать… Во время боев не приходила никогда. Врачевала избитую «подружку» — победы доставались нелегкой ценой.
Рассказывала о себе.
— Если боги избрали женщину, они насылают на нее ками-даари — священное проклятие. Это болезнь. Тяжелая болезнь, которую не вылечить лучшему знахарю. Кружится голова, тело мучают судороги, разум — видения… Кожа покрывается сыпью. От ками-даари нет лекарств. Юта должна найти собственный путь выздоровления. Даже если она узнает, какой дорогой шла старшая юта, это не поможет. Лишь вылечив себя от неизлечимого, юта сумеет исцелять души других…
Слушая, усталая Пин‑эр гнала от себя страшное подозрение. Неужели шаманка увидела в ней избранницу? Язва мести — ками-даари? Нет, нет, боги Утины не властны над чужачкой! Ее хранят Будда и семь даосов-праведников!
— Ешь, глупая. Тебе надо много есть. Как грузчику…
В лесу раздался пронзительный вой. Ослабленный расстоянием, он казался жалобой. Пин‑эр не испугалась. Зато юта перестала жевать и вздрогнула. Шаманка вздрагивала по любому поводу. Так у нее проявлялись задумчивость, восторг, горе, раздражение… Юта гримасничала, как детеныш макаки, и вдруг перестала.
— Нет, — хмурясь, подвела она итог. — Почудилось.
Вой прозвучал снова, на сей раз — ближе. Должно быть, одичалая собака, предположила Пин‑эр. Бродит в зарослях, страдая от голода. Дичь попряталась, в брюхе урчит… Или волк. Местные волки-коротконожки казались ей смешными. Она видела этих хищников — убитых и пойманных живьем, для забавы.
Для жестокой забавы, скажем прямо.
Откинув голову назад, юта завыла в ответ. Ее голос, низкий, как у мужчины, сейчас звучал резко, словно духовой инструмент. В лесу наступило затишье. Впрочем, ненадолго — вой раздался на опушке рощи, которую юта полагала «своей». Вглядываясь в сумерки, шаманка перестала содрогаться. Длинные волосы упали на лицо.
— Не узнаю, — буркнула юта. — Нет, не узнаю. Зверь? Паанту-ками?
— Кто?
— Дух-оборотень. Не бойся, они доброжелательны. Грязью измажет и уйдет…
Пин‑эр встала, желая укрыться в лачуге от грязнули-оборотня, — и остолбенела, глядя на сосну, растущую выше по склону. Из-за дерева, как кисель из треснутого кувшина, вытекал туман. Он клубился, сплетался кольцами, формируя силуэт крупной собаки.
Извиваясь по‑гадючьи, незваный гость приближался.
Вознося молитвы Будде, превратясь в каменного истукана, Пин‑эр смотрела, как собака преодолевает расстояние от сосны до жилища. Юта тоже не шевелилась. Стало слышно, как у нее бурчит в животе, — съеденный тянпуру просился наружу.
Две женщины, две статуи — и один пес, сотканный из бледных прядей.
Припав к земле возле фикуса — от дерева во все стороны змеились воздушные корни, делая фикус похожим на морское чудовище, — собака прыгнула. Целью зверя была шаманка. Упав на юту, опрокинув навзничь, пес обхватил добычу всеми четырьмя лапами — точь-в-точь насильник, охваченный страстью. Но вместо того чтобы вцепиться в глотку, призрак боднул юту головой в грудь.
— А-а-а!
Пин‑эр закричала. Видеть это было невыносимо — голова зверя целиком ушла в тело юты. Пес исчезал, всасываясь, погружаясь в добычу. Шаманка молчала, не сопротивляясь. Она лишь тихо стонала: от боли? от удовольствия? Оставалось загадкой: кто кого ест? Возможно, для «трясучек» Утины этот кошмар — обычное дело?
Язычки тумана бродили по телу; миг — и ничего не осталось…
— Юта! Ты жива?
Вместо ответа шаманка бросилась на Пин‑эр. Без оружия, без предупреждения, вытянув вперед руки со скрюченными пальцами. Сбив китаянку с ног, придавила всем весом и принялась душить жертву. Силы юты удесятерились. В обычном состоянии ей никогда бы такое не удалось. Задушить человека непросто, если ты не обучен брать шею в замок…
А если твои пальцы превратилась в клещи?
Хрипя, Пин‑эр ладонями ударила шаманку по ушам. Не помогло. Тогда она подбила снизу локти юты, причиняя боль суставам и стараясь не сломать их. Юта не виновата, она просто сошла с ума…
Хватка ослабла. Сбросив шаманку с себя, Пин‑эр вскочила, отбежала на пять шагов — и снова упала. Диким броском юта кинулась ей вслед, в ноги. Ухватила за лодыжки, дернула… Здесь не крылось тайного мастерства. Шаманка действовала неумело, можно сказать, бестолково. Но отсутствие боевых навыков с лихвой восполнялось силой, скоростью — и злобой.
Наставник Вэй учил: «В бешенстве ребенок убивает могучего воина». Где ты сейчас, наставник Вэй? Кого учишь? чему?!
Помоги дочери!..
Они катались по земле, сжимая друг друга в объятьях. Чудом не угодили в земляную печь, где еще дымились угли. Опрокинули жаровню — шаманка не чувствовала боли от ожогов, а Пин‑эр, к счастью, не пострадала. Девушка забыла о благих намерениях. Била, как придется, лишь бы вырваться, извивалась угрем — все тщетно…
Юта буйствовала.
Наверное, рано или поздно Пин‑эр убила бы шаманку. Или искалечила до той степени, когда самая жгучая ярость не поднимет тело в бой. Юта расходовала себя нерасчетливо. Вот уже она дышит, как утопающий, в последний раз подняв голову над водой. Вот сердце ускоряет ритм, летя с обрыва в пропасть, переходя самоубийственную межу…
— Во-о-он! Вон из меня! Убирайся!
Пин‑эр не сразу поняла, что свободна. Лежа на спине, она с испугом глядела на юту, вскочившую на ноги. Вид шаманки был страшен. Ее трясло так, что, казалось, она хочет разлететься прахом, раствориться в близкой ночи. Волосы встали дыбом. Зубы стучали, рот дергался, будто в припадке; с губ летели клочья пены.
Крик несся не изо рта — из живота.
— Убирайся во-о-он!
Туман окутал юту, выползая изо всех пор тела. Заключена в кокон бурлящего кипятка, шаманка вопила, как резаная. «Почему жители Куми-мурэ не спешат на помощь? — удивилась Пин‑эр. — Должно быть, слышно в замке Сюри…» И подумала, что, услыхав в темноте жуткий вопль, заперлась бы дома, укрылась одеялом — и до утра молилась бы о спасении собственной жизни.
Крестьянин ты, стражник, чиновник — заткни уши и жди рассвета!
— Прочь!
Пес-призрак кинулся наутек. Поджав хвост, он бежал, не оглядываясь, прыгал через живую изгородь кустарника… Но туман продолжал сочиться из юты. Там, где иной истек бы кровью, она истекала белесой слизью. У грязных ступней, булькая, скопилась целая лужа. Жидкость вспучивалась пузырями, нестерпимо воняла, клокотала, извергалась вверх…
Минута, и рядом с шаманкой встало ужасное существо — похожее на человека, но гораздо выше. В растрепанной накидке из соломы, с маской вместо лица, бодая воздух кривыми рогами, существо плясало на месте. Так пляшет мальчишка, которого не отпускают справить нужду.
— Кто не слушается папу? — взревел великан, размахивая кухонным ножом, похожим на серп месяца. — Кто не слушается маму?!
Пин‑эр решила, что сходит с ума. Язык островитян она понимала с пятого на десятое. Но и этих знаний хватило, чтобы вникнуть в смысл вопроса. Кто у нас тянпуру кушать не хочет, а? Кого мы резать будем? Хихикая, пуская слюни, она следила за существом, ринувшимся вдогонку за собакой. Визг, рычание, рев демона, утративший членораздельность…
Какофония удалилась, скрывшись за рощей, и наконец затихла в лесу.
— Он его убьет? — спросила китаянка.
— Нет, — задыхаясь, ответила юта. — Не догонит.
— Кто это был?
— Мой тидзи. Дух-предок.
— Собака? Твой предок?
— Я не о собаке…
Духов-предков Пин‑эр представляла иначе. Благообразный лик, седая борода; глаза преисполнены мудрости. А тут — рога, нож, маска… От такого постояльца и впрямь станешь трястись с утра до вечера.
— А собака? Кто она? Тоже предок?
— Нет, — вздохнула юта.
Выглядела она смертельно больной. Даже вздрагивать перестала. Тени сбежались, обступили, измазали грязью — скрыть ушибы, синяки, ссадины… Вместо лица — маска. Дух-оборотень, паанту-ками.
— Будь она предком, — юта закряхтела, сдерживая стон, — я бы договорилась… Собака — чужая. Верней, твоя. Я слышала о таких псах. Жители островов Ямато называют их — ину-гами.
— Что это значит?
— Пес-бог.
Пин‑эр и богов представляла себе иначе. Сегодня был день открытий.
— Моя собака? Что ты хочешь сказать?
— Ты хотела отомстить. Теперь хотят отомстить тебе. Каждый вечер ину-гами будет выходить на охоту. Прячься, сбивай со следа — он найдет тебя. Единственный способ спастись — одиночество. Если рядом с тобой не окажется человека или зверя — ты в безопасности. Ину-гами нуждается в теле. Для нападения ему нужно отыскать подходящее логово…
Китаянка вспомнила первую встречу с ютой.
— Выходит, ты все-таки пророчила.
— Да, — согласилась шаманка. — Выходит, так.
Сгущалась темнота. Глаза юты светились желтыми огоньками. Где‑то закричала ночная птица. Ей откликнулся хор сородичей. Начался дождь — легкий, «сливовый», как говорили на острове. Капли приятно остужали разгоряченные схваткой тела. Хорошо бы растянуть ночь, подумала Пин‑эр. Пусть длится вечно.
Никакого рассвета. Никакого дня. Никакого вечера.
Никакого ину-гами.
— Он точно его не убьет? — с робкой надеждой переспросила девушка.
— Точно. Тидзи не станет долго преследовать одну и ту же цель. Ему быстро надоест. Он заскучает, забудет про пса и займется чем‑то другим. Не надейся, дитя.
— Кто-нибудь способен убить проклятую собаку?
— Вряд ли. Святой? У меня нет знакомых святых. Кикое-огими? Нет, Верховная жрица откажется. Негоже сестре короля спасать чужую заброду. Китаянка — жертва мести японцев? Кикое-огими наверняка откажется от участия. Умолять богов? Напрасный труд. Боги любят смотреть на охоту. Ты им — никто, и ину-гами — никто. Вы оба — забава…
— Море остановит ину-гами?
Шаманка задумалась. Ей не требовалось объяснений. «Пришла собакой, сбежишь от пса… Это справедливо». Покинь девушка остров, вернись в Пекин — сможет ли ину-гами взять след над водой?
Покроет ли за одну ночь огромное расстояние?
— Нельзя уйти от справедливости, дитя. Но попытаться — можно. Насколько я знаю, ину-гами хранят в особом ларце. Вряд ли ему дозволено рыскать вдали от конуры. Беги и не оглядывайся. Удачи…
Приблизившись к девушке, шаманка поцеловала ее в лоб. И ушла во мрак — не оглядываясь, как советовала. Выше по берегу, где стоял замок Сюри, опять послышался вой — это торжествовал ину-гами, добравшись до спасительной конуры.
Пин‑эр хотела бы заплакать, да слезы высохли.
Выручил дождь, стекая по щекам.
2
…она бежала.
Дядя не сказал ни слова. Явился на рассвете, будто почуял. Смотрел, как Пин‑эр увязывает вещи в дорожный узелок. Протянул руку с мешочком, где брякал металл. Деньги. Не слишком много. Для прижимистого дядюшки это был величественный поступок.
Позже он прислал сыновей: забрать ларь для одежды, посуду — и что там еще осталось. Сыновья глядели в землю, хмурились, ждали, пока двоюродная сестра уйдет. Кивали, прощаясь. Им было стыдно. Они предпочли бы явиться, когда дом опустеет. Но родитель велел: поторопитесь!
Знаю я односельчан, сказал он. Еще украдут что-нибудь…
К полудню Пин‑эр добралась до Наха. Она бы успела раньше, но вчерашняя драка не прошла даром. Тело болело. Шаманка ее крепко помяла. Шею девушка замотала платком, чтобы никто не видел следов, оставленных пальцами юты. Только разбирательства нам не хватало.
Ища судно, где бы согласились взять на борт пассажирку, Пин‑эр выяснила, что попала в историю. Бумаги, оформленные отцом, не годились для отплытия с Утины. Требовался выездной документ, оформленный по всем правилам в портовой канцелярии.
Писец долго молчал, разглядывая просительницу. Моргал черепашьими веками. Велел прийти завтра. Девушка пала на колени, умоляла — впустую. Завтра, и все. Сегодня много важной работы. А легкомысленные девицы могут обождать. Не облезут.
— Как вы разговариваете с госпожой? — спросили писца.
— С госпожой? — ухмыльнулся тот.
И подавился следующей репликой. Кланялся, молил о снисхождении. Стоя у дверей, чиновник с длинной бородой наблюдал за унижением писца. Даже привел к месту цитату из Ли Бо:
Гость заморский ловит с неба ветер,
И корабль отходит от причала.
Птица в облаках — одна на свете!
Улетит — и плачу я в печали…
«У вас — чудесный удар с левой, — сказала ему Пин‑эр. — Я помню. Я все время опаздывала». Чиновник улыбнулся. По‑прежнему безукоризненно вежливый, он утратил былую холодность. Спасибо на добром слове, госпожа. Жаль, что вы уезжаете.
Он строго поглядел на писца:
— Оформить без промедления. Ты понял?
— Да, господин Канга, — лебезил писец. — Как скажете…
— Ты задержал госпожу Вэй. Ее отец — наставник императорских телохранителей в Пекине. Сын Неба расположен к нему. Ты был груб с госпожой. Ты знаешь, как она «ловит карпа»? Лучше тебе не знать этого…
— Я достоин кары! — страдал писец.
Пин‑эр росла в его крошечных глазках, головой достигая небес.
— Конечно. Ты огорчил меня.
— О! Я искуплю!..
— Мудрое решение. Искупай. И я забуду о твоих многочисленных пороках.
— Кто это был? — спросила Пин‑эр, когда чиновник удалился.
— О! О-о! Теруй Канга, тикудон-но пэйтин… Великий человек! Король благоволит к нему, хочет поставить над островами Яэяма…
«Великий человек», как выяснилось, ждал китаянку на улице.
— В гавани, ближе к Сюридзе, стоят «кансэн» — корабли вашей миссии. Дипломаты, посланники, свита. Завтра они отплывают на материк, в Фучжоу.
Девушка понурилась: надежда таяла дымом.
— Дипломаты не берут попутчиков. Осыпь я их золотом, и то…
— Разумеется, дипломаты вам откажут. Хорошо, если не велят бить палками. Имя отца здесь не поможет. Даже не пробуйте сесть на корабли посланников. Идите дальше, в самый конец причала. Спросите Ибу Текена, капитана «Красного лотоса». Надеюсь, Иба не слишком пьян.
— А если слишком?
— Спросите его помощника. К вашей миссии прибились три торговых судна. Так безопаснее… Скажете капитану «Лотоса», что вас послал Тодэ.
— Кто?
— Я. Запомните: Тодэ. Это его протрезвит. Имейте в виду, Иба запросит много денег за проезд. Не торгуйтесь. Просто напомните еще раз, кто вас послал. И он возьмет вас бесплатно.
— Почему вы помогаете мне? — осмелилась спросить Пин‑эр.
— Не один Боевой Петух бывал в Пекине. Я тоже гостил в Северной столице. Вы даже не знаете, какой у вас потрясающий отец… Поклонитесь ему от меня. Вам есть где переночевать?
— Да, — соврала Пин‑эр.
Она боялась, что чиновник предложит ей свое гостеприимство. Вселись ину-гами в господина Канга, и бегство закончится, не начавшись. Нет уж, лучше переночевать в камнях на берегу, подстелив взятое в дорогу одеяло…
В камнях, глубокой ночью, ее нашел молодой лодочник. Перед этим ину-гами долго выл поблизости, пока не выбрал подходящее воплощение. Очень сильный, лодочник взял с собой весло. Это его и погубило. Пин‑эр отобрала весло и забила одержимого до смерти. Иначе он никак не хотел успокаиваться.
Ей казалось, что все происходит во сне.
…она бежала.
Первые дни плавания едва не погубили девушку, расслабив безопасностью. «Красный лотос» двигался на запад, маневрируя между островами. Капитан много пил, команда бездельничала — попутный ветер делал за матросов половину работы. К Пин‑эр никто не приставал с дурными намерениями. Ни с любовью, ни со смертью.
Море отделило ее от ину-гами.
Ночью четвертого дня, когда она стояла на палубе, мучаясь бессонницей, раздался вой. Пес-призрак несся по волнам, настигая корабль. Вскоре Пин‑эр довелось отбиваться от вахтенного. Матрос был туповат. Плотские вожделения кипели в нем. Даже одержимый ину-гами, он никак не мог понять до конца: убивает он пассажирку или насилует?
Якобы поддавшись, Пин‑эр позволила вахтенному навалиться на себя — и, упершись ему коленом в живот, внезапным броском отправила за борт. Ей везло: на палубе, кроме них, больше никого не было. Утром, недосчитавшись матроса, капитан пожал плечами. Похоже, на счету «Красного лотоса» хватало утопленников, спьяну бултыхнувшихся в воду.
Весь день, стоя на корме, она вглядывалась в морской простор. Не оставалось сомнений: мститель с ларцом-конурой отправился в погоню. На каком судне он плывет? Доберется ли до Китая?
Он отстанет, убеждала надежда. Он задержится на островке, свернет с полдороги, угодит в шторм… Наконец «Красный лотос» бросил якорь в порту Фучжоу. И надежда сгинула: теперь каждую ночь ину-гами охотился за своей жертвой.
Мститель находился где‑то рядом.
Девушка изнемогла. Дважды ей повезло спастись от одержимых, ускользнув в лабиринтах города. Надвигался рассвет, и ину-гами спешил вернуться в ларец. Один раз она сумела обойтись без убийства. Один раз — не сумела. Ехать в Пекин? — безумие… Предположим, ей повезет живой добраться до столицы — как Пин‑эр явится к отцу, зная, что по ее следу несется неумолимый призрак? Если ину-гами вселится в отца… в брата… кого‑то из гвардейцев…
…она бежала, оставаясь на месте.
3
— Шнуры! Шнуры из пеньки!
— Циновки!
— Белый воск! Кому белый воск?
— Держи вора!
— Сита! Корзины! Ручные меленки!
Пин‑эр, спотыкаясь, шла по рынку. Ей нечего было продавать; ей незачем — и не на что! — было покупать. Ела ли она? — кажется, да. Когда? — кажется, сегодня. Что? — какая разница… Жизнь — сплошное мучение. Наверное, когда стемнеет, она сама пойдет навстречу вою.
И не станет сопротивляться, кто бы ни напал.
— Фонари! Светят, сердце радуют!
— Кому гребни!
— Играю на флейте! Скрашу любовное уединение!..
Японца она увидела, когда тот выходил из чайной лавки. Опираясь на костыль, самурай нес холщовый мешок с чем‑то тяжелым. В уши ударил вой. Нет, почудилось — лишь рыночный гам да брех обычных собак. И все же…
Так добыча узнает хищника — по запаху, по тени в листве.
Вздрагивая, словно юта, Пин‑эр не могла оторвать взгляда от мешка. Ларец там. Причина всех бед — на дне. Никаких сомнений. В сердце, подсказывая, ворочался огненный комок. Девушка не сразу узнала японца, поглощена созерцанием мешка. Хотелось напасть, вырвать, сжечь проклятую конуру. Да, самурай, я сделала тебя хромым! Я унизила тебя! Я совершила кучу глупостей!
Но это же не повод…
Повод, сказал кто‑то низким голосом шаманки. Такой же веский, как и повод ринуться вдогон рюкюсцу, который всего-навсего выбил шест у твоего отца. Один поступок стоит другого. Одна месть — другой.
Это справедливо.
К счастью, в отличие от ину-гами японец не обладал песьим нюхом. И не заметил слежки. Прячась, Пин‑эр тенью проводила его на окраину города, к реке, где самурай снял для жилья крошечный домик. Надвигался вечер, следовало торопиться. Она не знала, что делать. Лихорадочно перебирала один вариант за другим. Мысли путались: девушкой овладевало безумие.
Не выдержала — бросилась в дом, как вниз головой с обрыва.
— Зачем!.. За что!.. Я больше не могу…
Исэ Нобутака сидел на бамбуковой циновке, неловко вытянув больную ногу. В доме было грязно. Пахло зверем, потным телом, кислой едой. Похоже, самурай давно не мылся. Он исхудал, осунулся. Щеки заросли неопрятной, клочковатой бородой. Объявись он сейчас на Утине, зайди в представительство клана Сацума, где еще недавно делал блестящую карьеру, — никто не признал бы прежнего, гордого, щеголеватого Исэ во вшивом оборванце.
Увидев Пин‑эр, он задрожал всем телом.
— Ты!.. Ты явилась…
Они смотрели друг на друга, словно в зеркало. Месть пожирала обоих. Ину-гами, посадив двух людей на единую цепь, тащил и мстителя, и жертву к краю пропасти. Оказывается, настигать — ничуть не легче, чем удирать. Битвы с одержимыми изнурили Пин‑эр, превратив в жалкое подобие человека. Близость к адской шкатулке ничуть не меньше измучила самурая.
Пес-призрак умирал от голода. Он хотел есть. Он ел, как умел, пускай его и не кормили — подбирая крохи, обворовывая хозяина.
— Я…
— …ты!..
Похожи на бродяг, подонков, изгнанников, мужа и жену, связанных общим преступлением, Пин‑эр и Исэ не должны были встречаться до кончины одного из них. Но судьба распорядилась иначе.
— Я умоляю… простите меня!..
Девушка ползла к самураю на коленях. Протягивала руки, бессвязно лепеча извинения. Чего хотела? На что надеялась? — Будда милосерден, он и грешнику в ад кинет спасительную паутинку…
Она едва успела увернуться. Исэ запустил в нее костылем, промахнулся — костыль лишь краем зацепил плечо — и ухватил заветный мешок за горловину. Взмах, и импровизированная дубина чуть не размозжила Пин‑эр голову. Рассудок подсказывал, что это — лучшее решение. Быстрая смерть — предел желаний.
Но тело хотело жить.
Мешок с силой ударился о сосновые доски пола. Раздался глухой звук, словно в недрах мешка таился большой камень. И следом за ним — слабый щелчок. Казалось, открылась металлическая защелка. Если в мешке и скрывался ларец, его было не так‑то просто разбить вдребезги.
Взвизгнув, как испуганный щенок, Исэ разжал пальцы. Прижавшись спиной к стене, кусая губы, самурай видел, как из мешка ползет сизый туман. Он мало-помалу оформлялся в ину-гами. Пес мотал головой, переводя взгляд с хозяина на добычу.
Ну и ладно, подумала Пин‑эр. Ну и пусть. Сколько можно бегать? Ей ничего не было жаль. Ничего и никого, даже себя. Как же ты выпускал пса на охоту, самурай? — если ты боишься его больше, чем ненавидишь меня…
Приблизясь к японцу, ину-гами стал тереться об него. Так делает кошка, выпрашивая ласку. С каждым движением часть пса исчезала в теле самурая. Исэ не шевелился. Глаза его сверкали самоубийственным восторгом. Он хотел этого. Мысленно он приказывал собаке поторопиться — давай! Ну же!..
Сейчас пес войдет в хозяина целиком. Сейчас Исэ Нобутака достигнет предела мечтаний — воспламенен духом мести, кинется на врага. Одержимому нипочем искалеченная нога. Одержимый всегда здоров. В прошлый раз он почти победил. В этот раз, удесятерив силы, обратившись в молнию, — убьет и успокоится.
— Беги! — с болезненным злорадством выдохнул он. — Почему ты не бежишь?
Пин‑эр молчала. Она не собиралась убегать или сражаться.
Японец встал с циновки. Ему уже не требовался костыль. Ладонь взялась за рукоять меча. Из ножен, тускло блестя, пополз длинный клинок. Собаку Исэ обезглавил с одного удара. Этой отвратительной женщине тоже не понадобится второй удар. Она это понимает.
Она сама склонила голову, подставив шею под лезвие.
— А-а-а!
Взмахнув мечом, Исэ полоснул себя по бедру. Кровь хлынула ручьем — клинок рассек артерию. Но японец продолжал стоять, хотя у него теперь были повреждены обе ноги. Следующий взмах — меч нырнул под мышку Нобутаки и, выскальзывая наружу, почти лишил самурая левой руки.
Вокруг кровоточащих ран клубился туман. Складывалось впечатление, что ину-гами, побуждая Исэ казнить самого себя, с наслаждением лижет кровь. Взгляд японца выражал изумление. Боли он не чувствовал. Рубил, колол, рассекал. Там, где обычный человек давно бы потерял сознание или умер, мститель продолжал пытку.
Одержимость продлевала агонию. Пес хотел есть. Ведьма с острова Цукен забыла — или не захотела, старая дрянь! — рассказать доброму, чудесному, щедрому самураю, что делает со своим создателем вселившийся в него ину-гами.
— Тебе понадобится меч.
— Вот он.
— Острый?
Когда тело наконец упало, ину-гами вернулся в ларец.
Тихо смеясь, мечтая о помешательстве, как о спасении, Пин‑эр распахнула мешок, достала шкатулку — и закрыла ее на защелку. Все тело пронизала дрожь, больше похожая на судорогу. Сквозь дерево стенок девушка ощущала, как ворчит, засыпая, сытый пес. В его ворчании слышалась угроза.
«Только попробуй бросить меня! — хрипел призрак. — Только посмей!..»
Сидя в пустом, залитом кровью доме, рядом с искромсанным Нобутакой, держа в руках конуру с мстительным духом, Вэй Пин‑эр думала о том, что ад — не такое уж скверное место.