По‑немецки лжесекретарь говорил чисто, с нижне-саксонским акцентом, словно выпускник Гетингенского университета. Слово «Алюмен» он произнес слитно, совсем не так, как это делал Лю Шэнь: «А Лю Мэн».
— Доброе утро, — кивнул Эрстед. — Вы, любезный, специально приехали из Пекина, чтобы со мной поздороваться?
— Нет. Я приехал, чтобы с вами попрощаться. Прощайте, герр Алюмен. Да будет ваш бог милостив к вам. Надеюсь, в раю такой душе, как ваша, выделят превосходную лабораторию…
Улыбнувшись, лжесекретарь крутнул в пальцах тросточку. Позади телеги раздался громкий скрип. Эрстед оглянулся, чтобы увидеть, как тяжелые створки ворот затворяются сами собой. По ту сторону, снаружи, громыхнул засов. Когда датчанин вновь обернулся, секретарь исчез. Заодно испарился дедушка Ма. О бегстве возчика свидетельствовали качающиеся ветви камелии, густо разросшейся вдоль забора.
Люй остался за воротами.
На смену возчику с грузчиком явились десятка полтора добровольцев. Они выбежали из пагоды, высыпались из кустов, чуть ли не из воздуха сплелись. Могучие, быстрые, вооруженные кривыми мечами и алебардами, китайцы окружали телегу.
«Надо быть осторожнее с желаниями. Они имеют обыкновение сбываться. Не устраивала скромность отъезда? Вот, пожалуйста! Шайка дюжих молодцов — чем не почетный караул?»
Рука нырнула в саквояж. Пальцы сжали рукоять двуствольного пистолета. С таким оружием, установив на него съемный приклад, британские офицеры охотились в Индии на тигра. Два ствола — два заряда. Еще пять пуль — в «барабанщике» князя. К сожалению, второй «барабанщик» покоится в багаже. На всех не хватит. Не всякая пуля попадает в цель, не всякая пуля убивает…
Рядом вскочила Пин‑эр, встала на телеге в полный рост, балансируя на краю. Эрстед запоздало понял, что она сейчас сделает, но остановить девушку не успел. Всплеснули рукава-крылья. Сверкнули лотосы на куртке.
— Прочь! Грязные свиньи-и-и!..
Ее голос опять сорвался на визг — как вчера. И… ничего особенного не произошло. Китаянка осталась стоять, как стояла. Замерла, прислушиваясь к себе. Неужели ину-гами за сутки растворился без остатка? Так быстро? Спастись от призрака мести, чтобы умереть во дворе облезлой пагоды…
Эрстед дивился собственному хладнокровию. Сейчас их убьют, а он думает черт знает о чем! Достав пистолет, он взвел курки — и услышал резкий, злой свист. Звук сорвал пружину, удерживающую равновесие, и мир завертелся безумной каруселью.
На телеге, расшвыривая багаж, взвился смерч. Когда он опал, в левой руке Пин‑эр сжимала сломанную стрелу. За это время Волмонтович успел извлечь оружие из кобуры и выстрелить навскидку. Ближайший молодец, уронив алебарду, с воплем покатился по земле.
Остальные бежали к телеге.
Эрстед поднял пистолет, выцеливая лучника. Руку болезненно рвануло отдачей. Калибр — 0,5 дюйма, не шутка. Жаль, некогда ставить приклад… Отвечая другу, трижды грохнул пятизарядник князя, и двор заволокло пороховым дымом. Телега превратилась в грозовую тучу, и, сорвавшись с нее, прямо в дым вонзилась живая молния. Пин‑эр двигалась с чудовищной скоростью; глаз не успевал следить за дочерью наставника Вэя.
«Она контролирует ину-гами. Они — единое целое!»
Эрстед повел пистолетом, выискивая цель для второй пули. Но из дыма никто не объявлялся. Звон стали. Тупые удары. Бульканье, хрип, стоны…
Вот теперь ему стало страшно по‑настоящему.
…«Сюзанна» шла на всех парусах.
Берег таял в дымке за кормой, превращаясь в туманную полосу. Матросы сновали по вантам, распуская последние рифы. Свистел в дудку рыжебородый боцман. Ветер выдался попутный, грех не воспользоваться улыбкой фортуны. Юнга, драя палубу, вздыхал и косился в сторону рынды, ослепительно сиявшей на солнце, — когда же пробьют обед?!
В животе паренька явственно урчало.
Распугивая чаек, заглушая плеск волн, над шхуной к небесам возносился баритон Волмонтовича. Сегодня князь был в ударе. В лице английских моряков он обрел благодарную публику, развлекая команду ариями из комической «Платеи» Рамо. С бака летели взрывы хохота и бурные аплодисменты.
На полуюте, опершись на планшир фальшборта, стояли Андерс Эрстед и Вэй Пин‑эр. Голова девушки белела свежей повязкой. Казалось, Пин‑эр поседела за время схватки. Поднебесная не желала отпускать этих людей, однако пришлось.
— Я так и не смог выбраться на его похороны, — вздохнул Эрстед. — Лишь через год приехал на могилу…
Взгляд девушки был красноречивее любого вопроса.
— Я говорю о Франце Месмере. О моем учителе. Мастере… э‑э… варварского ци‑гун.
Пин‑эр кивнула, сочувствуя. Долг перед учителем свят.
— Вернулся Бонапарт… Вы не знаете, кто это. Месмер скончался в тот день, когда император высадился во Франции. Европа тряслась, предчувствуя войну. В воздухе маячил призрак Ватерлоо. Границы перекрыли. Меня призвали на службу. Вроде бы мне не в чем себя винить. И все же… Надеюсь, он понял и простил. Он был мудрым человеком.
Не сговариваясь, оба наклонились к мешку, лежавшему у их ног. Тихо подойдя, капитан «Сюзанны» с интересом наблюдал, как странная парочка извлекает дешевый ларец. Девушка открыла крышку. Внутри, огражденная со всех сторон тонкими решетками из металла, покоилась мумифицированная голова собаки.
— Никакой электрической активности, — заметил Эрстед. — Как я и предполагал. Ларец нейтрален. Капитан, не найдется ли у вас чего-нибудь тяжелого?
— Пятифунтовое ядро, сэр?
— Вполне.
Выслушав приказ, матрос через пару минут принес ядро.
— Весьма вам признателен.
Эрстед уложил ядро в мешок. Туда же Пин‑эр опустила шкатулку — и принялась тщательно завязывать узел.
— Кого хороним, сэр? — капитан еле удерживался от смеха.
— Ошибки молодости, сэр…
Почесав в затылке, капитан не стал уточнять.
Двое подняли мешок, подержали над планширом — и разжали пальцы. «Саван» без всплеска исчез в воде. Пин‑эр беззвучно шептала молитву. Эрстед перекрестился. На баке смолк баритон князя — Волмонтович всегда отличался чуткостью к смерти.
Прошлое осталось за кормой, тая в жемчужном тумане. «Сюзанна» держала курс на юго-запад, навстречу таинственному будущему. «Прощайте, герр Алюмен! — в плеске волн насмешкой, опасным намеком звучали слова лжесекретаря. — Глядишь, свидимся…»
Ох уж эти китайцы! Андерс Сандэ Эрстед улыбнулся. Значит, герр Алюмен? Не без претензий, зато со смыслом. Странное дело — прозвище ему нравилось.
«Оставлю на память», — решил он.
Над шхуной раскинулось небо — ярко-синее, бескрайнее, опасное. Вечером, если не помешают тучи, на нем загорятся звезды. Колючие лучи осветят купол цирка, где человечек-акробат играет с судьбой. Вчера его ждали аплодисменты, а завтра, быть может, — падение с трапеции. Зачем ты изобретаешь рискованные трюки, смешной циркач? Надеешься уцепиться за воздух зубами?
Спустись лучше вниз, в опилки…
Великий Ветер, Отец всех ветров, паря там, где проходила граница жизни, еще не отмеченная разумной пылью земли, бросил взгляд на горсть воды, пролитую между островами и кромкой материка. Скорлупка-шхуна бросала вызов стихии. Блестела тугая гроздь парусов — ткни ножом, и из снежно-белых ягод брызнет сок. Карабкались по тонким паутинкам муравьи-матросы, у штурвала замер жук-рулевой.
Чего хотят? Что ищут?
Любопытствуя, Великий Ветер снизился, толкнул шхуну ласковой ладонью. Вперед! Семь футов под килем, дурашка! И десять раз по семь, и сто десять… Не хватит глубины моря? Ничего, есть небо, солнце, звезды — был бы идущий, а дорога найдется.
Вдруг настанет час, и не я спущусь к вам, а вы подниметесь ко мне?
Смех пронесся над морем, пеня волны — и умчался прочь по синей дороге. Да, академик Эрстед-старший еще не изобрел Механизм Времени. Но шестеренки дней вертятся, направляя стрелки лет. Слабое дыхание одного, слабое дыхание сотни, тысячи… дыхание миллионов, миллиардов — берегись, ветер!
«Поберегу-у-усь! — откликнулось вдали. — Себя уберегите, крохи-и-и…»
Восток исчез в туманной дымке. Впереди ждал Запад — холодный, надменный, родной. Свинцовая гладь каналов. Красная черепица крыш. Снег на кронах деревьев. Дождь в соснах. Распутица проселков.
Люди везли домой солнце.
Акт IIIМеханизм Времени
Смертная казнь должна быть демократизирована. Если до сих пор способ наказания зависел от благородства происхождения, теперь эту безобразную ситуацию стоит в корне изменить. Я предлагаю свою разработку — механизм, который позволит мгновенно и безболезненно отделить голову от туловища осужденного, что является более гуманным и менее затратным методом.
Il y a quelque chose а completer dans cette démonstration. Je n’ai pas le temps.[14]
Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ,
Со лбом, в бореньях роковых
Разбитым о недвижность их!
Сцена перваяБаррикада Обри-ле-Буше
1
— К черту дверь!
Приклады врезались в замок. Стальная дужка выдержала, подвели скобы. Давно прибиты, небось, при Старом режиме. Удар, еще удар… Потревоженный засов взвыл, проклиная незваных гостей, отъехал в сторону. Из глубины пахнуло сыростью и тленом.
— Вниз!
Огюст Шевалье не спешил, пропуская товарищей. Первый, второй, третий… седьмой. Всего дюжина, он — тринадцатый. Остатки гарнизона.
Баррикада улицы Сен-Дени пала.
— Торопитесь!
Стоя на пороге, он оглянулся через плечо. Маленький дворик пуст, гончие потеряли их след. Ненадолго, конечно. Улицы полны солдат, с утра в город вошли «линейцы». Не увальни-ополченцы — армия. Сейчас начнут прочесывать квартал — двор за двором, дом за домом.
Конец восстанию!
Избитая дверь застонала, отгораживая беглецов от лучей жестокого надсмотрщика — июньского солнца. Из глубины проступило желтое пятно — кто‑то зажег взятый с полки фонарь. Погреб. Узкий проход, слева — бочки, справа — пыльные стеллажи с торчащими наружу донцами бутылок, переложенных соломой.
— Ребята, да здесь вино! Гуляем…
Веселый голос умолк, не найдя поддержки. Шевалье пожал плечами. Чему еще быть в винном погребе? Кабачок «Крит», у входа — Наполеон, сплетенный из лозы; дощатые столы, скатерти, застиранные до дыр, фальш-камин без дров. Улица Обри-ле-Буше, знакомые места. Сиживали, кутили, толковали о Сен-Симоне. И в погреб заглядывали, когда хозяин, папаша Бюжо, маялся подагрой и просил «сыночков» подсобить. Бутылки, дело дорогое, не трогали, с бочками же знакомились вплотную. Ближе к залу — белый «сильванер» из Мозеля, дальше — темно-красное «бруйи» и мускат.
«Извини, папаша. На этот раз пришлось войти с черного хода».
Огюст Шевалье на миг прикрыл глаза, вдохнул сырую пыль, замер. Тихо, покойно, словно ничего не случилось. Сейчас он нацедит винца, поднимется по скрипучей лестнице наверх, где шумит славная компания. Все живы, никто не убит, не заколот штыками, не расстрелян…
Отвечая его мыслям, каменные стены еле заметно дрогнули. Пушки! Огюст закусил губу, с горечью усмехнулся. Хоть в бочку, дружок, залезь, хоть нырни в память с головой.
Не спрячешься!
Восстание рухнуло на Париж внезапно, как летняя гроза — без подготовки и предупреждения. Когда на улицах начали стрелять, Шевалье бросился в Латинский квартал, пытаясь найти кого-нибудь из Директории Общества. Он помнил наказ Командора Бланки: осторожность и бдительность. Король-Гражданин и его свора — мастера по части провокаций. Выманить безоружных людей на улицы, на заранее пристрелянные точки, окружить, изрешетить картечью. Так уже случилось год назад — погибли десятки, сотни угодили на каторгу.
Теперь, в июне 1832‑го, все обещало повториться. Случайная стычка на похоронах генерала Ламарка переросла в драку с полицией. Кто‑то — ищи-свищи, кто! — достал пистолет…
Оружия и патронов в обрез. Нет плана города. Не успели предупредить друзей из Национальной гвардии. Выступать в таких условиях — безумие. Но Директория отдала приказ. Бои уже шли, строились первые баррикады, булыжник окрасила кровь. Времени на раздумья не было.
Его вообще не было.
«Нет времени» — написал в предсмертной записке Эварист Галуа. И поставил дату: «1832». Эта фраза ржавым гвоздем засела в мозгу Шевалье. И терзала каждую минуту — от утренней стрельбы до пламени ночных пожаров. Ты прав, друг-математик. Нет времени — ни на что.
Даже умирать приходится второпях.
Баррикада Сен-Дени держалась сутки. Чертова дюжина уцелевших сумела уйти, ускользнуть проходными «сквозняками». Остальным повезло меньше. Квартал окружен, «линейцы» с Национальной гвардией ловят и добивают беглецов. Над Парижем, замершим в ужасе, грохочет пушечный гром. Позади — смерть, впереди — улица Обри-ле-Буше, последний оплот.
— Пусто! Никого нет.
Паренек в длинной рабочей блузе отошел от окошка, вытер лицо рукавом. Огюст кивнул — и сам прилип лбом к грязному стеклу. Родной пейзаж. Кривая улочка, старые дома-трехэтажки, ставни наглухо закрыты. Валяется перевернутая тележка. А вот и Наполеон — бросили бедолагу-императора прямо на булыжник, да еще сверху прошлись. Такое бывало лишь после праздника-карнавала, когда утомленные гуляки расползались по домам.
Стекло задребезжало — неподалеку ударил залп.
Где‑то еще сражались.
— Внимание! Зарядить оружие. У кого остался порох, поделитесь с товарищами…
Шевалье облизал сухие губы. Нет времени — даже на то, чтобы откупорить ближайшую бутылку. Извини, папаша Бюжо. Как удержаться, если глоток может стать последним? Вот эту, с краю, с самодельной этикеткой, желтой от времени и седой от пыли.
Отбить горлышко, пустить по кругу…
— Нет пороха, гражданин Шевалье!
— Совсем нет?
— Ага…
Последний штурм баррикада отбивала штыками, прикладами, досками, тележными колесами — всем, что попало под руку. Из шести десятков на прорыв ушла половина. Спаслись те, кто вовремя нырнул в открытую калитку, остальных снесла картечь.
Огюст взвесил на руке мушкет — древний, воняющий гарью.
— Выходим из кабачка — и направо, бегом. Там баррикада.
— А если…
— Если бой — в штыковую.
Штыки имелись не у всех. Да и драться никто толком не умел. Молодые рабочие из Сен-Антуана, студенты, двое учеников Нормальной школы — знакомая форма с блестящими пуговицами. Не войско! Огюст понял это сразу, едва примчался на улицу Сен-Дени. Надежда была лишь на Национальную гвардию, но «синие» остались верны присяге. В плен «блузников»-повстанцев не брали.
Убивали на месте, у ближайшей стенки.
— Приготовиться…
Ждали выстрелов. Нет, Обри-ле-Буше встретила их горячей тишиной. Словно стены и потолок винного погребка без звука расступились, подались в стороны. Тот же погреб — пустой и пыльный. Сброшен с престола, плетеный император иронически разглядывает острые перья облаков, плывущих по небу. Слева — пусто, хоть шаром кати; справа…
— Наши!
Над темной горой баррикады развевался черный флаг. Ослабев, ветер с трудом ворочал тяжелое полотнище — тащил, ронял, вновь разворачивал. Шевалье вспомнил, как вчера спорил о цвете знамени. Черный — цвет восставших рабочих Лиона. Париж привык к красному… Теперь спор казался нелепой бессмыслицей. Спорщики мертвы, а мертвым все равно, под чем лежать.
Черный — Смерть. Красный — Кровь.
Невелика разница.
— За мной!
До баррикады, где суетились защитники, оставалась сотня шагов. Стрельба не спешила возобновиться. «Хоть в этом повезло, — думал Шевалье, ведя отряд. — Доберемся живыми. Может, дотянем до ночи, до спасительной темноты, когда кошки серы, а убийцы слепы…» Вернулись спокойствие и уверенность. От пули ушли; рядом — свои…
Сглазил!
Тишина лопнула — не от выстрела, от барабана. Били впереди, в конце улицы. Там нет своих, там — враг.
— Тра-та-та-та!
Звук за время боев стал привычным — наслушались до звона в ушах. Легкие палочки врезаются в туго натянутую кожу. Атака! Все по уставу. Сначала — барабаны, затем — шаг марширующих рот, и наконец — команда «Пли!»…
Улица дрогнула — от булыжника до красной черепицы крыш. Жалуясь, зазвенели лопнувшие стекла, дождем опали на мостовую. Белый дым взметнулся к облакам, повис клубящейся тучей. Штурм начался. Ядра врезались в баррикаду, дрогнуло и упало знамя. Убитые без стона легли на землю.
Уцелевшие бросились на врага.
Мокрыми от пота руками Шевалье перехватил мушкет. Оглоблю бы! — все толку больше… Нет времени! Неприятель на баррикаде; меж серых блуз — синие пятна гвардейских мундиров. Именно такую форму надел Эварист Галуа, желая поддержать арестованных друзей. За чужой мундир и посадили — солидарность стоит дорого.
Сегодня гвардейцы возвращали долг — сторицей.
— Коли «синяков», парни!
Анри де Сен-Симон предлагал строить вместо храмов святилища Ньютона, коему сам Господь вручил руководство Светом и управление жителями всех планет. Кровавая эпоха революций позади. Наступил век Науки. Ей предстоит создать Новое Небо и Новую Землю. Лучшие — ученые, изобретатели, инженеры — возьмут на себя бремя власти. Не нужно насилия, обмана, интриг. Достаточно объединиться, двинуть вперед прогресс, и Знание само приведет к счастью…
Вступая в Общество Друзей Народа, Огюст Шевалье надеялся никогда не брать в руки оружия. Разве что в крайнем случае. В самом крайнем… Первого человека он убил вчера. Просто и быстро: увидел, прицелился, выстрелил.
Попал.
Порох и свинец еще были в наличии. Атаки следовали одна за другой. Огюст довел счет до пяти, делая зарубки на прикладе. Когда началась рукопашная, о математике пришлось забыть. Багинетом, как выяснилось, убивать не слишком сложно. Коли да выдергивай.
В кратких паузах между схватками он с тайным страхом ждал: вот-вот начнет мучить совесть. Или хотя бы голос подаст. О таком писали в книгах: убийство не проходит даром, оно противоестественно, душа и сердце протестуют…
Совесть молчала. Если и пыталась говорить — шепотом. Не услышишь. Сердце же заболело лишь тогда, когда на баррикаде кончился порох.
2
— Бей!
Чертова дюжина опоздала. Гвардейцы уже теснили «блузников» к ближайшей стене. Ружья молчали — у восставших кончились заряды, да и «синяки» предпочитали орудовать штыками. В первые часы восстания с пленниками еще пытались разбираться. К вечеру начались расстрелы; сегодня тех, кто сдавался, без лишних церемоний закалывали на месте.
Офицер наступил на упавшее знамя, взмахнул саблей:
— Сопротивление бесполезно!
— Вперед! — ответил на бегу Огюст Шевалье.
Все оказалось проще, чем думалось. Даже когда довелось всадить багинет в спину, обтянутую мундиром, почерневшим от пота. Лезвие скользнуло по ребрам. Огюст поморщился — и ударил вновь, наверняка. Добивать не пришлось. Еще один сам наскочил на клинок — оступился на краю перевернутого экипажа, качнулся, упал…
В лицо плеснуло кровью. Шевалье прикинул, осталась ли вода во фляге, оттолкнул ногой бьющееся, вопящее тело, забрался повыше — и с изумлением понял, что бой кончился. Уцелевшие гвардейцы драпали во все лопатки. На мостовой сиротливо распласталось знамя — черное?! — нет, трехцветное, с золотым шитьем.
Радость сгинула, едва родившись. Национальная гвардия — не линейные полки. Невелика честь — распугать пригородных лавочников. Большинство «синих» дралось впервые. Будь на баррикаде порох, защитники управились бы без всякой подмоги.
Он потер ушибленный бок, склонился к мертвому офицеру. Сабля? — нет, сабля нам ни к чему. Зато пистолет и пороховница очень пригодятся. Надо дать команду подобрать брошенные патронташи, пока не завертелось по новой.
Рядом с трупом лежал умирающий — свой.
— Шевалье? Ты?!
Русая борода-эспаньолка, густые усы. Эполеты нашиты на темный сюртук, красная кокарда — на щегольский «цилиндр». «Ко всем республиканцам…» Письмо Эвариста Галуа, писанное накануне дуэли, адресовалось Н. Л. и В. Д. Вот он, Виктор Делоне, член Директории Общества.
Командир.
— Баррикада Сен-Дени погибла, Виктор.
— Баррикада Обри-ле-Буше погибнет, Огюст. Ты успел к финалу.
Черный стяг опять взмыл над обреченными людьми. Ветер стих, ткань повисла, как траурная гардина. Трофейный порох роздан, сосчитаны пули; убитых отнесли в сторону, раненым дали хлебнуть вина.
Враг медлил.
Синие мундиры опасливо жались к дальнему концу улицы. Обожглись, неохота помирать под завязку. Смолк вдали орудийный гром. Лишь изредка тишину разрывали редкие залпы. Там не воевали — расстреливали.
Восстание подавлено.
— Жаль, не увижу, чем дело кончится. Гвозди Иисусовы! Победим же мы когда-нибудь!..
В голосе Виктора Делоне — обида. Со стороны казалось, что командир спорит с невидимкой-Смертью. Держится из последних сил. Упрашивает: отойди, отмерь новый срок, до победы. Нет, отвечает Костлявая. Времени — нет. До победы не дожить никому — улицы перекрыты, неприятель смыкает ряды. Сейчас опомнятся, выдвинут пушки, хлебнут казенной водки для храбрости…
— Огюст… тебе нужно…
— Что?
— …поговорить…
— С кем? С Королем-Гражданином? Так и так, ваше величество, решим дело полюбовно…
— У стены…
Шевалье устало повел плечами, глянул вверх, на свод гигантского погреба-склепа, накрывший всех — живых, мертвых и умирающих. Когда-нибудь они — грядущие Викторы и Огюсты — победят. На месте баррикады Обри-ле-Буше построят святилище великого Ньютона, с яблоками, висящими на карнизах. Наука станет править миром, просвещение вытеснит мракобесов и негодяев…
Когда-нибудь.
— Ладно, иду.
Далеко идти не пришлось. Возле разбитой витрины, где грудой валялись трупы, в густой тени навеса стонали раненые. Студент-медик в окровавленном переднике подскочил к Шевалье, хотел что‑то спросить, но передумал — молча махнул рукой.
Ищите, мол, сами.
Первый, второй, третий… шестой… Девятый лежал с краю, укрытый под подбородок грязной простыней. На белом, заострившемся лице глупо топорщились пышные бакенбарды. Огюст вздрогнул. Этой встречи он не ждал.
— Александр!
Дрогнули восковые веки. «Эвариста вызвали Александр Дюшатле и его приятель, национальный гвардеец». С шести шагов. Насмерть. Недолго ты прожил, Дюшатле, после дуэли с беззащитным математиком…
— Шевалье? Ты?
Шевельнулись бледные губы. Плеснул болью взгляд.
— Хорошо… успею…
Плыл над мостовой горячий воздух лета. Царило над головами грозное безмолвие. Твердь небес отгораживалась от душ грешников алмазной броней. Внизу, готовясь сойти в преисподнюю, дышал рукотворный ад. Стоны, брань; от соседних кварталов доносились одиночные выстрелы.
— …ты — свидетель. Передай нашим… Глупо умирать от своей пули, да? Думал перейти — не вышло… Национальную гвардию даже не предупредили!.. мы ничего не знали… Огюст! Меня считают убийцей Галуа. Не хочу уходить Каином! Мы поссорились — из-за Стефании дю Мотель. Хлебнули лишку, увлеклись. Не помню, кто кого вызвал первым…
Мертвец рассказывал о мертвеце.
— Наутро опомнился, прибежал к Эваристу. Объяснились, обнялись… Чушь! бред!.. У Стефании жених, учитель, на нас она и не смотрела… Огюст! При нашей ссоре присутствовал еще один человек. Член Общества, дальний родственник Стефании… он сказал, что должен… обязан защитить честь семьи…
Голос превратился в хрип. Простыня сползла вниз, открывая изодранный мундир. Гвардеец Дюшатле, друг Галуа, не желал уходить в вечность — Каином.
— Я узнал… поздно… в ночь перед дуэлью я…
Громыхнул залп — близко, за углом.
— Возьми у меня газету — там статья…
Второй залп.
— …Пеше д’Эрбенвиль…
«Синие» строились. Теперь они были не одни — из переулка подтягивались новые вояки, сине-красные. Мундиры с шитьем, штаны — яркой киноварью. Ровный шаг, холодный блеск штыков — «линейцы».
Армия.
— Конец, — шепнул Делоне, приподнявшись на локте. — Выживешь, Огюст, узнай, кто нас подставил. И насчет Галуа узнай. Мне — не успеть. Нет времени.
Шевалье пожал плечами: у всех нас, дружище, нет времени. Газета со статьей лежала в кармане — «Шаривари», вчерашняя. Он успел лишь скользнуть взглядом по заголовку. «Ужас предместий» — хуже, чем «Сена кишит трупами»!
«…И убийца не раз являлся ей в снах!»
— Александр сказал, что не стрелялся с Эваристом. И назвал имя: Пеше…
— Д’Эрбенвиль, — кивнул Делоне. Вид противника словно добавил умирающему сил. — Я давно к нему присматривался. Аристократ, богач, бретёр — что такому делать в Обществе?
Странно, но именно сейчас, когда до гибели оставалось две сотни шагов и две сотни секунд, Огюст успокоился. Смерть, ради встречи с ним надевшая красивую форму, была не здесь, не в тесном коридоре Обри-ле-Буше, залитом кровью. Между жертвой и палачами выросла стена: каменная? стальная? — хрустальная. В уши ударил звон памятных колокольцев. Стены домов взметнулись погребальными стелами; ангел, знаток алгебры, снизошел к гостю, заблудившемуся среди могил.
Это бедный шевалье
В нашу компанию, к Маржолен,
Это бедный шевалье,
Гей, гей, от самой реки…
Страх остался далеко — среди надгробий Монпарнаса, у разбитой баррикады Сен-Дени. Нет, Огюст не превратился в мудреца. И душевных сил не обрел. Ушибы и ссадины тоже болели по‑прежнему. Но он вдруг понял: Время — с ним, и бояться незачем.
«Снежинка повернулась вокруг оси — и осталась неизменной».
Мысль показалась вполне здравой. Если не суетиться, считая мгновения, — все успеешь. Выжить. Помочь друзьям. Найти убийц. Газета, которую дал ему Дюшатле, — лишь одно из звеньев. Цепь коротка — накрутим ее на руку, осторожно потянем…
Версий три — как и подозреваемых. Первый лежит у стены, исклеванной пулями, под грязной простыней. Прости, Александр! — и прощай. Второй — Пеше д’Эрбенвиль, знатный бретёр. Третий… Мягкая ладонь коснулась плеча, тронула перстами колокольчики. Те ответили веселым перезвоном:
К дочке нашей он спешит,
В нашу компанию, к Маржолен.
К дочке нашей он спешит,
Гей, гей, от самой реки!
Шевалье улыбнулся. Вертись, снежинка! Мы все успеем — и найти убийцу, и покарать заказчика. «Нашего врага зовут Эрстед. Андерс Сандэ Эрстед…» И ты, загадочный Эминент, не спрячешься в электрическом огне. Много вопросов, мало ответов…
Разъясним! — и оформим.
— Сцена готова, — прохрипел Делоне. — Последний акт. Гвозди Иисусовы! Командуй здесь Виктор Гюго…
«Гюго? А что, этот мог бы! С Дюма на пару. Эрнани в Нельской башне».
— …я бы произнес вдохновенную речь о том, как сладко умирать за свободу. И все бы героически погибли — в мучениях, с длинными монологами. Занавес, овация, в зале — аншлаг…
— И двойной гонорар, — согласился Шевалье.
Он помолчал и добавил:
— Сволочи!
Трагическая сцена готовилась принять заскучавших актеров. Улица, мундиры цвета свежих кровоподтеков — две шеренги, острия штыков. Растоптан, лежит флаг — трехцветный с золотом. Переулок налево, переулок направо. Узкие, словно норы. Дальше — еще два. Совсем щели, с трудом разглядишь.
Огюст мысленно признал свою неправоту. Зря он обругал восторженных «романтиков»! Их дело — сказки писать. Для баррикад иные нужны. Простите, граждане сочинители! Со зла сболтнулось.
— Ты видишь… ты видишь, Огюст?!
— Переулки? Да. Ждем атаки, идем в лоб, прорываем строй. Режем и давим всех, кто ближе, — и разбегаемся. Заборы низкие, есть проходные дворы…
Три года назад, накануне Июльского восстания, он, в ту пору ученик Нормальной школы, оббегал весь старый центр — от Ситэ до Монмартра. Изучил до мелочей: дворы, заборы, входы в городскую Клоаку, спуски к реке.
Тогда не пригодилось.
— Знаешь, Виктор, — он понимал, что Делоне останется здесь, на куче хлама, носившей гордое имя «баррикады». Тащить умирающего, идя в рукопашную, не рискнет никто. — Я у Дюма вычитал одну байку. При Старом режиме в тюрьмах было правило: во время побега каждый думает только о себе. Это не эгоизм. Это — единственный способ спастись. Россыпью, во все стороны, не оглядываясь. Галуа, чудак, мне это пытался обосновать математически. Зачем? И так понятно.
— Тра-та-та-та-та! — сказали барабаны.
— В штыки! — ответила баррикада.
3
Квадрат крыльца. Шестнадцать ступеней — черных и красных вперемешку. Мрак-пожар, мрак-пожар — в глазах рябит. Дубовая дверь, молоток на медной цепочке.
Что еще?
Глухие стены. Ряд окон-бойниц — высоко, под крышей. Массивная скамья врезана в толщу камня. Левее — наглухо запертые ворота: завитушки из бронзы, допотопное рококо. Огюст Шевалье, внук якобинца, с пониманием кивнул. Предместье Сен-Жермен, улица Гренель.
«Аристо» — недорезанные.
В полночь девушка придет
В нашу компанию, к Маржолен.
В полночь девушка придет,
Гей, гей, от самой реки…
Песня не отпускала весь день, до заката. Он не противился — мурлыкал еле слышно. Поется — значит, жив. Позже вспомним, помянем погибших, возьмем за глотку тех, кто толкнул безоружных под картечь. Время с ним, его хватит на все. Отчего не спеть? Хотя до полночи — далеко, и не девушка придет от реки, в нашу компанию, а он сам явится к девушке.
Спасибо приятелям-грузчикам с кормилицы-Сены — не подвели. Ни о чем не спрашивая, помогли смыть кровь с лица и рук. Достали штаны и куртку, дали поспать пару часов под рваным парусом.
За твоей душой спешит
В нашу компанию, к Маржолен,
За твоей душой спешит,
Гей, гей, от самой реки…
Огюст смерил взглядом тихий, словно затаившийся особняк. Пнул каблуком нижнюю ступень — черную. Век бы сюда не ходить — ни в Сен-Жермен, заповедник Старого режима, ни в этот дом… Вспомнилось название — особняк Де Клер.
Номеров здесь не признавали.
Черный-красный, ночь-день. Потревоженный молоток глухо ударил о металл. Шевалье с опозданием сообразил, что в его нынешнем наряде не входят с парадного крыльца. Особенно когда стрельба еще не стихла. Сейчас погонят прочь или полицию кликнут…
— Чего надо?
На желтом, лоснящемся лице лакея — скука пополам с недоверием. Огюст едва сдержался, чтобы не сунуть руку за пояс, к трофейному пистолету. Нельзя! Вот если бы они сегодня победили…
— Мне нужна баронесса Вальдек-Эрмоли.
— Кто вы такой?
— Друг с кладбища Монпарнас.
Молчание — долгое, мрачное. В лакейских глазах — откровенная неприязнь.
— Заходите.
Дверь открывалась с натугой. Ей тоже не показался нежданный гость.
— Ждите здесь!
«Здесь» — у подножия мраморной лестницы, застеленной темно-бордовым ковром. По таким лестницам приятнее всего взбегать с заряженным мушкетом. И не одному, а с отрядом верных товарищей. Именем Революции!.. Словно подслушав крамольные мысли, лакей исчез. Его собрат обнаружился аккурат посреди лестничного марша. Рука — в правом кармане ливреи, на лице — служебный долг.
Бдит!
Огюст скользнул взглядом по расписному потолку (Амуры и Зефиры в медальонах), по стенам, обтянутым светлой тканью, по портрету в золоченой раме. Век бы сюда не ходить! К сожалению, у судьбы — злое чувство юмора.
— Заходите. Скорее!
В ту ночь — после похорон Галуа и знакомства с таинственным Эминентом — они даже не поговорили толком. Огюст и рассмотреть‑то ее не сумел — даму, которая ждала его у кладбища в карете. В салоне царила тьма. Лицо скрывалось под маской; голова и плечи — под черной шалью. В ушах Шевалье до сих пор звенели колокольчики, перед глазами струилось неверное синее пламя…
«Как вы относитесь к вампирам, сэр?» — спросил зубастый мистер Бейтс.
Карета довезла его до моста через Сену, где они и распрощались. Шевалье дважды повторил адрес, названный ему дамой — «На всякий случай!»; обещал зайти, если что… Несмотря на усталость, темноту и заботу о его благополучии, он все же сообразил, что не слишком пришелся по душе баронессе Вальдек-Эрмоли.
«Республика и Разум!» — сказал ему Эминент.
От дамочки из особняка Де Клер такого не услышишь.
— Что вам угодно?
Шаль исчезла вместе с маской. Мотылек расправил драгоценные крылышки. В светлых волосах — колкий блеск бриллиантов. Колье на высокой — лебединой! — шее, золото на узких пальцах, на изящном запястье. В глазах — алмазный огонь, глянуть больно. Яркие губы подрагивали от нетерпения — баронесса спешила.
Или показывала, что спешит.
Огюст хотел напомнить, что он — тот самый, которого вы, ваша светлость, подвозили от Нового кладбища, давали адресок…
— Рыбой пришел торговать.
Глаза-алмазы вспыхнули — и погасли.
— Остроумие, достойное грузчика. У меня гости, я очень занята. Вас, Шевалье, отведут на кухню…
На «господина» ее не хватило. Огюст вздохнул. На кухню! Хорошо еще, не на конюшню. С другой стороны, в его положении выбирать не приходится. Государственного преступника ищут повсюду. На квартиру не вернешься, к товарищам не зайдешь; приметы разосланы по гостиницам, заставам, постоялым дворам.
— Дарю вам вторую попытку, гражданка баронесса.
Злости он не испытывал. Хозяйка зря пытается ставить гостя на место. Огюста здесь ждали — и не просто ждали. Если пускают в дом без разговоров, если бегут навстречу…
Эминент зря слов не тратит.
— Пойдемте, господин Шевалье…
Темный холст портретов чудесно смотрелся на бежевой ткани обоев. Тот, что Огюст увидел, входя, был лишь первым в числе многих. Пышные платья, гордо вздернутые носы; камзолы шиты золотом, смешно торчат бороды, сверкает филигрань орденов.
— Бывшие владельцы, герцоги де Клер, — не оглядываясь, бросила баронесса. — Мой покойный муж с ними в дальнем родстве. Мы выкупили особняк. Если вам интересно, господин Шевалье, мы с мужем — из Австрийской империи. Но я живу в Париже шестой год…
Лестница кончилась. Они шли коридором — широким, пустым, гулким. Картины чередовались с гобеленами. Вышитые драконы и рыцари имели жалкий вид. Со Временем эти красавцы явно не дружили. Возле одного портрета, висевшего у окна-бойницы, Шевалье задержал шаг.
«Это уже не древность. И краски свежие, и мазок иной…»
Молодой офицер в темно-синем мундире весело улыбался художнику. Малиновое шитье, желтые «крылья»; в руке — кивер с козырьком. Алый султан, белые этишкеты. Под султаном — златой орел взмахнул крылами. Сабля на боку, красная розетка возле сердца — сгусток крови. Офицер сиял от счастья. Он даже соизволил ответить на взгляд гостя:
«Оценил, студент?»
Под Новым Небом Сен-Симона военным не место. Они исчезнут — вместе с войнами и прочим наследием проклятого прошлого. Но такие бравые ребята Огюсту были по душе. До Будущего — далеко, пока же — их время.
— Князь Волмонтович, мой польский кузен, — подсказала баронесса, заметив его интерес. — Воевал за Францию в армии герцогства Варшавского. Видите розетку? Казимир — офицер Почетного легиона…
Огюст открыл рот, желая похвалить обоих — и героя-кузена, и мастера-художника, — но слова застряли у него в горле. Колокольчики! — еле-еле, тихо-тихо…
За твоей душой спешит
В нашу компанию, к Маржолен…
— Надеюсь, он жив.
Сказал — и укусил себя за язык. Поздно! Женщина вздрогнула, отступила на шаг. Рука метнулась к сверкающим камням колье.
— Я — тоже. Теперь — о наших взаимоотношениях. Qui pro quo… Вам перевести?
— Сделайте одолжение, гражданка. Мы — люди темные. Etruscam non legatur.
Яркие губы дернулись, едва сдержав ответную резкость. Огюст тоже постарался не улыбнуться. Видит бог, не хотелось с этого начинать. Так ведь сама напросилась!
— Господин Шевалье! Если вас тошнит от титулов, называйте меня госпожой Вальдек! Но не смейте!.. Не смейте издеваться, поняли?!
Лихорадочный румянец на щеках. Дрожь в голосе. В глазах — погребальные костры. Кажется, он все-таки перегнул палку.
— Госпожа Вальдек! «Qui pro quo» означает не только «услуга за услугу», но и просто — «путаница». Во избежание таковой объяснимся. Наш общий… э‑э… знакомый рассчитывает на то, что я буду помогать вам — et vice versa.[15] Если вас это устраивает…
Он старался говорить как можно мягче. Чудилось, что перед ним не аристократка, усыпанная бриллиантами, а соседская девчонка, у которой он, безмозглый сорванец, сломал куклу. Девчонка, правда, была очень вредной и заслуживала наказания.
— Устраивает. Как я понимаю, вы скрываетесь от полиции. Придя в мой дом, вы подвергли опасности его обитателей. Ладно, переживем. Для всех вы станете моим дальним родственником. Но — услуга за услугу. Не исключено, уже завтра мне понадобится ваша помощь.
— Охотно!
Шевалье вздохнул с облегчением — и увидел свою собеседницу заново. Не мотылек в искрящейся пыльце, но и не девчонка с куклой. Вдова средних лет, под тридцать, с припудренными морщинками. Не слишком уверенная в себе — и наверняка не очень счастливая. Тем, у кого жизнь сложилась, не нужен друг Эминент.
Вспомнился портрет молодого офицера. Замечательная у поляка улыбка!
— Госпожа Вальдек! Соглашаюсь, я вел себя не слишком куртуазно. Тяжелый, знаете ли, выдался денек…
— Забудем, господин Шевалье. Мои гости еще не ушли. Они ждут меня. Если вы хотите о чем‑то спросить…
Вопросов было много, один другого краше. Например, вампиры. Баронесса ничем не походила на безумцев из Биссетра. Но мистер Бейтс определенно на что‑то намекал! Может быть, на себя самого? Рыхлая земля на могиле, разверзстый гроб; клыки, дух тлена не заглушить дорогим парфюмом…
— Андерс Сандэ Эрстед. Вы его знаете?
Баронесса задумалась, потерла запястье, словно унимая боль.
— Видела один раз. Завидую его друзьям.
— А врагам?
— Не слишком. Впрочем, сие уже не важно. Эту ночь Андерс Сандэ Эрстед, как мне кажется, не переживет. А у нас с вами иные заботы.
Дальше шли молча.
4
На кухню его не отправили.
Госпожа Вальдек отвела «родичу» комнату, заставленную роскошной мебелью в стиле позапрошлого царствования. Темный шелк обоев, Ватто с Фрагонаром на стенах, наборной штучный паркет — и ни одной книги. Что взять с аристократов? Чтение, впрочем, имелось. Заметка из «Шаривари» — и еще кое-что, ради чего пришлось тайком заглянуть на остров Ситэ, в университетскую лабораторию.
Он нарушил приказ — впервые в жизни, если не считать съеденного, несмотря на строгий мамин запрет, варенья. Подчиняться не любил, но, если уж соглашался — выполнял все до точки. Директория Общества распорядилась: всем, кто в эти дни взялся за оружие, немедленно покинуть Париж. Огюсту Шевалье, командиру баррикады Сен-Дени, предписывалось уехать из страны — минимум на полгода. Арест погубил бы не только его, но и многих других.
Король-Гражданин не щадил инсургентов.
Огюст решил остаться. Все понимал, со всем соглашался, не пытался спорить. Просто вдруг понял, что сам может отдавать приказы. Его война продолжалась.
Снежинка-маяк вела за собой.
«Дорогой Огюст! Мои главные размышления были направлены… к трансцендентному анализу теории неопределенности… Но я не имею времени…»
Шевалье провел ладонью по лицу, осторожно дотронулся до кипящего болью виска. Галуа не в первый раз помянул Время. Спешил? Но это не помешало Эваристу исписать целую кипу бумаги. Перечитать, многое исправить, разложить по конвертам. «Не имею времени…»
Почему?
Пробравшись в Университет, он достал из тайника бумаги Галуа. Читать думал завтра, на холодную голову. Но, проснувшись среди ночи, решился — и зажег свечу. Разбудил его сон — липкий, странный, как и все, что случилось за последние дни.
Он помнил каждую мелочь.
…По улице Обри-ле-Буше медленно, не спеша шагали мертвецы. Первым хромал усатый старик в незнакомой форме, волоча за собой древнюю аркебузу. За ним ковыляли, тараща слепые бельма, утопленники в рваных бушлатах. «Жабо» из водорослей, лица изъедены рыбами. Следом, будто лава Везувия, пузырилась бурая каша — бурлила, лилась по щербатому булыжнику. Мелькнул лоскут кожи, утыканной иглами; в переулок уползло, извиваясь, бородавчатое щупальце.
Мертвецы шли на штурм баррикады.
Страха не было — лишь омерзение. И бессонница. Огюст плеснул в лицо воды — рукомойник стоял в углу; обтерся полотенцем, сел к столу. Голова трещала, боль расползалась, как дурацкая каша из кошмара. Но он с упрямством фанатика продолжал разбирать строчку за строчкой.
«Из всего изложенного видно большое различие между присоединением к уравнению одного из корней некоторого вспомогательного уравнения и присоединением всех корней. В обоих случаях группа уравнения…»
Он не понимал, не понимал, не понимал…
Снежинка упала к черному горизонту.
Погасла.