Тет-а-тет
1
Шевалье готов был голыми руками придушить гостью. К счастью, приступ ярости быстро прошел. Конечно, он не станет никого душить. Он ответит с предельной вежливостью:
«Прошу извинить меня, гражданочка. Сейчас я очень занят и не могу вас принять…»
Женщина пошатнулась, ухватилась за косяк двери и начала сползать на пол. Ее ногти, покрытые лаком цвета грозового неба, оставляли бороздки на трухлявом дереве. Лицо залила лунная бледность. Посмертная маска из гипса, где жили лишь два сапфира, вставленные в глазницы. Они молили и велели, притягивая, как магниты…
— Что с вами? Вам плохо?!
Он сам не понял, как оказался рядом. Подхватил, поддержал, окинул комнату лихорадочным взглядом. Кресло-раскоряка с обивкой, протертой до дыр? Скрипучая кровать? Вместо сломанной ножки — стопка книг…
Куда ее?
— Вы нездоровы? Я сбегаю за врачом.
Дрогнули сухие губы. Прохладное дыхание, неся едва уловимый запах гиацинтов, коснулось его лица.
— Не надо врача… Кресло… помогите дойти, Огюст.
Впервые она назвала его по имени.
Он хотел поднять ее на руки, но застеснялся. Баронессе стоило труда не рухнуть, а медленно, с достоинством опуститься в кресло. Мягко прошуршало платье, опадая тяжелыми складками. «Так саван обвивает тело усопшего», — пришло в голову дурацкое сравнение.
Долой «романтические» бредни!
— Как вы себя чувствуете? Я знаю хорошего доктора…
— Мне не нужен врач. Поговорите со мной, Огюст. Пожалуйста.
— Поговорить? О чем?! Я не медик…
— …со стальной пилкой, как сказал бы наш любезный Ури, — она нашла в себе силы улыбнуться. — Это замечательно, что вы не медик. Неужели вам так трудно поговорить с дамой?
— Не трудно, конечно…
«Баронесса не в себе. Желает, чтобы я развлекал ее разговорами. А вдруг она лишится чувств? Или вообще умрет?! Она ужасно выглядит! На нее жалко смотреть…» Он лукавил. Даже сейчас вдова Вальдек-Эрмоли была красива — темным очарованием увядания.
Прелестью осени.
— Увы, я скверный собеседник.
— Позвольте вам не поверить, Огюст. Расскажите мне о себе.
— Что?
— Все, что сами захотите.
— Я — ничем не примечательный человек. Впрочем, если вы так желаете… — Он прошелся по комнате, заложив руки за спину; вспомнил про бутылку анжуйского. — Хотите вина? Не бог весть что, конечно…
— Хочу.
Он кинулся к буфету, отыскал чистый бокал, наполнил. Налил и себе. Баронесса едва пригубила — похоже, только из вежливости. Замерев в кресле, она держала бокал за тонкую ножку и слегка покачивала им. Казалось, вино вот-вот расплещется. Шевалье как завороженный смотрел на багровую жидкость. Тусклые блики с безучастной монотонностью возникали и исчезали.
Его начало клонить в сон.
— У меня был старший брат, — он не знал, с чего начать.
— Был? Он умер?
— Нет, он жив-здоров. У меня есть старший брат. Мишель отбывает срок в тюрьме. Наши власти не так благосклонны к социалистам, как вы. Надеюсь, он скоро выйдет на свободу. За него уже хлопочут влиятельные люди. В детстве Мишель не раз меня выручал…
Слова цеплялись друг за друга — звенья в цепи, зубчатые колесики в часовом механизме. «С чего это тебе приспичило откровенничать?» — спросил кто‑то. «Не знаю, — ответил Шевалье. — Наверное, потому что она слушает».
О-о, как она слушает!
Разве мужчина откажет женщине в такой малости, как случайная беседа?
…Четыре года — разница существенная.
Когда Огюст еще гонял лягушек в запруде, цветущей от ряски, играл «в Бастилию», штурмуя сарай на окраине Нима, и лазил в соседские сады — Мишель уже заглядывался на девушек и помогал отцу в конторе. Услуги нотариуса пользовались спросом. Отец был скуповат и часто за ужином жаловался, что не может позволить себе нанять второго стряпчего. Мишель вызвался сам. Он с детства был такой: правильный, обстоятельный.
Справедливый.
Когда Лерой с соседней улицы, выходящей к реке, установил для «чужаков» плату за проход — разбираться довелось Мишелю. Огюст с друзьями прятались за углом, с замиранием сердца предвкушая, как Мишель поколотит всю шайку. В случае чего, они были готовы прийти на помощь, хотя Огюст в брате не сомневался: «Да он их всех — одной левой!»
Великая битва не состоялась. Мишель разговаривал с «лероистами» четверть часа. Те хорохорились, но скоро угомонились, мрачнея. Наконец Лерой буркнул: «Ладно, мир…» — и ватага удалилась.
— Я их убедил, — сказал Мишель. — Ходите на речку, вас не тронут…
Огюст сомневался, что слово убеждает лучше доброй затрещины. Но результат был налицо. А с Лероем они через месяц подружились и бегали драться с зареченскими.
Впрочем, Мишель умел действовать не только словами. Однажды он палкой отбился от взбесившегося пса. Не дал укусить ни себя, ни брата, прятавшегося у него за спиной. К вечеру пса нашли мертвым: он издох от побоев. А малыш Жан, которого собака успела-таки покусать, умер в страшных конвульсиях.
А еще Мишель вытащил брата из реки. Огюст пересидел в воде, и у него судорогой свело ногу. А еще…
На улице стемнело.
Фонари не горели. Летние сумерки плотно укутали Париж. Здесь, в мансарде, и вовсе наступила ночь. Тени копились по углам, прятались под столом. Воздух загустел, утратив прозрачность. В нем струились пряди чернильного тумана — искажая очертания, дробя пространство на зыбкие фрагменты.
Шевалье зажег свечи — и мрак отпрянул. Два огонька высветили лицо баронессы. Оно больше не походило на гипсовую маску. Исчезла бледность, на щеках заиграл румянец. Едва заметно трепетали ресницы. Уголки губ намекали на улыбку — не спеша, однако, выпустить ее на волю, словно птицу из клетки.
Ну конечно!
Он отвлекся и прервал рассказ. Она ждет продолжения. Хорош герой! Обещал поведать о себе, а получилось — о Мишеле. Нет, он больше не станет прятаться за спиной брата. Он даже в силах покаяться. Нет-нет, вы не думайте лишнего, госпожа Вальдек! Двенадцать лет — возраст глупостей…
…Подземный ход они нашли весной.
Из темного провала тянуло затхлой сыростью. Лерой отважился сунуться внутрь — и по колено провалился в чавкающую грязь. Исследования подземелья решили отложить до лучших времен. Летом грязь высохнет — тогда и полезем.
О находке вспомнили в конце августа. На сей раз подготовились: запаслись свечами, факелами, веревками. Лерой вооружился ржавым тесаком. Мало ли, кто там прячется? Разбойничье логово, как пить дать! А где разбойники — там клады! Перспектива завладеть сокровищами вызвала общее ликование, и юные храбрецы вступили под низкие своды.
Далеко углубиться они не успели. Даже свечей не зажгли. Шагах в двадцати ход круто сворачивал влево. Крадучись, они дошли до поворота, осторожно выглянули…
Кровь Христова!
Неподалеку с мясным чмоканьем шевелилось чудовище — коренастое, приземистое. Пыхтело, сопело, охало, стонало… Огюст зажал ладонью рот, чтобы не завопить от страха. Сейчас монстр заметит их, разорвет в клочья и съест! Подземелье оказалось берлогой зверя, терроризировавшего графство Жеводан полвека назад!
Пересидев охоту, чудище объявилось в Ниме.
Почему они не бросились наутек, Огюст не знал до сих пор. Миг, другой — и глаза кладоискателей, вытаращенные от ужаса, привыкли к темноте. Жеводанский Зверь обрел форму. Лерой хмыкнул в кулак, толкнул Огюста локтем: гляди, мол! Но Шевалье-младший уже видел и сам. В укромном месте на охапке сена возилась влюбленная парочка. Девица стонала, томно ахала, вцепившись в плечи кавалера. Парень, навалившись сверху, сопел, как бык, увидевший красную тряпку. Вдруг он запрокинул лицо вверх, зарычал, клокоча горлом, — и Огюст узнал его.
Правильный, обстоятельный, великолепный Мишель, оседлав смазливую дочку жестянщика Пьера, оглашал своды победным ревом!
Давясь от смеха, мальчишки рванули к выходу. Позже, на берегу реки, они хохотали во весь голос, делясь подробностями — кто что успел рассмотреть. Огюст не отставал от приятелей. Им было весело. Еще бы! — кладу, пожалуй, обрадовались бы меньше.
Они договорились помалкивать. Но кто‑то, разумеется, не удержался. По кварталу пополз слушок, завершившись грандиозным скандалом. Мишель не возражал жениться, но отец Жанетты сказал, что сдохнет, а не примет в дом такого зятька, и отправил зареванную дочку к родственникам в Арль. Расстроенный Мишель уехал в Париж, поступать в Политехническую школу. Младший брат последовал за ним три года спустя.
Умом Огюст понимал: он ни в чем не виноват. Это не он разболтал об увиденном! Но дура-совесть не унималась. «Ты вспомнил о подземном ходе! Ты подбил всех отправиться туда! Ты потешался над братом вместе с дружками. Мишель сто раз тебя спасал, а ты…»
Огюсту было стыдно.
Он краснел, вспоминая: тьма, четвероногое чудовище, стоны, аханье…
— …Не вини себя. В этом нет ничего стыдного.
Одуряющий аромат гиацинтов. Горячее дыхание на щеке. Когда он вел баронессу к креслу, руки ее казались холодными, как лед. Сейчас госпожа Вальдек дышала жаром, как раскаленная печь. Когда она успела оказаться рядом! Совсем рядом? Вплотную!
— Не бойся, дурачок. Иди ко мне…
2
Поцелуй был — словно укус.
Так жалят змеи, стремительно и безжалостно. Огюст задохнулся; влажный, упругий язык женщины умело хозяйничал у него во рту. Ее губы делались податливы, уступали, чтобы вдруг исполниться божественной силы. Яд проник в кровь, разливаясь по венам. Половодье сносило запруды, дамбы, гребли; целый мир тонул в кипящей отраве. Виски превратились в солдатские барабаны. Палочки выбивали дробь, гоня в атаку.
Руки вцепились в хрупкие плечи баронессы, грозя сломать, раздавить, разбросать по комнате осколками хрусталя, — и стальными обручами стянули двоих в одно целое. Змея извивалась в объятиях. Трепетала, оплетала кольцами, терлась о жертву всем телом. Королева похоти! развратная шлюха! — богиня страсти, лучшая из женщин…
— Госпожа…
— Меня зовут Бриджит…
Бриллианты колье, вобрав пламя свечей, ручейком скользнули на стол.
— Помоги мне…
— Как?!
И снова первыми опомнились руки. Пуговицы-шнурки, крючки-застежки… Он и не знал, что способен на такой подвиг. Миг, другой — и платье с шелестом облегчения стекло под ноги. Пальцы Бриджит расстегнули пуговицы на его рубашке, взялись за пояс…
Взмах клетчатых крыльев. Колючее покрывало летит прочь, в темноту. Прохлада свежего белья. Огонь чужого тела. Бриджит светится падающей звездой. Лунный отблеск живота. Млечный опал бедер. Тяжкое колыхание груди. Соски — капли пенки с топленого молока. Тени бродят в укромных уголках. Эти тени родились в пожаре; каждая — танцовщица, хозяйка внезапных откровений.
Сейчас все вспыхнет. Простыни, кровать, занавески, сама звезда и ее любовник — все, без остатка. Огюст ощутил себя сухим топливом — нет! раскаленной заготовкой между молотом и наковальней! — и женщина взлетела над ним, смеясь, чтобы упасть хищной птицей на добычу, распластать, впиться в плечи кинжалами ногтей.
Боль и страсть.
Звериный аромат пота.
…гиацинты.
Не он вторгся в нее — она властно ворвалась в него, перекраивая по новым лекалам, меняя изнутри. Чуткие пальцы шарили в глубинах, стараясь нащупать тайну, сокровище, которым он обладал, и в чем нуждалась баронесса. Огюсту показалось, что его насилуют. Он зарычал, вскинулся, подмял женщину под себя, навалился сверху.
Вспомнился Мишель и дочь жестянщика.
Кровать отозвалась жалобным скрипом. Звякнул на столе бокал, забытый рядом с бутылкой. Перезвон колокольчиков эхом пошел гулять по мансарде. В сердце откликнулись неведомые доселе струны. Пальцы кинулись подкручивать колки, настраивать, создавать правильную гармонию; шестеренки-снежинки завертелись — сперва медленно, затем наращивая скорость…
Он всего себя отдаст
Нашей компании, с Маржолен;
Он несет себя, спешит,
Гей, гей, от самой реки!..
Кристалл Галуа вращался в черной пустоте, сверкая гранями. Вокруг роились снежинки. Шевалье видел их во всех деталях: идеальная симметрия «лучей», ажур игольчатых «лапок» инея. Плясали веселые искорки. Снежинки тихо кружились. Каждое мгновение они совершали «операции симметрии», оставаясь самими собой. Снег закручивался метелью, скрежетал механизмом часов; преображался в двойную спираль.
Хрусталь вел мелодию:
Тело, душу, сердце, ум —
Все отдаст он Маржолен,
В полночь ждем мы шевалье,
Гей, гей, у самой реки…
Он несся внутри искрящейся вьюги. Спираль вращалась, штопором вкручиваясь в безвидную пустоту — словно гарсон спешил выдернуть пробку из бутылки «Шато ле Раль». Шевалье не противился. Его томило ожидание: куда? зачем?! В просветах между снежинками мелькали видения. Отчаянно дымя, пироскаф взлетает на гребень гигантской волны; незнакомец с сальными, давно не мытыми волосами подходит к зарешеченному тюремному окну — из его груди брызжет кровь, он валится на спину; собаки бегают у подножия замка, воя на луну…
— В тебе столько огня, сестренка!
(…почему — «сестренка»?!)
— Так погаси его, братец!
Саднит плечо, изодранное в порыве страсти. Едкий пот любовницы прижег ранки. Языком Бригида (…почему Бригида? она — Бриджит!..) по‑звериному зализывает царапины. Ее ладони скользят по телу — ниже, ниже, в пропасть… — и делают то, что казалось уже невозможным.
— Лежи, братец. Я сама.
Жеребец оседлан — и скачка возобновляется. У него было много женщин, но кузина (…бред! какая еще «кузина»?!) вне конкуренции! Хорошо, что они — не родные брат и сестра. И даже не вполне двоюродные. В таких вопросах он щепетилен: кровосмесительная связь — позор, бесчестье для обоих! Подобного он бы не допустил. И как много потерял бы!
— Tak, tak jest, Brygida!..
Беспамятство — сосуд для вечности.
Он открыл глаза. Смятые простыни; атласный полог кровати под балдахином — откинут. На столике — флаконы с духами и притираниями. Бригида, обнажена, замерла у окна. Он залюбовался ее фигурой. Будь он художником — написал бы картину: темный силуэт на фоне белого, слепящего прямоугольника. Подробностей не разглядеть — свет режет глаза. Лишь контур женского тела — в обрамлении неземного сияния.
Свет? Сияние? Где он?
Сколько прошло времени?
Последний вопрос казался в сто раз более важным, чем первый.
Хотелось смежить веки, провалиться в небытие и спать долго-долго. А потом, очнувшись, вновь увидеть Бригиду у окна. Увы, он не мог позволить себе такой роскоши, как сон. Долг превыше желаний плоти. Ему надо быть в расположении полка не позднее двух часов пополудни.
Он повернулся, чтобы глянуть на изящные настольные часы — персидский дворец с разноцветными луковками башен. Холера ясна! Циферблат расплывался, стрелки двоились. Без четверти двенадцать?
Пора!
— Прости, сестренка. Я должен ехать. Иначе сочтут дезертиром.
— Я все понимаю, Казимеж. Поезжай.
— Я приеду, как только смогу.
…я не имею времени!..
Он начал одеваться. Тело плохо слушалось. Ноги — ватные. То и дело приходилось опираться плечом о стену, чтобы не упасть. Пальцы путались в завязках, крючках, пуговицах… Теплые кальсоны — ноябрь на дворе! — сорочка, темные лосины с голубыми лампасами, сапоги со шпорами… Застегнув мундир, он расправил плечи, хрустнув позвонками. Полюбовался на себя в высокое зеркало — венецианское стекло в «готической» раме.
Бледные щеки, в запавших глазах — утомленный блеск. Темно-синяя ткань мундира. Малиновое шитье. Желтые «крылья» на рукаве. Алая розетка — знак Почетного легиона — напротив сердца…
Из зеркала на Огюста Шевалье смотрел Казимир Волмонтович, польский кузен баронессы Вальдек-Эрмоли.
Свиделись.
3
…Дождь покрывал мир косой штриховкой. Вымывал краски, оставляя единственный цвет — серый. С натугой гнулись голые ветви деревьев, сопротивляясь натиску ветра. Дорога превратилась в грязное месиво; лошади оскальзывались, фыркали, шли неохотно. Лошадям хотелось под крышу, в теплое стойло. Впереди сквозь мутную пелену проступили очертания дома под горбатой крышей.
Корчма?
Верховые переглянулись. Вахмистр молча пришпорил коня. Казачий разъезд выехал на перекресток; остановился. Сукно чекменей набухло влагой. С мерлушковых папах на лица текли зябкие струйки; бороды — хоть выкручивай. Корчма манила. Там — тепло и сухо. Горячая похлебка, водка, в очаге уютно трещат березовые поленья…
Вахмистр уже поднял руку, намереваясь отдать приказ, когда в дожде обозначилось ярко-синее пятно, чужеродное унылой серости мира. К перекрестку скакал одинокий всадник. Мундир польского улана, кивер с гордым султаном…
Враг!
Забыв о дожде, корчме и водке, вахмистр с места бросил коня в галоп. За спиной — гулкий топот копыт. Казаки понимали друг друга без слов.
…Он слишком поздно заметил чужой разъезд. Копыта скользили в раскисшей глине, развернуть усталого коня не получалось, и князь Волмонтович понял: не уйти. Он рванул из ножен саблю. Разметав дождь в клочья, на него летел вахмистр. Дикий оскал, мокрая борода, папаха с красным верхом сползла на самые брови.
Длинная пика целилась в грудь.
Он успел ударить дважды. Наконечник пики кувыркнулся в грязь. На обратном взмахе сабля с хрустом врубилась в ключицу бородача. Справа выросла фигура второго всадника. Волмонтович закричал — пика казака вошла ему в живот, разрывая мундир, кожу, мышцы, внутренности…
Взрыв боли. Багровая вспышка. Звон хрусталя.
Темнота.
…ночь.
Огюст очнулся, хрипя, судорожно хватая ртом воздух.
Тупая, ноющая боль в низу живота. Опять! Как утром, во время дуэли с д’Эрбенвилем. Математика Галуа убили выстрелом в живот. Князя Волмонтовича ударили в живот пикой. Теперь так будет всегда?! Он что, притягивает обрывки чужих жизней, как громоотвод — молнии? И каждый раз будет умирать от раны в живот, постепенно сходя с ума?
Говорят, от таких ран умирают долго…
— Что с тобой, милый? Тебе плохо?
Тьма отступила. Свечи догорали. Язычки над огарками дрожали с тихим треском. Смятые простыни, острый запах пота. И лицо Бриджит. В глазах — тревога. За него? Глупости, с ним все в порядке. Это она едва не лишилась чувств, это ей нужна была помощь…
Боль не отпускала. Ерунда. Пройдет. Он слишком усердствовал на ложе любви. В горле пересохло. Слова дались с трудом.
— Мне… мне хорошо, Бригида.
— Как ты меня назвал?
— Бриджит…
— Нет! Ты сказал: Бригида!
— Я подумал… Тебя ведь на родине звали Бригидой?
— Да. Но откуда… Впрочем, неважно. Принести тебе вина?
— Не откажусь. А ты? Как ты себя чувствуешь?
— Ты меня спас, милый. Осторожно, не пролей…
Кажется, он не до конца проснулся. Только что женщина лежала рядом, и вдруг расслоилась, оставшись на месте и в то же время призраком скользнув к столу. Глаза слипались. Он с трудом поднес бокал к губам, жадно выпил вино.
— Спи. Я с тобой. Тебе нужен отдых, Огюст…
4
Дверь была приоткрыта.
Из недр квартиры пахло чем‑то отчаянно вкусным. Огюст сглотнул слюну. Позавтракать довелось на бегу — спешил. Аппетит с утра не тревожил, подремывал в глубинах желудка. И вот — не запах, искушение святого Антония.
Что за чудо-повар расстарался?
Молоточек прицелился, готовясь ударить по медному кругляшу. Идя сюда, Шевалье представлял все совсем иначе. Тот, кого он искал, должен обитать в особняке наподобие Де Клер. Карета у ворот, дрессированные лакеи, ковер с золочеными спицами…
Ни лакеев, ни кареты. Третий этаж, сонный консьерж, огарок свечи в гнутом канделябре. Равнодушие в скучающем взгляде. «Вы не из ломбарда, сударь? Имейте в виду, мебель хозяйская…»
Тук-тук-тук!
— О, Мари! — откликнулся взволнованный бас. — Ты ли это, сердце мое? О, входи же!
«Я, мой сладкий!» — чуть не вырвалось у Огюста. Разочаровывать хозяина не хотелось, однако дело есть дело. Он еще раз вдохнул чудный аромат, начиная узнавать источник, и шагнул за порог.
— Господин Дюма? Я к вам.
— А?
Из глубины коридора выглянул некто в светло-зеленом фартуке и высоком поварском колпаке. Не иначе тот самый гений-кулинар.
— Мне нужен Александр Дюма. Позовите его, пожалуйста.
— Что?
Шевалье сглотнул слюну и не удержался:
— «Валеруа». Петушиные гребни с Беарнским соусом. Уксус, желтки, кервель, эстрагон. Сливочное масло по вкусу.
— И душистый перец! — возмутился повар.
— Да, конечно. Соус, сударь, вам особенно удался. Мне мама говорила, что можно научиться варить и жарить, но научиться готовить соус нельзя. Для этого нужен природный талант.
Повар замер, густо покраснев. Выйдя из ступора, он сдернул колпак, обнажив черные, как смоль, вьющиеся кудри.
— Да! Трижды да, кровь Христова по Голгофе сверху донизу! Соус!!!
Колпак птицей улетел в глубину коридора. С невиданной резвостью повар кинулся к Огюсту, схватил за плечи, встряхнул:
— Вы поняли? Почуяли? Оценили? О, сударь, спасибо! Теперь и я сам верю — получилось! Ну, пойдемте, пойдемте же!.. вы должны обязательно попробовать… Надеюсь, вас не смутит завтрак на кухне? В комнатах — беспорядок, думал убраться к вечеру, к приходу крошки Мари… Соусы! Как верно сказала ваша матушка, сударь!.. как правильно… Великая женщина! Если не возражаете, я это запишу!..
Сопротивляться было бесполезно. Руки знатока соусов оказались цепкими, как клещи. И сам повар будто сошел с картины — широкоплечий, смуглый верзила, с сильным и открытым лицом, которое чуть-чуть портили усики-щеточки. Из-под передника выглядывала рубашка — ярко-желтая «канарейка».
— Сюда, за мной!
Кухня пылала жаром, несмотря на распахнутое настежь окно. Кастрюли, сковородки, противни, горшки — на столе, подоконнике, табуретах. Аромат стоял неописуемый — вздохнуть и умереть.
— Все рестораны закрыть, — констатировал Огюст. — Поваров — на галеры. Впрочем, не надо. Собрать под вашим окном и оставить. Сами лопнут от зависти.
— Ах, сударь, — из красного верзила сделался пунцовым. — Признаться, я только учусь. Хотя соусами, смею заметить, интересуюсь с детства. Когда-нибудь обязательно напишу кулинарную книгу — в двух томах. Нет, в трех. Прошу!
Стол освободился, словно по мановению волшебной палочки. Табурет, избавившись от лишнего груза, прыгнул навстречу гостю. Огюст на лету подхватил брошенную салфетку, повязал на шею.
— Благодарю, господин Дюма!
Чудо-повара он узнал лишь сейчас, мысленно представив его не в фартуке, а во фраке с манишкой. «Канарейка»-рубашка тоже годилась — автор «Нельской башни» слыл большим оригиналом.
— Я Шевалье, Огюст Шевалье. Обо мне вы могли слыхать от Николя Леона.
Смуглое лицо дрогнуло, потемнели глаза.
— Николя ранен, его прячут в Сент-Антуане, — спокойно ответил Дюма. — Хорошо, что с вами все в порядке, господин Шевалье. Вы ведь, насколько я помню, друг покойного Галуа? Очень рад, говорю со всей искренностью… С чего начнем? С супа? Итак, луковый суп по рецепту, украденному мною лично в марсельском ресторане «Фелука»!
Если что и смущало Огюста, так это необходимость обязательного воздания хвалы. «О, господин Дюма! О, как прекрасна ваша „Нельская башня“! А спектакль? Мадемуазель Жорж — алмаз сцены, в оправе из вашей золотой драматургии…» Без этого нельзя. Лесть-смазка — делу помощник. Если уж Тьер, карьерист и циник, от «профессора» готов растаять, то что с литератора взять?
Он даже репетировал заветные слова у зеркала — деревянным голосом, стараясь не ухмыляться. «О, мэтр, вы гордость Парижа!..» Нет, чтобы честно: «Гражданин, зачем чепуху пишете? Не стыдно?»
И вот — обошлось.
— …репчатый лук, лук-татарка и петрушка. Мелко нарезать, добавить горстку чабера. Обжарить в сливочном масле, всыпать муку — и перемешивать, пока не изменит цвет. Где‑то так, господин Дюма. Потом мама заливала все бульоном, куда обязательно добавляла полстакана белого вина. Соль и перец по вкусу. Когда соус уварится, кладите рубленую говядину — и тушите полчаса на медленном огне. Только, ради бога, ни минутой больше…
— Лук-татарка? — густые брови тучами упали к переносице. — Да еще чабер? Не слишком ли остро, Огюст? Ох, извините, господин…
— Полно, — улыбнулся Шевалье. — Что значат условности в сравнении с хорошим соусом?
Дюма энергично кивнул:
— Е-рун-да! Меня зовите Александром. Рецепт отменный, но я бы не взялся готовить сразу для гостей. Крестьянские блюда кажутся простыми лишь невежам. Но мы‑то с вами понимаем… Соусы, соусы, любовь моя! А ведь есть еще бульоны — это же целое море, океан! Уверен, на юге имеется масса интересных вариантов…
Огюст напрягся, вспоминая детство. Он, пусть без всякой охоты, часто помогал матери на кухне. Она даже диктовала сыну кое-какие рецепты — госпожа Шевалье грамотностью не отличалась. Самодельную кулинарную книгу в семье начали заполнять чуть ли не при Мазарини.
Вспомнить бы! Тяжела ты, жизнь революционера!
— Что вы скажете об этом, Александр? С бараньей лопатки удаляем жир, жарим на вертеле, но только с одной стороны…
Широченная ладонь взяла его за локоть.
— Спасибо, Огюст! Я — тиран во всем, что касается кулинарии, но все-таки не изувер. Вам не до рецептов, вы недавно с баррикад. И спешили ко мне не для дегустации. Сейчас мы выпьем оранжада — свежего, утром приготовил! — и я к вашим услугам. Но в дальнейшем… говорите, на вертеле? с одной стороны?..
5
— Имя д’Эрбенвиля мне назвал Леон. Он привел ряд интересных подробностей…
— Топаз, — подсказал Шевалье.
— И карточка с четным номером. Не знаете? Четный — завербовался добровольно. Пеше видели в ту ночь по дороге к пруду. Вызов на дуэль — несомненный факт. Я сопоставил — и написал в очерке.
В маленьком кабинете стол тоже пришлось освобождать — от груды рукописей и вороха обгрызенных перьев. На гладкую поверхность легла вырезка из «Шаривари».
— Касательно трех иностранцев вам лучше узнать в комиссариате…
— Так и сделаю, — хмыкнул Огюст. — Сразу после ареста, перед заполнением протокола. Вдруг не откажут?
Дюма вздохнул, поставил локти на стол, ткнулся подбородком в сжатые кулаки. Теперь он ничем не походил на добродушного повара.
— Три версии, говорите? Иностранцев пока оставим в покое. Оба гвардейца отпали… А если иначе подойти? Вдруг сам Галуа указал на убийцу? Вспомните! — называл ли бедняга, умирая, чье‑то имя? В любом контексте?
Взгляд литератора отяжелел, налился металлом. Он давил, прижимал к спинке кресла. Огюст испугался, что Дюма умеет читать мысли. Не просто читать — видеть, как ожившие картинки.
— Что ты делаешь?!
— Я? Убиваю…
— Галуа назвал единственное имя — мое. И повторил его несколько раз. Александр, я понимаю, в нашем деле подозревать следует всех. Все выходит очень логично. Умирающий назвал человека, но не решился сказать, что он — убийца. Потому что…
— Потому что вы — его друг.
Ударило, зачастило сердце. Шевалье вновь понял — прочувствовал! — что и такое допустимо. Безумие настигло его во время дуэли с Топазом. Но это могло быть и не в первый раз. Перед гибелью Галуа он зачем‑то чистил пистолеты.
Перед — или сразу после?
— …не верю, Огюст!
Дюма встал, отошел к подоконнику, мотнул косматой головой.
— Не знаю, какой я драматург… Но в людях вроде бы разбираюсь. Вы не убийца. Случилось что‑то страшное, пока необъяснимое. Ищите, боритесь! Видит Бог, помогу, чем только сумею…
— Спасибо.
Слово обожгло. В рот плеснули горячим свинцом. Цепь, ведущая к убийце, захлестнулась на горле Шевалье. И чем дольше он будет тянуть…
— Успокойтесь! Нам требуется мужество. И вам в первую очередь, — на полных губах Дюма заиграла улыбка. — Хотите, я вас развеселю? Смотрели «Нельскую башню»? Не вздрагивайте, я сам все понимаю. Недаром отказался ставить подпись. Хотя есть славные диалоги… «И убийца не раз являлся ей в снах!» Звучит! Но я о другом.
Рука нырнула в стопку бумаг, выхватила конверт.
— Вчера получил. «Дорогой господин Дюма! Пишет Вам большой поклонник и ценитель Вашего…» Это пропускаем. Вот! «…Просил бы у вас разрешения на перевод „Нельской башни“ на датский язык ради постановки ее в Копенгагенском драматическом театре. Не скрою, пьеса требует большой переделки с целью улучшения. Прежде всего действие ее переносится в Данию, сама же башня будет находиться в замке Кронборг. Число персонажей без особого труда сократим вдвое, учитывая нынешние штаты театра. Имеет также смысл облагородить финал, не только наказав порок, но и вознаградив добродетель, для чего ввести роль честной горничной и, к примеру, находчивого трубочиста…» Находчивый трубочист, а? Горжусь, что мое творение вызвало такой шторм воображения. Обязательно напишу этому… как его?.. Да, Жану Кристиану Андерсену. Вам легче, Огюст?
— Благодарю, — Шевалье встал. — Я бы на вашем месте согласился. Нельская башня в Эльсиноре? — Гюго лопнет от зависти. А у меня вопрос тоже исторический, но о временах не столь давних. Год назад вы наводили справки об одном из алюмбрадов…
— Алюмбрады?! О-о-о-о-о!
Дюма взмахнул руками не хуже премьер-любовника из «Гран Опера». В глазах загорелись вольтовы дуги.
— Вот она, страшная тайна Минувшего! Тайна, погубившая Старый Режим, испепелившая монархии в Европе, навеки изменившая Историю. О-о-о-о-о! Тяжек саван забвения, но в нашей воле скинуть его, обнажив желтый скелет Истины. Ибо не Мирабо, не Лафайет, не кровавый Марат свершили нашу Революцию — мать всех революций. Те, кто брал Бастилию, — лишь пешки, двигаемые рукой мировой закулисы!.. марионетки, следующие приказам из Мюнхена…
Огюст сглотнул.
В первый миг подумалось, что драматург переработал у горячей плиты. Однако, вслушавшись, он оценил — и даже сел обратно в кресло, желая не пропустить ни слова.
— Для невеж алюмбрады, они же иллюминаты — кружок болтунов. То ли масоны, то ли мистики, то ли просто бездельники, от скуки напялившие на себя шутовские маски. В этом и секрет, ибо шутовство скрывает заговор. Да-да, всеобщий, всепроникающий, охвативший весь мир, вплоть до ледяных Кордильер. Но тайна ускользает, и кровь смывает следы. Молчат в тесных гробах свидетели — и над Прошлым опускается занавес Забвения. Но мы отбросим его и явим миру нечеловеческий лик тех, кто именовал себя Глинобородыми!..
Любитель острой кухни умолк, пряча усмешку.
— Браво! — Шевалье ударил в ладоши. — Дамы в обмороке, в аптеках очередь за нюхательной солью. А как было на самом деле?
Дюма взял глиняную кружку — промочить горло оранжадом.
— Что вы хотите от драматурга, Огюст? Для меня история — картина, которую я честно вешаю на вбитый мною гвоздь. А для тех, кто под каждой кроватью ищет затаившихся злодеев, алюмбрады ничем не хуже тамплиеров или каких-нибудь мартинистов. Считают, что их сдали властям братья-масоны, почуяв конкурентов. Собственно, и все. Если не верить тому, что их лидер Адам Вейсгаупт уехал в Америку и стал там Джорджем Вашингтоном.
— А что, он не ездил в Америку?
— Он вообще никуда не ездил. Адам Вейсгаупт, среди алюмбрадов известный как Спартак, мирно скончался в Готу. Где жил последние сорок пять лет — фактически в ссылке.
— Когда он умер?
Шевалье не сомневался в ответе. Похоже, в список недавних смертей добавилось еще одно имя — Адам Вейсгаупт. Не ученый, нет. Адам-Первочеловек алюмбрадов; Спартак Второй, своим шутовством сотрясший европейский Рим до основания…
— Недавно, в 1830‑м. Старый человек, разменял девятый десяток… Впрочем, я мало знаю о нем. А интересовался я неким Филоном, заместителем Вейсгаупта. Филон, он же Эминент… Довольно известная личность — мой коллега, писатель Адольф фон Книгге. Вот…
Рука извлекла на свет пачку густо исписанных страниц.
— Все, что осталось. Прочее — на чердаке. Год назад сидел на мели, подрабатывал редактурой. Некая знатная семья… О фамилии умолчу, дело приватное. Эта семья тоже не слишком благоденствовала, посему решила издать мемуары своего родича — маркиза… Допустим, маркиза Р. Известный шуан, воевал против «синих» в Революцию. Бои, заговоры, побеги, измена, головы в корзине, кровавые хари якобинцев — в общем, полный набор. Меня наняли, чтобы привести текст в порядок. Успел не все — семья разорилась окончательно и уехала, оставив мне черновики. Вот фрагмент, почитайте на досуге. Берите, не велика ценность!
Шевалье коснулся бумаги. Внезапно почудилось, что буквы загорелись знакомым электрическим огнем.
— Будет интересно, схожу на чердак, поищу остальное. Честно говоря, вначале думал, что Филон — мистификация. Калиостро, подогретый к ужину. Оказалось — нет, был и такой. Я очень старался, приводя его монологи в божеский вид.
Листы уже определенно складывали и мяли. Огюст без угрызений совести спрятал их в карман куртки.
— Большое спасибо, Александр. О рецептах я помню. А вы поднимитесь на чердак. Желаю найти настоящую тайну — и повесить ее на вбитый вами гвоздь!
Рукопожатие Дюма было таким, что рука Шевалье, привычная к мешкам, заныла.
— Буду стараться! Но, к сожалению, настоящих тайн нет. Слыхали о Железной Маске? Чего только не выдумывали, кого только под эту маску не прятали. Брат короля, сват короля, бабушка короля, пудель короля… А все оказалось проще пареной репы. Комендант велел надеть маску на мелкого шпиона Эсташа Донже — чтобы остальные тюремщики ломали голову и завидовали. Вот вам и гвоздь! Да, кстати… Станете писать вашей любезной матушке, передайте ей от меня низкий поклон. И поинтересуйтесь: не ведом ли ей рецепт потофе провансаль? Да‑да, суп с мясом и овощами. Но в ваших краях его готовят по‑особенному. Не забудете, Огюст? По‑то‑фе…