Вражья молодица
1
Лес молчал, ожидая.
— Nie! — выдохнул князь Волмонтович. — Nie, nie i nie!
И повторил по‑русски, резко и грубо, словно ставя жирную кляксу вместо подписи:
— Нет, господа!
Вздохнул, глянул наверх, в просвет между облаками. Поймал зрачками тусклый луч солнца — и совсем ни к месту вспомнил, что не захватил с собой «пекельные» окуляры. С вечера выложил на стол, протер бархоткой, прикинул, что в немецкой лавке возле Гостиного двора надо бы купить удобный и легкий футляр…
Запамятовал, х‑холера! И теперь как ни в чем не бывало смотрит на солнце. Оно же, позабыв службу, вовсе не торопится выжечь его упыриные очи. Решило попрощаться, да?
— Видит Бог, не хотелось бы говорить… Но вы, князь — предатель. Или трус, что еще хуже.
Странно, он не узнал голос. Густой бас Орловского и сухой скрежет пана Пупека спутать нельзя, но в этот миг князю показалось, что с ним говорит кто‑то третий. Без всякой охоты он оторвал взгляд от неожиданно милосердного светила; осмотрелся. Нет, никого не прибавилось. Просека в лесу, осенние листья под копытами лошадей, напряженные лица спутников.
Злые глаза, злая речь.
— Ваша жизнь нужна Польше, князь. Не рискнув ею, вы легко потеряете честь. Честь природного шляхтича!
На сей раз не спутаешь. Орловский! Сын корчмаря из Седлица учит князя Волмонтовича шляхетству. Посмеяться бы!
— Просим зацного пана подумать еще раз. Очень просим!
А это пан Пупек. Завел‑то, запел! Прямо-таки «Мы, Божьей милостью круль Пуп, Первый сего имени…»
— Пану предстоит возвращение в Петербург. Без нас дорога выйдет опасной!
Самое время послать наглецов иным маршрутом — в коровью дупу через двадцатый плетень на полусогнутых. А затем показать, что может сотворить с хамами предусмотрительно взятая с собой трость. Забегают герои, пся крев!
Волмонтович все-таки сдержался. Значит, трус и предатель?
А вы — кто?
Начиналось все идиллически. Дни стояли ясные, не по‑здешнему теплые, и Орловский, великий любитель конных прогулок, предложил выехать за город. Лошадей взяли в Манеже, возле Адмиралтейства. Пришлось раскошелиться, зато конь попался князю отменный — статный вороной «англичанин», с которым он подружился на первой же версте. Орловский воссел на серого в яблоках жеребца; пан Пупек, явив нежданную ловкость, оседлал гнедую норовистую кобылу.
— Gotowe, panowie? W przód! Hoj‑da! Hoj‑da!
Миновав последнюю городскую заставу, всадники, не торопясь, направились по пустому в это утро Московскому тракту. Через несколько верст свернули на проселок. Тихие рощицы в желтой листве, узкая речушка, деревня… Волмонтович пожалел, что не удосужился изучить карту столичных окрестностей. Но спутники не стали томить его неизвестностью. Ехали они в сторону Царского Села, путь же избрали особый. Снова деревенька (чухонская, как пояснил всезнающий пан Пупек), лес, просека; тихий погожий день… Недолго стоять тишине! Именно здесь, в захолустье, в скором времени предстоит лечь первой российской «чугунке». Загремит железо, ударит в небо столб пара, двинутся колеса по чугунным рельсам…
Прогресс не ведал границ и пределов.
О железной дороге рассказывать выпало пану Пупеку. Уже после первых фраз Волмонтович понял: и поездка, и маршрут избраны не случайно. В первую встречу его убеждали словами. Настала очередь дел.
Дорога задумывалась как испытательная. Пан Пупек не без удовольствия сообщил, что год за годом все проекты «чугунки» удавалось класть под сукно — при помощи влиятельных лиц из польской общины Петербурга. Впрочем, особо стараться не пришлось. Против сухопутных пироскафов выступила церковь, видя в них страшный соблазн и поругание устоев. Восстало Министерство финансов — министр Канкрин жаловался на бюджетный дефицит и напоминал о российской зиме, делавшей, по его мнению, невозможной круглогодичную эксплуатацию и без того затратной дороги. Против такого довода не мог возразить даже император, при всей высочайшей любви к новинкам техники. А недавно появился еще один веский аргумент. В Англии, цитадели прогресса, при открытии очередной «чугунки» умудрились задавить не кого-нибудь, а министра, отвечавшего за ее строительство.
Выстроил себе дорогу британец — в рiekło!
Так бы и скучать России, трясясь в громоздких тарантасах, но, к явному неудовольствию пана Пупека, в последний год все стало быстро меняться. Откуда ни возьмись объявился в столице какой‑то Мальцев — то ли инженер, то ли заводчик из невеликих. Ездил он по Европам, вернувшись же, кинулся к государю, принявшись его смущать да искушать западными соблазнами. Все, мол, на Святой Руси плохо: и ружья кирпичом битым чистим, и пушки льем, как при Грозном. Главное же — с дорогами беда. С дураками — ладно, потерпим, а дороги — важнейшее дело! На турка да на Шамиля еще можно солдатским шагом поспеть.
А вдруг приплывут англичане с французами?
Поначалу царь велел отправить искусителя в желтый дом. Однако передумал, стал слушать. Министр Канкрин хотел вмешаться, но двери задом прошиб, ободренный государевым пинком. И вот — дорога. Пусть еще в проекте, на листах бумаги. Слово царево — золото. Сказал — значит, будет «чугунка».
А за нею вторая, третья…
— Что случится через двадцать лет? Какой станет Россия? — завершил рассказ пан со смешной фамилией. — Думайте, князь. Ох, думайте!
Долго думать не дали. После полудня остановились в придорожном трактире, отобедали чем Бог послал; проехали еще версту-другую, свернули в лес…
— Нет, господа. Нет, нет и нет!
2
— Это ваше последнее слово, князь? Или за вас отвечает ваша смелость?
Снова чужой голос — не пойми чей, ниоткуда. Услышав такое, всякий схватится за оружие — или вцепится оскорбителю в горло. Его дважды назвали трусом. Его, «золотого» улана, урожденного шляхтича герба Божаволи!
Волмонтович чуть не расхохотался. Можно и в горло, ага. Большой на этот счет опыт имеется. То‑то удивятся панове заколотники! Впрочем, не успеют. Разве что булькнут напоследок.
Объясниться? Если разум не потеряли, поймут. Но о чем сказать? Обо всех — и поляках, и русских, — кого эти стратеги кладут под топор? Он ведь и сам рискует не только своей жизнью. Случись что, погибнет не только никому не нужный отставной упырь. Пострадает и Андерс Эрстед, и мальчишка Шевалье. Уже за одно это князю, спасенному когда‑то датчанином с большим сердцем, не будет прощения ни здесь, ни в аду…
Но что Пупекам чужая судьба?
— Наши жизни, панове, — прах. Но не прах — Польша, Речь Посполитая.
Не удержался князь, задрал голову к небу. Ты на месте, солнышко?
Ну и славно!
— Что бы вы ни придумали, какую бы штуку ни изобрели, русские в конце концов догадаются. Мы убиваем их царя! Царя, панове! Убийц станут искать сто лет — но отыщут, слово чести, значительно раньше. Не нужно улик — достаточно подозрения. Пятно все равно останется. Кровавое пятно — на Польше! Что тогда? Для нас Николай — тиран, для них — государь-батюшка, родной отец миллионов русских от Балтики до Охотского моря. Мы бьем в сердце Руси — в помазанника Божьего! Они перестанут мстить, лишь когда умрет последний поляк.
Задохнулся, умолк. Неужели не поняли?
— Тирана покарает Господь, — скучным голосом отозвался пан Пупек. — Князь! Вам достаточно взглянуть на ту… штуку, что мы изобрели, и вы все поймете. Успех обеспечен!
— У нас были трудности со взрывчатым веществом, — подхватил художник. — Но теперь, как сообщили мне доверенные лица, все решится в самом скором времени. Такого оружия нет ни у кого в мире!
Сомкнулись косматые облака. Последний, робкий луч. Прощай, солнце!
Не поняли…
Вороной конь, новый друг, с сочувствием блеснул темным глазом. Волмонтович улыбнулся в ответ: поскачем, брат?
— Мы ждем два дня, — пулей ударило в спину. — Вспомните, что вы — поляк, князь!
Хотел смолчать, да не сдержался.
— Мои предки — литвины, из Белой Руси. Два года назад вы подняли восстание, но свободу обещали только полякам. Когда‑то Речь Посполитую основали три вольные, три равные нации — поляки, литвины и, между прочим, русские. А какая Польша нужна вам?
Вороной понесся прочь, топча мертвую листву.
— Едет улан, едет,
Конь под ним гарцует,
Убегай, девчонка,
А то поцелует…
Когда ударили первые капли дождя, Волмонтович понял, что заблудился. Дз‑зябл! Он придержал коня — и вспомнил все разом: облака, ставшие тучами, внезапные сумерки среди бела дня, попытки умницы-вороного свернуть не туда, куда направлял его утонувший в раздумьях всадник… Конь не спешил, то и дело переходя с прибавленного шага на правильный. Волмонтович мысленно похвалил животное, умеющее верно распределять силы. Не то, что он сам — разговор вымотал чище Лейпцигской баталии. Видать, и силенок поубавилось, и возраст уже не тот.
Просека, впереди — еще одна, малым крыжем-перекрестком. Осенний лес, бурка туч над головами. Хвала всем святым, капало негусто. У перекрестка князь натянул поводья:
— То в какую сторону, пан Woronoy?
Конь мотнул головой — налево, на узкую просеку. Изловчился, заглянул человеку в лицо. Туда, мол!
— Нет! — спохватился князь, оценивая обстановку. — Если заблудился, всегда езжай по ogólne… по широкой дороге. Есть такое правило, пан Woronoy. То прошу пана прямо.
Конь не без сомнения заржал. Миновав перекресток, встал, словно в болоте увяз. Вновь заржал: с тревогой, отчаянно.
— Не бойся! — подбодрил его князь. — Нам ли упырей страшиться?
Не к месту вспомнился пан Пупек с его угрозами. Кого пугаешь, дурной пупок?
— Лихим же людям, честно скажу, лучше нам путь не заступать. Да и кому мы здесь нужны?
Конь понурил голову, сделал несколько шагов — и вдруг перешел на собранную рысь. Понимал, молодец, как седоку меньшее неудобство доставить. Вспомнил князь, чему в отрочестве был учен: три десятых повода, семь — шенкеля. Вперед, пан Woronoy!
Hoj‑da!
— Едет улан, едет,
Зброей ясной светит,
С каждой девкой ласков,
Каждую приветит…
Мчат сквозь сумерки конь и всадник. Расступается лес, открывает путь лихому улану. Дождь — и тот перестал, удрал до срока в темные тучи. Езжайте с Богом, а я ночью наверстаю.
— Но сильней всех любит
И зовет жениться,
В саване шелковом
Вражья Молодица…
Стук копыт, шелест потревоженных листьев. Шум сонного леса… Вперед! Дорогу Волмонтович не вспомнил, но рассудил, что не в Сибири он и не в Монголии. Широка просека, значит, куда‑то ведет — если не в Петербург, то в чухонскую деревню.
Приедем — разберемся.
— Каждого улана
Встретит и приветит…
Ай! Вовремя вспомнил князь, о ком поет, прикусил язык. И без твоей милости, панна Молодица, вечер проведу, не заскучаю. Бросил взгляд налево — пусто, лес да дорога. Хвала Заступнице! Направо поглядел…
Очи бы протереть — и окуляры, что на столе забыл, заодно.
Х‑холера!..
Светлая тень по‑над лесом. Белая всадница среди серой мглы. Не скачет — скользит. Ни ударов копыт о дорогу, ни конского храпа. Белое на сером…
Накликал!
3
В призраков Казимир Волмонтович не верил, что весьма дивно, если вспомнить его биографию. А вот не верил, да! — причем не сердцем, а вполне сознательно. В детстве, когда сверстники ночью через кладбищенскую ограду лазили, теша отвагу шляхетскую, малыш Казик лишь свистел с презрением. Если слишком приставали, пересказывал слова ксендза, отца Жигимонта. Не признает святая католическая Церковь нежить и нелюдь — и верить не велит. Все, что в ночь встретишь, — либо земное, людским разумом постигаемое, либо мара, дуля от пана Нечистого. Только хлопы призраков страшатся!
На кладбище, впрочем, залез — на спор, дабы отстали.
Мудрости отца Жигимонта хватило надолго, считай, на полжизни. Вновь поговорить о нечисти довелось уже не с ксендзом, а с академиком Хансом Христианом Эрстедом. Едва очухался князь после первого сеанса электричества, тут любопытство и забрало. Навидался всякого, пора по полочкам разложить. У Эрстеда-младшего спрашивать не стал, постеснялся. Зато академик, человек Большой Науки — считай, тот же ксендз, только из иного департамента.
Странное дело, но объяснения ученого мало отличались от сказанного священником. Разве что ссылался Эрстед-старший не на папские буллы, а на иные догматы — научные. Призраки, сказал академик, — гримасы физики и обман чувств. А в конце разговора признался, что некие «явления» посещают его с самого детства. Не слишком часто, но регулярно. Все виденное он аккуратно заносит в особый дневник. Разберется Наука, и не с таким разбиралась.
Ободрил, нечего сказать!
Князь закусил губу. Скачет? Скачет! Белая тень на коне бледном, в светлом плаще с капюшоном, с пелериной, будто в саване могильном. Молодая, строгая, из-под капюшона пряди волос выбиваются.
Ты ли, Молодица? Из песни пожаловала?
— К‑куда? Куда, пся крев?!
Эх, пан Woronoy! Верил тебе, как с человеком речи вел. А ты чего сделал? Кто тебя просил за белой тенью сворачивать? А ежели бы она в пропасть нырнула? В омут речной?!
— Stoj, cholera!
Громко голос прозвучал, спугнул вечернюю тишину. Встали разом — два коня, два всадника. Был лес, явилась поляна, а в центре — беседка из камня-мрамора. Удивился князь: выходит, мы в парке? А там и понял: нечему дивиться.
Сюда, видать, и заманивали.
Рука потянулась к верной трости, притороченной к седлу. В кого стрелять станешь, улан? В призрачную всадницу? Во Вражью Молодицу из песни? В девушку, что заблудилась меж аллей — или просек, кто их в России разберет?
Или в самом деле храбрость заговорила? Во всю глотку благим матом заорала?
— Serez-vous m’aider à descendre le cheval?[21]
Шляхтич — и в лесу шляхтич. Если дама обращается с просьбой — спеши к ней, не размышляя. Кто она — случай, обман зрения или панна Śmierć — не важно.
— Oui, мadame!
— Я опоздала на встречу, мсье Волмонтович. Не по своей вине, но опоздала. Мсье Орловский указал, в какую сторону вы поехали, остальное было несложно. Эти места я знаю с детства. Пришлось, правда, сделать крюк. Вы избрали странный маршрут, князь!
Капли дождя, злясь, барабанили по крыше. Беседка оказалась вместительной, спрятав от непогоды и людей, и животных. Осталось место и мраморному Аполлону, для которого вся красота и строилась. Стучи-колоти, пан Дождик.
Не страшно, мы в домике!
— Собственно, мсье Орловский и виноват. Хотел договориться с вами лично, он по‑своему очень ревнив… Что с вами, князь? Такое впечатление, что вы увидели призрак.
Волмонтович лишь сглотнул. Очки надо было брать, х‑холера! Тогда бы не скользили белые пятна вдоль кромки леса, не чудились «явления»! Обман чувств, как и объяснял пан академик. Правда, окуляры у нас обычные, без зрительных хитростей. Черное стекло — защита от солнца. Но… Допустим, привык видеть все сквозь темный занавес, вот и вышла осечка.
Могло такое статься? По крайней мере логичнее встречи с призраком.
— Зовите меня Хеленой. Только не мадам — мадемуазель.
Придираться Волмонтович не стал. Хелена — значит, Хелена. Мадемуазель. А вот поинтересоваться, чем он, скромный путешественник, обязан столь романтической встрече, хотел — и не успел.
— Я искала вас, князь, чтобы сказать: вы правы. Императора Николая должен убить русский. Мы нашли такого человека. Но и вы тоже нужны. Наш кандидат излишне горяч, ваша твердая рука — залог поддержки на крайний случай.
Все стало ясно.
4
— Вы не ошибаетесь, князь. Русские любят «царя-батюшку». Однако даже в простом народе хватает недовольных. Раскольники, сектанты; родственники тех, кого отправили в Сибирь… Впрочем, наш случай много проще.
Мадемуазель Хелена взмахнула изящной ручкой.
— Представьте себе дворянина. Род древний, но захудалый. Не богат, не слишком привлекателен; немолод, наконец. Но этот жантильом встретил очень красивую девушку. Первую красавицу России! Сыграли свадьбу. Однако на свою беду молодожены попались на глаза его величеству. Наш император — великий ценитель женской прелести. Говоря языком черни, бабник.
Волмонтович чуть не присвистнул.
Господи, как просто! А он про Святую Русь толковал!
— Остальное, думаю, понятно. Над незадачливым мужем потешается весь Петербург. Все, что он может сделать, — оставлять супругу в тягости, чтобы та пореже танцевала на балах в Зимнем. Смешно! Но это нам смешно, а ревнивцу не до смеха.
— Все просто, — повторил Волмонтович уже вслух. — О женщины!
— О мужчины! — рассмеялась в ответ Хелена. — Между прочим, чтобы отправить меня на охоту за вами, кое-кому тоже пришлось очень постараться. Обошлось без ревности — мне пообещали иное…
Уточнять девушка не стала, как и Волмонтович — переспрашивать. Гуляй они ясным днем в Булонском лесу, все было бы понятно: панна Хелена не прочь пококетничать. Правда, мы не в Булони…
— Как видите, князь, даже в случае неудачи все будут говорить не о политике, а о ревнивце, поднявшем руку на развратника. Но вы постарайтесь, чтобы неудача прошла стороной. Незадачливого супруга мы с вами назовем — мсье Cricket…
— Pan Świerszcz, — механически перевел князь. — А по‑русски?
Хелена вновь засмеялась:
— Так и будет — Сверчок. Мелюзга, которая вопреки пословице не желает знать свой шесток. Нравом он истинный африканец: страстен, горяч, необуздан. Вот вы и побудете рядом; русский и поляк — вместе. За нашу и вашу свободу! Za naszą wolność i waszą! Правильно?
Волмонтович кивнул.
— Раз так, я… мне надо подумать… — Голова слегка кружилась. В висках стучали назойливые молоточки. Мысли путались. Хелена казалась прекрасной, ради нее хотелось совершить подвиг. — Если сами русские считают, что смерть тирана — в интересах их родины…
— Не только России, князь!
Лицо Хелены исчезло в густых сумерках.
— Это часть великого замысла, проекта, который осуществляется уже больше века. Для его пользы работали многие — алюмбрады, масоны, французские инсургенты, британские виги; Клаб, декабрь на Сенатской площади… Свободная федеративная Россия станет союзником Объединенной Европы — континента без границ и таможен, с единым гражданством и законами. Еще две федерации охватят Северную и Южную Америку. Мы объединим лучшую часть Человечества, а потом поможем остальным народам Земли! Представляете? Вы успеете увидеть зарю Прекрасного Нового мира!
На какой‑то миг Волмонтович поверил — так убедительно звучали ее слова.
— Я вряд ли успею. А вы?
— Не стоит об этом, князь. Каждый получит свое. Я прогулялась по осеннему лесу, вдохнула чистый воздух, побеседовала с настоящим мужчиной. Даже сумела чем‑то помочь Будущему. Со мною щедро расплатились… А сейчас — пора!
Она вывела кобылу из беседки, ловко вскочила в седло.
— Прощайте! И не ищите встречи со мной, князь. Не торопитесь!
— Мадемуазель! Куда же вы?!
Ему не ответили. Силуэт всадницы растворился в вечерней мгле. Волмонтович успел лишь заметить, что девушка скачет не к покинутой ими просеке, а в лесную глушь.
— И что пан Woronoy изволит посоветовать? Ехать вслед за нею?
— Или тебя, пан Казимир, бабка в детстве сказками не баловала? — сказал в ответ верный конь. — Или не знаешь, куда такие девки по ночам ездят? По чьей воле? Велено тебе не торопиться — не торопись!
То есть не сказал, конечно, — лишь гривой мотнул.
Но вполне мог бы.