Ода к радости
1
Демонстрационный зал окутали сумерки. Гам с Невского едва доносился сюда, отсечен закрытым окном. Две свечи горели на зеркальном столике, за которым сидел Гамулецкий. По странной прихоти, в столе огоньки свечей не отражались. Зато они всласть отыгрывались на зеркалах стен — складывалось впечатление, что в искусственной анфиладе залов, замерев навытяжку, стоит орда лакеев с канделябрами.
Света в реальном пространстве это почему‑то не прибавляло.
— Вы опаздываете! — сварливым тоном заявил старик. — Я устал ждать…
— Добрый вечер, Антон Маркович, — перебил его Эрстед. — У русских говорят: лучше позже, чем никогда. Это ничего, что я без приглашения?
Фокусник вскочил, едва не опрокинув стол. Дрожащей рукой схватив подсвечник, он поднял его вверх. Язычки пламени дрогнули на фитилях; свет — мигающий, нервный — облил полковника с головы до ног. Миг, и свет волной перетек на Волмонтовича, стоявшего чуть позади. Сам Гамулецкий при этом утонул в темноте. Лишь на седых, гладко зачесанных волосах играли блики, как на мотке серебряной проволоки.
— Штукарь! — с презрением сказал князь. — То вы здесь, панове, все штукмейстеры…
В черных окулярах его возникли два человечка со свечами. Но вряд ли это были лакеи — скорее уж два артиллериста с фитилями, готовые поднести их к запалам орудий.
— Мы не причиним вам вреда, — Эрстед говорил спокойно, без угрозы, опасаясь за здоровье старика. Восемьдесят лет, как-никак. В эти годы муха без предупреждения сядет, и заказывай место на кладбище. — Сейчас вы без принуждения пойдете с нами. Тот предмет, который вы должны передать князю, мы возьмем с собой. Если вы будете благоразумны, все закончится наилучшим образом…
Странное ощущение не покидало Андерса Эрстеда. Он чувствовал, что внимание фокусника, все душевные силы Гамулецкого направлены не на него, хотя именно полковник был здесь гостем нежданным и опасным. Нет, старик не отрывал взгляда от князя; губы его тряслись, и ниточка слюны спустилась из угла рта на гладко выбритый подбородок.
— А я предупреждал. Беги, Антоша, чего уж там…
Эрстед узнал голос: брюзгливый, скрипучий. Реплику подала голова «чародея», невидимая во мраке. Звук шел из угла — там размещалась полка, служившая голове прибежищем на ночь.
— Это невозможно, — еле слышно откликнулся старик. — Даже Калиостро не сумел бы изгнать ее, встань она за плечом. Боже, что вы наделали… Вы погубили нас! Скажите, вы человек?
— Да уж поболе вашего, — обиделся князь. — Андерс, друг мой! Сей древний пан мне изрядно надоел. Не пора ли завершать наш визит?
— Беги, Антоша, — повторила голова. — Бегом беги…
И рассмеялась — противным, дробным смешком.
Гамулецкий отступил на шаг. Бежать старику было решительно некуда — выход из зала загораживали двое сильных, имеющих военный опыт мужчин. Эрстед вспомнил о пистолете, из которого иллюзионист стрелял в арапа-автомата. Действительно, фокусник сунул руку за отворот сюртука, выхватил оружие — и, вздохнув, швырнул его на пол.
Пистолет был разряжен.
Громыхая по паркету, оружие улетело в угол — туда, где до сих пор хихикала голова «чародея», знающая ответы на все вопросы. Дрогнули огоньки свечей в зеркальных панно. Словно в ответ, из темных глубин раздались шаги. Они приближались, делались громче, и наконец к столику вышел арап с подносом в руках.
— Убей! — приказал Гамулецкий.
Не промедлив и краткой доли мига, арап запустил подносом в лицо Эрстеду. Тот едва успел пригнуться. Метательный снаряд просвистел выше, дуновение воздуха легко взъерошило полковнику волосы. За спиной раздался треск и звон. Кажется, поднос вдребезги разнес одно из зеркал.
Что‑то произошло с отражениями свечей. Потеря бойца нарушила строй — по стенам пробежала рябь, огоньки задвигались, их стало больше. Эрстед почувствовал слабое головокружение. Усилием воли он заставил себя сосредоточиться на арапе — автомат шел к ним, выставив руки вперед.
«Драться с куклой? Пуля не причинила ей ущерба…»
Позади вскрикнул князь. Сразу же раздался звук удара — трость Волмонтовича угодила по чему‑то твердому, обмотанному материей. Бросив взгляд через плечо, Эрстед обнаружил, что князь уже вступил в бой. Напротив Волмонтовича, стараясь вцепиться увертливому поляку в глотку, топтался один из лакеев-великанов, охранявших двери «Храма очарования».
Второй лакей заходил князю с тыла.
— Нам — лозу и взор любимой,
Друга верного в бою!
Видеть Бога — херувиму,
Сладострастие — червю…
От княжеского баритона дрогнули огни в анфиладе призрачных залов. Опережая естественный ход 9‑й симфонии, неслышимой отсюда, князь затянул «Оду к радости» — торопя финал, один за всех, заменив и четверку солистов, и хор, положенный по замыслу великого Бетховена.
Трость порхала в воздухе на манер дирижерской палочки. Каждый взмах заканчивался хрустящим, зубодробительным аккордом. Ре-мажор — солнечная, сверкающая тональность «Оды…» — воцарилась в «Храме очарования». Даже стены налились желтизной осеннего леса. От этого не стало светлее, но голова «чародея» взвыла волком, угодившим в ловушку.
— Как светила по орбите,
Как герой на смертный бой,
Братья, в путь идите свой,
Смело, с радостью идите!
Было жутко видеть, как лакеи продолжают упорствовать, загоняя князя в угол. Человек хотя бы охнул от боли — нет, эти двое ни стоном, ни гримасой не реагировали на трость, когда она ломала в автоматах какие‑то «кости». Ловко присев, Волмонтович дважды рубанул наотмашь, над самым полом. Лакей, чье лицо было исковеркано ударами до неузнаваемости, споткнулся и упал на колени.
Раздробленные щиколотки не позволили ему встать.
Второй автомат оказался проворнее, перехватив трость на лету. На миг они застыли — лакей и князь, — силясь вырвать оружие друг у друга. Чем закончилось противоборство, Эрстед не увидел. Сцепившись с арапом, он катался по паркету. По счастливому стечению обстоятельств, оба дрались у входа в зал, мешая Гамулецкому выскочить наружу и кинуться наутек.
Впрочем, фокусник не предпринимал никаких попыток уйти. Недвижен, бессловесен, он ждал на безопасном расстоянии от дерущихся — и лишь поминутно утирал пот, градом катившийся по лицу.
— Радость льется по бокалам,
Золотая кровь лозы,
Дарит кротость каннибалам,
Робким силу в час грозы…
Арап, сукин сын, обладал мертвой хваткой. Как бульдог, он вцепился в полковника — сколько Эрстед ни отрывал его твердые, холодные пальцы от своего горла, колотя чертову куклу изо всех сил, арап вновь и вновь лез к глотке врага. Дважды оба вскакивали, и тогда Эрстед обрушивал на куклу град ударов — но школа английского бокса служила ему плохую службу.
Кулаки, разбитые в кровь, и все.
Чудом вывернувшись в очередной раз, полковник не стал повторять прежних ошибок. Ухватив механического кота — тот, к счастью, в драку не лез, — он обрушил увесистого, обтянутого черной шкурой «зверя» на затылок арапа, стоявшего на четвереньках. Дикий мяв, раздавшийся в ответ, насмерть перепугал Эрстеда. Но цель была достигнута — крякнув, арап ткнулся лбом в пол, дважды дернулся и замер в непотребной позе.
Тяжело, с хрипом дыша, полковник хотел кинуться на помощь Волмонтовичу. Но этого уже не требовалось. Не прекращая петь, князь отпустил драгоценную трость, обеими руками схватил лакея за ливрею — и, поднатужась, вскинул куклу над собой. Жилы на висках поляка вздулись. Казалось, они сейчас лопнут, родив снопы трескучих искр.
— Гордость пред лицом тирана,
Пусть то жизни стоит нам,
Смерть служителям обмана,
Слава праведным делам!
Окуляры чудом держались на месте, но их жутко перекосило. Грозя выскочить из орбиты, левый глаз князя блестел над верхним краем черного стекла. Геракл, побеждающий Антея, — Волмонтович на миг застыл, должно быть, впервые в жизни сфальшивив мимо нот, и обрушил жертву на ее обезножевшего напарника.
Хруст, треск, и лакеи легли без движения.
— Где штукарь? — задыхаясь, спросил князь.
2
Гамулецкого в зале не было.
Лишь в зеркалах, укрепленных на стене возле закрытого окна, выходящего на Невский, колебались огоньки свечей — отмечая бегство темной, маленькой фигурки. Блестели седые волосы — будто иней расписал стекло зимней ночью. Блеск множился, приближаясь, в то время как сам фокусник удалялся от потрясенных зрителей. Похож на воробья, спасающегося от кошки, он бежал, скрывался в мерцающих далях…
Исчез.
— Проклятье! — Эрстед схватил подсвечник.
С исчезновением старика, в чем бы ни заключалась суть его подлого трюка, со стенами тоже начало твориться неладное. Они вообще перестали отражать пламя. Так, слабые блики, похожие на отсвет звезд в морских волнах, — и все. Тьма сгущалась, в двух шагах ничего нельзя было разобрать.
Демонстрационный зал схлопывался, уменьшался в размерах, грозя раздавить дерзких захватчиков. Если бы не шум со стороны Невского, который вдруг зазвучал громче прежнего, можно было бы испугаться.
— Князь! Мы должны отыскать эту молнию… Вы в курсе, как она выглядит?
— Нет, — спокойно ответил Волмонтович. С каждой минутой он все больше становился прежним: невозмутимым, язвительным, предприимчивым. — Но, полагаю, мы сразу узнаем ее. Молнию ни с чем не спутаешь, друг мой…
Не нуждаясь в освещении, князь сдернул окуляры и быстрым шагом стал прочесывать зал. Доверяя поляку, Эрстед остался на месте. Он хорошо понимал, что не сумеет двигаться во мраке без лишнего грохота. Опустив взгляд, он вздрогнул — в зеркальном столике, в ореоле света, всплыв из глубины, проступило чье‑то лицо, искаженное гримасой ужаса. Седые клочья бакенбард, трясется надо лбом пышный кок; брови мучительно сдвинуты, как от приступа боли…
Эрстед наклонился, желая получше рассмотреть странный портрет. Но лицо сгинуло, и полковник увидел лишь самого себя. Тени, подумал он. Мерещится всякое…
— Нашел!
Жестокое разочарование постигло Андерса Эрстеда, когда он увидел — что принес из тьмы князь Волмонтович. Итогом поисков была сошка для мушкета, давным-давно вышедшая из употребления в армиях цивилизованного мира. В Дании про это старье забыли еще при Фредерике Реформаторе. Дубовая, окованная железом, сошка была похожа на рогатину с концами неравной длины, один из которых был загнут крюком, а второй заострен. Пожалуй, она могла бы послужить «копьем» в рукопашной…
Но — молния?
Вот когда Эрстед пожалел всерьез, что фокусник сбежал. Взять бы старого паяца за грудки, тряхнуть как следует, не смущаясь почтенным возрастом… Ему пришло на ум разыскать голову мэтра Гамулецкого и, за отсутствием оригинала, расколотить об пол вдребезги. Впрочем, эту идею полковник счел мальчишеством.
— Вот еще…
Помимо сошки, князь принес кожаную, плотно набитую подушку — такие берегли плечи мушкетеров от отдачи. Швырнув добычу под ноги другу, Волмонтович опять растворился в темноте.
— У вас там склад хлама, князь? — крикнул вслед Эрстед.
— Отчего же? — донеслось из мрака. — Есть и дары прогресса…
Прогресс подарил князю два увесистых ящичка и плоскую коробку. Пока Эрстед раздумывал, вскрыть подарки сейчас или обождать до возвращения на квартиру, — Волмонтович успел последний раз сбегать туда-сюда и притащить заключительную часть наследства Гамулецкого.
— Штука! — язвительно сказал князь, намекая на «штукаря».
«Штука» оказалась длинномерной, в рост человека. Для конспирации она была завернута в ткань с кистями и бахромой, более всего напоминающую старое полковое знамя. Приняв ее от князя, Эрстед чуть не выронил загадочный предмет — тяжелый, зараза, фунтов сорок-пятьдесят! Не сдержав любопытства, он уложил «штуку» на пол, второпях размотал ткань, поднес ближе подсвечник…
— Пищаль? — спросил князь.
Перед ними лежало ружье странного вида. Оно и впрямь напоминало древнюю пищаль — из таких, примостив оружие на топор-бердыш, русские стрельцы палили по предкам Волмонтовича у Земляного Вала.[44] Толстый ствол, самодельное ложе, приклад, как у французского мушкета; в казенной части — какие‑то патрубки, рычаги…
— Дома разберемся, — решил Эрстед. — Уходим!
Вновь завернутую пищаль князь, не слушая возражений, сунул под мышку вместе с сошкой. В другую руку он прихватил один из ящиков. Полковнику осталось нести всего ничего: второй ящик с коробкой да подушку.
— Никто не выходил! — доложил Торвен, дежуривший у входа.
Рядом с ним, без особого успеха прячась за китаянку, топтался Огюст Шевалье. Лицо француза было виноватым; казалось, он ждал неминуемой взбучки. Так, вспомнил Эрстед, выглядели новобранцы-часовые, уснувшие на посту и разбуженные оплеухой проверяющего.
— Черный ход… — начал Шевалье, пряча глаза. — Я его не обнаружил. Мне стало… э‑э… плохо. Со мной бывает. Я… Мсье Эрстед! Выслушайте меня!
Эрстед ободряюще хлопнул молодого человека по плечу, чуть не выронив подушку.
— Не беспокойтесь, гере секретарь. Фокусник так или иначе сбежал.
— Сбежал?
— Да. Вашей вины здесь нет.
— Я не про фокусника! Я про покушение! Оно провалилось…
— В каком смысле?
Если чего‑то и не хватало Андерсу Эрстеду в беспокойном городе Санкт-Петербурге, так это сумасшедшего секретаря.
— Он утверждает, — вмешался Торвен, принимая огонь на себя, — что мы сорвали покушение. В смысле, как говорят русские, многая лета царю-батюшке. Хотя, если верить нашему пророку, многая лета государю не обещана. Сколько там было, мсье Шевалье? Пятьдесят пять? Шестьдесят?
— Едем на квартиру! — велел Эрстед. — Там все расскажете… Извозчик!
В ответ из окон концертного зала раздалось:
— Обнимитесь, миллионы!
Слейтесь в радости одной!..
3
Огибая дом в поисках черного хода, Огюст с трудом избежал двух драк и одного вызова на дуэль. Оскорбления — не в счет. По‑русски он не отличил бы пожелания здравствовать от пожелания сдохнуть от болячек. Спешить, расталкивая толпу, здесь дозволялось лишь петербуржцам. Французов же принимали, что называется, в штыки.
— Пардон! Пардон, мсье…
В спину неслась глухая брань.
Мокрый, красный от бега, Огюст выскочил к Екатерининскому каналу. Возле Казанского моста его и прихватило. Встав у гранитного парапета, молодой человек изо всех сил старался не упасть. В глазах рябило от снежинок. Пренебрегая сезоном, не располагающим к метелям, шестерни Механизма Времени вцепились в рассудок жертвы, перемалывая его на муку.
Город качался, проваливаясь в сугроб. Минута, и сугроб растаял. Вода поднатужилась, рванула кандалы набережных — и освободилась. Вознесясь над опустевшим, словно в нем никогда не было людей, Петербургом, Огюст в растерянности смотрел, как река, бурля, затапливает улицы и проспекты.
Он боялся не видений, нахлынувших в крайне неудобном месте. Он боялся себя самого. Дар ясновиденья нес множество хлопот — так начинающий кавалерист скорее сломает голову, нежели справится с арабским скакуном. Еще не хватало заснуть у моста, под открытым небом! Примут за бродягу или пьяницу, свезут в каталажку… Прошлой ночью, дожидаясь баронессу в номерах Демутова трактира, он тоже заснул. Едва Грядущее, бурча затихающим голосом ангела-лаборанта, скрылось за пеленой веков, Шевалье провалился в сон — хоть из пушки над ухом пали! — и не проснулся даже от прихода Бригиды.
Она не захотела его будить. Стояла, не чуя усталости, рядом с креслом, слушала, как он храпит. Легко, боясь потревожить, касалась спутанных волос. Задернула шторы, чтобы рассвет не побеспокоил его. Присела на пуф, не отрывая взгляда от спящего. И рассмеялась поутру, когда он, едва открыв глаза, кинулся к ней.
С постели они встали после полудня. Велели подать в номер поздний завтрак и бутылку вина. Хохотали, болтали о пустяках — лишь бы не опомниться, не заговорить о главном. Урвав клок счастья, расправлялись с ним на ходу, второпях. Так мальчишка, удирая от сторожа, грызет краденую грушу, стараясь насытиться прежде, чем добычу отберут, да еще и по загривку накостыляют: не воруй, сукин сын!
А потом наступило отрезвление.
И баронесса Вальдек-Эрмоли сказала Огюсту Шевалье, с кем она приехала в Санкт-Петербург. Вопрос — почему ты не хочешь бросить Эминента навсегда?! — остался без ответа. Не хочу? Очень хочу, милый. Не могу. Извини, тебе ни к чему знать о причинах.
Не спасай меня, ладно?
Пропадешь.
Они поссорились. Прислуга радовалась, подслушивая за дверью. Это был настоящий скандал двух любовников — шумный, истеричный, бессмысленный и беспощадный, как поджог дворянской усадьбы толпой мужиков. Оба выворачивали грязное белье наизнанку, словно соревнуясь, кто наговорит больше гадостей. По‑библейски могуч, скандал освежал их вином, кормил яблоками, заряжал мерзкой, гнилой энергией.
Что здесь было от проклятого дара Бригиды, а что — от безысходности? Шевалье не выдержал первым. Хлопнув дверью, он понесся от страсти к дружбе, от любви к долгу. И понимал: не уйти. Хоть весь мир пробеги насквозь…
Почему он вспомнил это сейчас, летя над искаженным Петербургом? Наверное, потому, что внизу, по мосткам затопленных тротуаров, заячьей скидкой несся человек. Один-одинешенек, спасаясь от разлива времени. Огюст ясно видел беглеца. Крылья падшего ангела — бился на ветру черный плащ. Колпак паяца — чудом удерживался на голове шелковый цилиндр. Маска африканца — страх делал лицо смуглей, чем оно было на самом деле.
Локтем несчастный прижимал к боку какую‑то книгу.
Презирая потоп, за человеком мчались двое всадников — два оживших монумента. То и дело поднимая коней на дыбы, они гнали добычу, не сомневаясь в успехе охоты. Первым скакал великан с кошачьими усами, увенчанный лавровым венком на манер римских императоров; следом торопил коня лейб-гвардеец в парадном мундире и каске.
Так преследуют негра-раба, удравшего с хлопковых плантаций Алабамы.
Приглядевшись, Шевалье с внезапной остротой понял, что второй всадник не столько заботится поимкой бедняги-человечка, сколько желает догнать первого, поравняться с ним, а то и обойти на полкорпуса. «Не догонишь!» — зло подумал Огюст, не зная, откуда взялась эта злость. Словно подслушав его мысли, всадники остановились на всем скаку.
Казалось, они были сделаны не из металла, а из стекла — и побоялись разбиться вдребезги, налетев на преграду. Волна взбесившегося Механизма Времени, подхватив беглеца, вознесла его на немыслимую высоту — и окаменела пьедесталом. Склонив голову, задумчив и спокоен, зверь глядел на ловцов. Встав над потопом в городе-пустыне, несчастный молчал, и в молчании его Огюсту слышался приговор.
Не говоря ни слова, великан развернул коня и умчался прочь. Гвардеец задержался. Вынуждая коня приплясывать на задних ногах, он из-под козырька каски мрачно изучал возомнившую о себе жертву.
— Принял бы ты участие в событиях 14 декабря, — спросил гвардеец, — если б был в Петербурге?
Беглец кивнул.
— Непременно, государь. Все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!
Птица на каске ожила, хлопнув крыльями.
— Довольно ты подурачился, — тень легла на лицо офицера, и без того не слишком приветливое. Чугунная рука огладила бакенбарды, узкие, как бритвы цирюльника. — Теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты станешь присылать ко мне все, что сочинишь. Отныне я сам буду твоим цензором…
И гвардеец ускакал вслед за первым всадником, надеясь все-таки догнать его. Не удивляясь своему знанию русского языка, ничему не удивляясь, Огюст Шевалье успел заметить, как по водам, кипящим возле копыт, бежит рябь — странная, похожая на рисунок. Двуглавый орел, спустившись с небес в бурный разлив, держал в когтях ленту с надписью:
«Николаю I, императору всероссийскому. 1859».
— Il y a beaucoup du praporchique en lui, — сказал беглец, обращаясь к Огюсту, — et un peu du Pierre le Grand…[45]
И Петербург сделался прежним.