Пан никуда не бежит
1
Контора акционерной компании фон Францена, ведающей устройством пассажирских рейсов, располагалась на Малой Морской улице, возле Торговой площади.[49] Отсюда отправлялись дилижансы до Москвы, Риги и Ревеля, а также по Белорусскому тракту до Радзивилова. Добраться до конторы без приключений было истинным подвигом. Дорогу преграждал «Рабий рынок» — биржа труда под открытым небом, где желающий мог нанять за гроши медников из Олонца, пильщиков из Вологды или каменщиков из Ярославля.
Здесь пахло дегтем, кислой овчиной, а в особенности — нищетой.
Хромая, Торвен сильней обычного опирался на трость — и проклинал извозчика, высадившего их в начале рынка. В толчее требовалась предельная осмотрительность. Миг рассеянности — и ты лишался часов или становился работодателем артели бурлаков, согласных тянуть твою расшиву[50] вдоль по Volga-matooshka.
Получив задаток, бурлаки исчезали навсегда.
В конторе Торвен был вознагражден за свои мучения. Согласно сезонному расписанию, первая половина осени считалась летом, а значит, в каждом «нележансе», как остроумно выразился дежурный вагенмейстер, для пассажиров резервировалось шесть мест. Вторая половина осени числилась зимой, и мест становилось меньше в полтора раза. Ровно столько занимали объемистые шубы господ, решивших оставить промерзший насквозь Петербург.
Зимой пятерке беглецов пришлось бы распределяться по двум дилижансам. Сейчас же они поместились в один, отправлявшийся на Ригу завтра, в полдень. Рейс был дополнительный, и места не успели разобрать.
— Пять билетов? — вагенмейстер сделал запись в книге учета. — Не опаздывайте, сударь, ждать не станем. В эдакую слякоть больше девяти верст в час никак не сладить. А нам до темноты кровь из носу надо в Волосове быть. Не в лесу же ночевать, а? Пожалте пятьсот рубликов…
Дождь снаружи усилился. Раскрыв зонтик, Пин‑эр взяла Торвена под локоть. Он хотел было отобрать зонт у китаянки, ибо мужчине приличествует брать даму под опеку… Увы, ничего не получилось. Китаянка вцепилась в бамбуковую ручку — клещами не отодрать. Наверное, почуяла голос родины — бамбук, не осина! Она указала на трость Зануды, потом — на его больную ногу и осуждающе фыркнула.
— Торвен! Матка Боска! Куда ни сунусь, везде ты…
Перед ними стоял Станислас Пупек. Подняв воротник шинели, надвинув на брови суконную фуражку с красным околышем, отставной корнет высунул наружу один нос — и часто-часто шмыгал им: от насморка или от радости встречи. Складывалось впечатление, что Пупек с рассвета на улице и изрядно продрог.
— Далеко собрался, брат Торвен?
— В Ригу.
— А я — в Ревель.[51] Тетушка хворает, надо присутствовать. Наследство, будь оно неладно! — хочешь, не хочешь, кланяйся старой клуше… Целую ручки ясной панне!
Быстро, словно клюнул, Пупек приложился к руке Пин‑эр, держащей зонт. Глазки поляка блестели из-под козырька фуражки, с любопытством изучая экзотические черты «панны». Зануда внутренне напрягся, ожидая беды — ничего, обошлось.
Дочь мастера Вэя уже привыкла к варварским обычаям.
— Представь меня, Торвен! Как-никак сослуживцы…
— Гере Пупек, — Зануда кивком указал Пин‑эр на поляка. — Э‑э… из Больших Гадок. Мы воевали вместе. Гере Пупек, позвольте представить вам мою жену, Агнессу Торвен.
Что поняла фру Торвен, сказать было сложно. Улыбнувшись поляку, она зонтиком изобразила в воздухе ряд хитрых загогулин. Разбирайся мужчины в иероглифике, прочли бы из «Дао дэ цзин»: «Благой муж в мире предпочитает уважение, но в войне использует насилие». А разбирайся они в фехтовании боевыми крюками, вне сомнений, опознали бы прием «Золотой карп применяет коварство».
Увы, изящные аллегории пропали втуне.
— Что тебе в Риге? — поинтересовался Пупек.
Торвен пожал плечами:
— Дела.
— Новость слыхал? — видя, что собеседник не расположен к откровенности, Пупек зашел с другого бока. — Орловский умер! Да‑да, брат Торвен, — сам Орловский! Академик, гений кисти… Все поляки Петербурга уже знают и скорбят.
— Мои соболезнования…
Зануда не понимал, чего хочет от него отставной корнет. А ведь Станислас чего‑то хотел, ждал, просто ел чету Торвен сверкающими глазками.
— Скажу по секрету, — вел свое Пупек, — скверно умер пан Орловский. Говорят, черти забрали. Слуга поутру глянул в лицо мертвецу — до сих пор горькую пьет. Страх запивает. А я так полагаю, что убили академика… Поглумились сперва, а там — иди, душа, в рай! Как считаешь, кому мог помешать известный художник?
Торвен еще раз пожал плечами. Может, незнакомый ему Орловский нарисовал шарж на высокую особу? Изобразил в непотребном виде? Нет, за такое не убивают.
— Значит, в Ригу? — поляк вновь резко сменил тему. — А я в Ревель. Дилижансы на Ревель от Сенной уходят, надо бежать… Ну, даст бог, еще свидимся. Мир тесен, брат Торвен. Целую ручки!
И растворился в дожде, как сахар в стакане чая.
Опять тащиться через Торговую площадь Торвену расхотелось. Он огляделся в поисках извозчика, никого не обнаружил — и решил пойти другим путем. По идее, если двинуться в конец улицы, а там взять левее, переулками, то можно выбраться на Мойку, откуда до Большой Конюшенной — хоть пешком, если нога не подведет, хоть на лихаче за сущие гроши.
Стараясь идти бодрым шагом, дабы не огорчать Пин‑эр, он прикидывал, как в Риге их компания сядет на парусник до Копенгагена. И в самом скором времени — Фредериксбергский холм, Конгенс Нюторв, особняк гере академика; уютная, родная каморка под лестницей, сопение гоблина в камине, тишь да гладь…
— То прошу пана до тарантаса. И без глупостей!
В спину уперся ствол пистолета.
2
— Присаживайтесь, господа…
Князь Гагарин принимал гостей по‑простому, будто деревенский помещик. Темно-зеленый бархат шлафрока, шалевый воротник из черной лисы… Внезапно став крошечным, щуплым, Иван Алексеевич утонул во всем этом великолепии. Руки до кончиков пальцев спрятались в широких, с меховой оторочкой, рукавах. В кудрявых волосах прибавилось седины, под глазами набрякли синие, неприятные мешки.
Огромное, похожее на трон кресло, в котором князь сидел, по‑детски подобрав ноги, довершало картину. Впрочем, Гагарин не выглядел больным. Скорее это был человек, которому очень трудно жить. Будто лямку тянул — вот добредем до привала, упадем в траву и закончим несуразный поход…
— Полагаю, ваше сиятельство, что мы не вовремя. — Эрстед не спешил сесть. — Если вам неможется…
— Мне можется, — перебил его Иван Алексеевич. Низкий голос Гагарина остался прежним, властным и раскатистым. — Мне не хочется. Мне уже ничего не хочется. Разве что напоследок взглянуть на человека, способного отослать смерть прочь. Хотя…
Дергая щекой, он прищурил левый глаз — будто целился из ружья.
— Да, вижу. Вы ведь не вполне человек, князь?
— Уж не меньше вашего, — с обидой буркнул Волмонтович. — Ecce homo![52]
Оба князя не отрывали взгляда друг от друга. Эрстед почувствовал себя лишним. В душе закипало раздражение. Волмонтович знаком с Гагариным? Давняя вражда? Фамильные дрязги?
— Электричество? Мне мерещатся искры в вашей крови, князь, — бормотал Иван Алексеевич, сверля Волмонтовича правым, широко открытым, как если бы в него был вставлен монокль, глазом. Сейчас Гагарин напоминал беднягу, разбитого апоплексическим ударом. — Ага, браслеты… Что это за браслеты? Я ничего не понимаю! Гамулецкий жаловался — вы разломали его холопов…
Все встало на свои места. Задохнувшись от внезапной ясности, Андерс Эрстед глядел на хозяина дома, скорчившегося в кресле, — кукловода, стоявшего за заговором цареубийц. Так и виделось: из рукавов шлафрока свисают оборванные нити, которые еще недавно вели к марионеткам. Впрочем, часть кукол наверняка послушна его приказам до сих пор.
А они с Волмонтовичем угодили прямиком в ров со львами.
— Мы с князем дурно воспитаны. — Эрстед шагнул вперед. — Нам чрезвычайно не нравится, когда нас пытаются убивать. Надеюсь, ваше сиятельство примет это во внимание…
Он осекся, не поверив своим ушам. Нет, ему не померещилось: Иван Алексеевич смеялся. Содрогаясь всем телом, выпростав руки и ударяя ладонями по подлокотникам «трона», — хохотал, как ребенок. По щеке Гагарина катилась одинокая слезинка.
Уж не повредился ли он рассудком на краю могилы?
— Уморили вы меня, господа. Как есть, уморили! Неужто и впрямь решили, что я пригласил вас для смертоубийства? У меня в доме?
— А что, твоя милость велит вывести нас на двор?
Волмонтович поднял руку, желая снять окуляры, но передумал. Тонкий слух поляка говорил: к дверям никто не подкрадывается.
— Прошу вас, садитесь. Мне трудно задирать голову, беседуя с вами.
Мазнув взглядом по креслам, словно выискивая скрытый подвох, Волмонтович демонстративно хмыкнул — и сел в то, что ближе к двери.
Эрстед занял соседнее.
— Мне осталось недолго, господа. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Я не намерен мстить. Поздно, да и глупо, если по чести. Но я хочу… я должен… Князь, мне жизненно необходимо это знать! Как вы отослали домой мою смерть?
— Она ваша? Панна Хелена? — Волмонтович в свою очередь захохотал, что с ним случалось редко. — Курвина дочь! Так и знал: не моя! То, пше прашем, зачем вы послали ее ко мне?
Прежде чем ответить, Гагарин извлек из складок шлафрока миниатюрный гробик, на поверку оказавшийся табакеркой. Эрстед кисло поморщился. Его всегда раздражало пристрастие мистиков к дешевым эффектам. Сенатор, меценат, заговорщик, наконец, — а туда же! Сняв золоченый футляр с непомерно длинного ногтя на мизинце левой руки, Иван Алексеевич зачерпнул из «гробика» малую толику табачка, сделал понюшку…
Лицо его посвежело, на щеках проступил румянец.
— Я виноват перед вами. Мне требовался второй номер для Сверчка. Вы, князь, подходили по всем статьям: поляк, эмиссар Чарторыйского, офицер с боевым опытом… Увы, добром вы не соглашались. Пришлось прибегнуть к особым методам.
— Но вам‑то чем помешал император?! — не выдержал Эрстед. — Вы же в фаворе!
— Я хорошо помню Сенатскую площадь в декабре 1825‑го. Не все тогда пошли на эшафот и в Сибирь. Оставшиеся — не забыли и не простили. Братство может проиграть сражение, но не войну. Ах, какие были идеи! Соединенные Штаты России, Объединенная Европа… Нынешние горе-прогрессисты, утратив всякий смысл, простодушно-циничны. Завтрашние консерваторы станут наглыми циниками. Настоящее человечества есть ложь, и ложь организованная! Но человечество станет воплощенной истиною, когда перевооружится новым устройством общества… и начало будет положено в России!..
Гагарин умолк, переводя дух. Только сейчас Эрстед увидел, как мало жизни осталось в этом человеке. И поразился силе воли князя, которая одна, надо думать, удерживала Ивана Алексеевича на белом свете.
— В 1825‑м мы рассчитывали на людей и силу оружия. На сей раз я решил заручиться дополнительной поддержкой. Моя смерть… Не стану утомлять вас, господа, подробностями нашего с ней договора. Скажу лишь, что Хелена была заклята на три сердца. Императора она забрала бы сразу, Сверчка — вскорости; вас, князь, — спустя некоторое время. Что ж, она и так заберет троих. Орловский уже мертв, я — умираю.
— Кто третий? — Волмонтович наклонился вперед. — Говорите!
— Не знаю. Слово чести, не знаю.
— Зачем же ваша милость ломает эту комедию?
— Я предлагаю честный обмен. Вы рассказываете мне, как вам удалось сорвать мой план, — а я помогаю вам избежать гибели от рук моих союзников. Без сомнения, они жаждут вашей крови. Договорились?
Во взгляде Волмонтовича, обращенном к Эрстеду, стоял вопрос. Поляк и сам слабо понимал, каким образом справился с Вражьей Молодицей.
— Хорошо, — кивнул датчанин. — Мы согласны. Во всяком случае, я попробую.
Он взял паузу, собираясь с мыслями.
— Скажите, Иван Алексеевич… Вы знаете, что такое «лейденская банка»? И что происходит с ней в поле действия сильного магнита?
Вместо ответа Гагарин взял вторую понюшку.
3
— Пан никуда не бежит. Пан кульгавый, расшибется…
Торвену показалось, что сзади никого нет, кроме пистолета. Это пистолет разговаривает. Ствол вместо пули выбрасывает слова — точно в цель. Стараясь идти как можно медленнее, Зануда сделал шаг, другой, третий.
— То пан молодец…
Ствол исчез. Ничего больше не упиралось в спину. Но голос остался — за плечом, где и полагается стоять лукавому бесу. Конвоир, кем бы он ни был, знал свое дело. Так безопаснее, да и надежнее — сохранять дистанцию между собой и хромым пленником.
«Военная косточка?» — подумал Зануда.
В переулке, куда они свернули, находились склады камня. Исаакиевский собор, строясь неподалеку, пожирал материалы, как Молох — детишек. Гранит серый и розовый, белый мрамор из Ла Винкарелла, порфир из Ферганы, бадахшанский лазурит… Собор возводили уже четверть века — сплетничали, будто архитектору Монферрану нагадали смерть по завершению работ: вот, мол, и тянет. Судя по тому, что склады были закрыты, а переулок словно вымер, архитектор мог считать себя бессмертным.
В конце переулка ждала легкая карета, запряженная парой чубарых меринов. На козлах, поигрывая кнутом, сидел кучер — бравый усач, похожий на унтер-офицера в отставке. Дождь нимало не смущал кучера. Даже не подумав укрыться какой-нибудь дерюгой, он ухмылялся во весь рот.
— Jeszcze Polska nie zginęła, —
вполголоса запели сзади, —
Стараясь не делать резких движений, Торвен обернулся на ходу. Конвоир оказался плотным коротышкой с грудью, напоминающей пивной бочонок. Пистолет он скрывал под полой непромокаемого макинтоша. По тому, как конвоир держал оружие, делалось ясно — в случае чего он не промахнется.
Дальше, под вывеской «Кирпич братьев Мижуевых», прижалась к стене Пин‑эр. Рядом с китаянкой, держа нож у ее шеи, стоял человек с постной физиономией святоши. Окажись здесь князь Волмонтович, сразу узнал бы причетника из костёла Святой Екатерины.
— Не потребно глядеть, пан. Идите с Богом…
Коротышке повезло: последние слова в его жизни были обращены к Господу. Такие везунчики без пересадок попадают в рай — есть мед серебряными ложками. Не договорив, он всхрапнул по‑лошадиному, широко раскрыл рот, откуда потекла струйка крови, и начал поворачиваться — всем телом, как сомнамбула.
Под его затылком, похожа на косицу парика, торчала рукоять ножа.
— …kiedy my żyjemy…
Причетник с изумлением смотрел не на компаньона, а на собственную руку. Запястье было сломано, кисть висела тряпкой. Боль еще не пришла, и он недоумевал: как же так? Куда делся нож? Почему немеют пальцы? Минуту назад причетник больше всего боялся, что дамочка — башкирка, что ли? — завизжит, и придется затыкать ей рот. Лучше пусть в обморок падает: дотащим, не велика корова. Приказ, полученный им, недвусмысленно гласил: взять обоих без шума, трупов не оставлять. Для дамы приготовили отдельную коляску с крытым верхом — экипаж ждал в соседнем переулке, пока карета увезет опасного пленника, и подъехал бы без промедления…
Он не понял, что прекратило его терзания. Просто «адамово яблоко», символ грехопадения, вдруг встало поперек горла. Дышать было невмоготу. «Всякое дыхание да хвалит Господа…» — в ушах, летя с небесных хоров, возникли голоса ангелов. Захрипев, причетник опустился на колени, как перед алтарем, и упал ничком. Ноги его неприятно дергались. Следом, будто только этого и ждал, упал коротышка. Пистолет, выскользнув из-под макинтоша, ударился о мостовую.
Выстрел прозвучал до смешного глухо.
Торвен видел, как Пин‑эр, не успев отойти от склада, с размаху села на землю. Складывалось впечатление, что один шутник-невидимка встал позади девушки на четвереньки, а второй изо всех сил толкнул ничего не подозревающую жертву. Пуля угодила ей в ногу выше колена. Должно быть, китаянка приложилась копчиком — лицо ее дико исказилось, она выгнулась от боли; бесстыдно задрала плащ, подол платья, нижнюю юбку, резким движением разорвала панталоны, желая видеть рану…
— Курва! Ах ты, курва…
К ним, размахивая кнутом, бежал кучер. Заступив усачу дорогу, Торвен поднял трость. «Двое хромых против одного здорового?» — если Зануда и молился о чем‑то, так только об устойчивости. Свистнув, кнут обвил трость; кончик плетеного ремня чиркнул Торвена по щеке. Ему почудилось, что это был край бритвы. Королевский подарок рванулся прочь из руки, едва не вывихнув хозяину пальцы. Торвен воспользовался рывком — и в нелепом броске упал на проклятого кучера.
Оба покатились по лужам, вцепившись в кнутовище.
Куда улетела трость, никто не заметил.
Усач оказался силен, как бык. Вырвав оружие, единственное, какое осталось в их распоряжении, он вскочил и, бранясь, принялся наотмашь хлестать Торвена. Пряча лицо, Зануда вертелся волчком. Ему повезло: увлекшись, кучер поскользнулся на мокром булыжнике. Не дожидаясь, пока экзекуция продолжится, Торвен кинулся вперед, ухватил мерзавца под коленки — и, в пылу драки не заметив, что кнутовище угодило ему по голове, дернул на себя.
Так удаляют гнилой зуб, отчаявшись сладить с ним чем-либо, кроме здоровенных клещей. Крякнув, кучер грохнулся на мостовую, словно мешок с тряпьем. Навалившись сверху, Торвен вцепился в жилистую, скользкую от пота и дождя глотку. Тело под ним плясало краковяк, билось рыбой, выброшенной на берег. Но отодрать Зануду от кучера смогли бы разве что святой Кнуд вкупе со святой Агнессой, явись они в безлюдный переулок — и реши проявить милосердие к задыхающемуся католику.
К счастью, у святых имелись другие неотложные дела. Лицо кучера приобрело сине-багровый оттенок. Тело обмякло, пустые, рыбьи глаза уставились в серое небо. Нет, рай воистину не мог быть таким — выцветшим, набрякшим, как тряпка для мытья полов. Мелкая морось сыпалась на лицо, щеки, мокрые, поникшие усы…
Небо скупо оплакивало свежепреставленных рабов Божьих.
Торвен с трудом разжал пальцы, сведенные судорогой. Перевернулся на спину и немного полежал в грязи, жадно дыша. Казалось, это его горло только что сжимали мертвой хваткой. Тело набили ватой, в ней прятались острые гвозди, норовя вылезти в самых неожиданных местах. Нашарив трость — предательница валялась совсем рядом, — он попытался встать и едва не растянулся снова. Голова кружилась, в темени стучал клювом чижик-пыжик. Зануда бережно ощупал макушку. Пальцы сделались липкими от крови.
Ничего, Железный Червь. Справимся.
Он постоял на четвереньках, успокаивая головокружение. Встал; пошатнулся, ловя равновесие, оперся на трость. Так, стоим. Уже хорошо. Теперь — Пин‑эр. Наверное, по китайским обычаям этот бой можно засчитать за обряд венчания. Супруги спасают друг друга, давая клятву верности на сто перерождений…
Китаянка сидела на мостовой, привалясь спиной к стене склада, и внимательно изучала пулевую рану на бедре. Выглядела Пин‑эр скорее удивленной, нежели испуганной. Только губы подергивались, выдавая боль, которую она испытывала.
Вид женской наготы привел Торвена в отчаянное смущение. Подумав, он пришел к выводу, что это последствия драки. А что? Один солдат после рукопашной пьет, как сапожник, другой плачет, третий кается; четвертого от дамских ножек в пот бросает…
«Стыдись, лейтенант! Пожилой, женатый человек…»
Это расстояние далось ему трудней, чем восхождение на Фредериксбергский холм. Когда же он увидел рану китаянки вблизи, все фривольные мысли, черт бы их побрал, мигом улетучились. Нога Пин‑эр страшно отекла, превратившись в колоду, сизую и распухшую. Такое случается при сильных ушибах и переломах. Но при чем тут пулевое ранение? На военные увечья Торвен насмотрелся всласть. Входное отверстие от пули — маленькое, аккуратное; крови немного…
Что происходит?!
С ногой девушки начались странные метаморфозы. Отек пришел в движение, собираясь вокруг раны — нарыв, вулкан воспаленной плоти с кратером в центре. Из кратера сочилась густая кровь. Под набухшей, темно-синей кожей проступали, чтобы тут же исчезнуть, тугие «желваки». Торвен дернулся помочь, сорвал шейный платок — перевязать…
И замер, не зная, что делать.
Пин‑эр застонала сквозь зубы. Из «вулкана» выплеснулась очередная порция «лавы». В ране возник тусклый блеск. Он приближался, двигался наружу…
— Пуля! Она выходит! Потерпите…
Последнее сокращение мышц — и кусочек свинца со стуком упал на булыжник. Отек стал медленно опадать, рассасываясь.
— Все хорошо. Пуля вышла. Дышите глубже, — Торвен молол любую чепуху, лишь бы не задумываться над увиденным. — Сейчас мы поедем домой… все уже позади…
Загнав смущение к дьяволу в задницу, он перетянул платком рану.
— Вы можете подняться?
Девушка честно попыталась. Две опоры: стена склада и плечо мужчины. Та‑ак, осторожненько, встаем… Святой Кнуд! Простите, фрекен, я не думал, что вам будет так больно.
Вы не ушиблись?
Торвен беспомощно огляделся. Бежать за извозчиком? В его состоянии «бежать» — это очень сильно сказано. Да и любой извозчик при виде грязного, окровавленного субъекта первым делом кликнет полицию. На нас напали, господин полицмейстер, мы защищались… Пострадавших задержат «до выяснения». Время будет потеряно, Эрстед без них не уедет, а покидать Петербург надо без промедления.
Что же делать?
Взгляд Зануды уперся в карету похитителей, и отставной лейтенант обозвал себя идиотом. Не иначе, кнут кучера вышиб последний ум. Доковыляв до убитого коротышки, он стащил с него макинтош. Хвала индейскому каучуку и шотландцу Чарльзу Макинтошу![54] — непромокаемый плащ пострадал от грязи куда меньше, чем одежда Торвена.
Заодно пригодилась и шляпа кучера.
Вожжи Зануда держал в руках дважды. Ему не исполнилось и десяти, когда малыша решили приобщить к катанию в коляске. Что ж, говорят, третий раз — счастливый.
— Простите, фрекен… фру Торвен. По‑другому у меня не получится.
Крякнув, он взвалил Пин‑эр себе на плечо — римлянин, похищающий сабинянку, — и, тяжело опираясь на трость, с трудом переставляя ноги, потащил жену к карете.
Вскоре после отъезда экипажа в переулок въехала крытая коляска.
— Пся крев!
Это было все, что сказал Станислас Пупек при виде трупов.
4
— Признаться, я рассчитывал на несколько иное объяснение. Смена полярности, говорите?
— Да, ваше сиятельство. Я в этом уверен.
— Это хорошо, что вы уверены. Скажу честно, мсье Эрстед, я мало что понял из вашего рассказа. Но вы исполнили уговор. Если я не разбираюсь в физике, то в людях я все-таки разбираюсь. И слышу, когда мне лгут. Для меня это столь же очевидно, как для вас… Ну, не знаю! Законы Ньютона, что ли?
Гагарин сухо рассмеялся. В задумчивости он провел длинным ногтем по подбородку, бросил взгляд на высокие напольные часы — те громко тикали в углу, отмеряя сроки.
— Я много знаю, господа. Не сочтите за похвальбу, право слово. Я играл со смертью, как ребенок — с волчком. Живой? мертвый? — это противоположность, которой в действительности нет. Даже церковь есть общество живых, имеющее своей целью умерших, их всеобщее воскрешение. Храм жреца был колыбелью моей физики. Мастерская исследователя — колыбель вашей. Вы из другой касты. Магниты, вольтов столб, электрические заряды… Мы видим мир по‑разному.
— Я ученый, — пожал плечами Эрстед. — И вижу мир, как ученый.
— Ученый, мистик… Это две стороны медали: аверс и реверс. Сдается мне, ни один из нас не видит всю медаль целиком. Я не обольщаюсь тем, что называется торжеством над природою. Взять ведро воды и, обратив его в пар, заставить работать — не значит победить природу. Это даже не победа над ведром воды. Нужно видеть, как эта побежденная сила отрывает руки-ноги у работников, чтобы поумерить свои восторги; очевидно, что эта сила не наша, ибо не составляет нашего телесного органа.
— Я готов возразить вам, ваше сиятельство.
— Вот-вот. Не сомневаюсь, что ваши возражения будут оригинальны. Мы оба ошибаемся, мня себя исключительными прозорливцами. Помните слепцов из притчи, захотевших узнать, что есть слон? Но, как говорится, долг платежом красен. Пора исполнить мою часть уговора.
Князь начал подниматься из кресла. Создавалось впечатление, что тело Ивана Алексеевича сделано из богемского стекла и от неосторожного движения готово разлететься на тысячи острых осколков. Встав, Гагарин с минуту ждал чего‑то, держась за спинку «трона», и наконец решительным шагом пересек кабинет.
Сев за письменный стол, он придвинул стопку дорогой бумаги с водяными знаками и обмакнул перо в чернильницу.
— Вам нельзя оставаться в Петербурге, — сильный голос треснул, как порченый кувшин. — Уезжайте немедленно. Лучше — сегодня; максимум — завтра. Но только не на Запад. В Европу бежать нельзя, вас перехватят по дороге.
Перо скрипело, взлетало, ныряло в чернильницу, выныривало обратно, вновь приникая к бумаге… Гагарин ухитрялся писать и говорить одновременно.
— Не переоцениваете ли вы возможности ваших товарищей, князь?
В вопросе Волмонтовича сквозил неприкрытый скепсис.
— Нет, князь. Устранение августейшей особы — дело серьезное. А мы — не самоубийцы и рассчитывали добиться успеха. С кем легче разделаться: с помазанником Божьим или с путешествующими по России иностранцами? В Петербурге или на пути в Данию ваши жизни не будут стоить и гроша.
— И что же вы предлагаете?
— Вам необходимо предпринять шаг, которого от вас не ждут. Уехать, но туда, где вас не додумаются искать. Скажем, в Тамбовскую губернию. Этим вы собьете мстителей со следа.
Гагарин умолк, давая гостям возможность осмыслить сказанное.
— А что? — поляк вдруг щелкнул пальцами. — Панове, мне по сердцу это безумие! Переждем в глуши до января, а там реки встанут, и мы в санях, по укатанному снежку — на юг, в Одессу. Сядем на корабль; глядишь, Гарибальди подвернется… Холера! Уж в тамбовских лесах нас точно не найдут!
— Тем более в моем родовом гнезде.
Сдернув окуляры, Волмонтович уставился на Гагарина.
— Вы не ослышались, господа. Тамбовская губерния, Елатомский уезд, деревня Ключи — там расположено одно из имений нашей семьи. Сейчас я пишу письмо моему сыну, Павлу Ивановичу. Он примет вас, как подобает. Зимой ваш след затеряется, и вы спокойно оставите Россию. Вряд ли за вами продолжат гоняться по Европе — если, конечно, вы не постараетесь ради этого. Сейчас изложу подробно, как добраться до Ключей…
Перо опять заскрипело.
— Скажите, ваше сиятельство, — Эрстед прошелся по кабинету, разминая ноги. — Почему вы нам помогаете? Я вижу кучу причин, но ни одна из них не кажется мне убедительной. Вина, благородство, осторожность, хитрость… Подлость, наконец. В сложном соединении ваших действий присутствует элемент, который я не в силах определить.
Гагарин поднял на него глаза: тусклые, мертвые.
— А вы наблюдательны, друг мой. Когда Гамулецкий рассказал мне, что вы изобрели новую взрывчатку, я навел о вас справки. Так вот, кроме прочего, я выяснил, что вы учились у двоих людей: Франца Месмера и Адольфа фон Книгге. И в итоге сделали выбор в пользу первого, порвав со вторым. Месмер, скажу по чести, мне безразличен. Но фон Книгге виновен в разгроме ордена иллюминатов, а идеи Вейсгаупта, возглавлявшего орден, мне близки. Если бы не предательство этого иуды, политическая карта Европы сегодня выглядела бы иначе. Мы никогда не встречались, но я считаю фон Книгге своим врагом. А он, как сообщили мне, считает врагом — вас. Враг моего врага…
Его голос набрал силу:
— Вот адрес, дорожные пояснения и рекомендательное письмо. С Богом, господа. Прощайте. В этой жизни мы больше не увидимся.
Подтверждая приговор, в часах хрипло ударили куранты.