Тамбовские волки
1
…благословенно будь, беспамятство!
Дивные видения бродят в тебе. Что ни случись, все возможно. Старик Аристотель с кувалдой логики, схоластик Оккам с бритвой упрощений не властны здесь. Кому тут раздолье? — лишь печальному недотепе Андерсену с гусиным пером наперевес. Ведь правда, Зануда? Ведь так, да? Почему ты молчишь?
Отчего не кричишь благим матом?
Равнодушен, безгласен, не открывая глаз, зная, что умер и обречен видеть вечный кошмар — «…какие сны в том смертном сне приснятся?..», — смотрел Торбен Йене Торвен, как гиены рвут на части человека с ножом. Тот не сопротивлялся. Да и человек ли это был? — так, мясо. Выпучив жабьи глаза, моталась окровавленная голова. Рот, разинутый в беззвучном вопле, чернел помойной ямой. Неподалеку две тощие гиены, ворча, кружили у тела недвижного Пупека. Гусару выпала большая удача — обморок. Лишившись чувств от страха, он сделался для монстров запретен. Вцепились пятнистые дуры, мотая головами, — и сразу отпустили. Видать, в носы обморочным уксусом шибануло, отпугнуло.
Кодекс чести, что ли?
Благословенно будь, беспамятство…
Из трещины лился млечный блеск, затапливая берег. У дерева, к которому Торвен совсем недавно привязывал лошадь, стояла другая кобылка — лунной масти. Ее, успокаивая, похлопывала по крупу юная девица, прекрасней которой не рождалось на земле. Даже Анна-Грета Торвен в подвенечном платье, смеясь и не зная, что впереди ждет чахотка верхом на лунной кобылке…
Нет, сказал себе Зануда. Нет.
А что нет, сказать забыл.
Он собрался встать и пойти к белокурой всаднице. Знал, что нога послушается. Этой ночью любые ноги бегают. Хоть на край света, хоть за край. Но красавица лукаво погрозила ему пальцем: лежи, мол! рано еще. Она так и промолчала: рано. От ее жеста гиены присмирели, отбежали к трещине. Оставив лошадь, девица — «Хелена! меня зовут Хелена…» — приблизилась к лупоглазому мертвецу. Не чинясь, опустилась на колени, поклонилась до земли — и поцеловала мертвого в лоб.
Тот зашевелился, встал и убрел себе в лес, не обернувшись.
Пана Пупека же поцелуем обделили. Мимоходом погладив спутанные, мокрые от пота кудри поляка, Хелена прошла мимо бывшего гусара и встала над Пин‑эр. Долго, не отрываясь, она смотрела на китаянку. Затем присела на корточки, как недавно сидел сам Пупек у связанного Торвена, и протянула вперед ласковые руки — ладонями вверх.
Звала?
Тело китаянки окуталось слабым мерцанием, делаясь похожим на чертову трещину — безумие, духота и тихий блеск. А Хелена все просила, все подманивала. Будто несчастного, обиженного людьми и судьбой, недоверчивого зверя уговаривала: иди сюда. Хватит, мол. Намучился. Нет больше голода, и страха нет. Есть свобода — не из милости, не по чужому умыслу.
Ну иди же, не бойся.
Благословенно будь, беспамятство! Лишь в тебе из мерцания, из дрожащего, как мокрая шавка, света может выйти лохматый пес. Ворча с угрозой и на всякий случай виляя хвостом, он приседал от сомнений, втягивал в плечи лобастую башку, но добрался наконец до Хелены. Облизал девичьи руки. Благосклонно стерпел, пока его гладят, треплют шерсть на загривке, запускают в нее тонкие пальцы, — и, не оглядываясь, пошел к трещине.
Гордый, вольный.
Сияющий.
У самого разлома пес вскинул голову к небу и завыл. Хриплое торжество разлилось над рекой, гоня отчаяние прочь. Гиены засуетились, повизгивая. Сбившись теснее, они гурьбой кинулись следом. Так и ушли — ину-гами и его стая. Честное слово, Торвен чуть сам не ушел вместе с ними.
А что?
Рано еще, во второй раз промолчала Хелена, отвязывая кобылку. Лежи, дурачок. И — отдалился, стих в лесу стук копыт. Закрылась трещина. Смолк плеск реки. Недвижно вокруг, мертво.
Лишь тогда шевельнулся в грязи недоеденный пан Пупек.
2
Не гневен был пан Бог — печален. Жалел грешную душу, что склонилась пред Ним, ожидая приговора.
— Что же ты натворила, душа? Или не ведаешь, какова плата за смертоубийство? За предательство ближнего своего? Не будет отныне счастья на земле потомкам и родичам твоим; ты же в Царствие Моем не найдешь покоя. Терпеть тебе муку кромешную в глубине могильной, особенно в тот миг, когда кто иной такое же злодейство свершит. Станет мертвец, тобой отягощенный, корчиться да доски гробовые рвать. И длиться этой муке, пока всадник-призрак неприкаянный по мглистым Карпатам путь свой торит — и пока Суд Мой не настанет.
Нечего душе в ответ сказать, а все-таки решилась:
— Страшен приговор твой, Господи. Но не за злато гибну, не за власть. Приму вечную кару за родную землю, за мой народ-страдалец. За такое и геенна огненная — награда.
Нахмурился пан Бог грозовой тучей.
— Думаешь, за то, чтобы народ твой жил в счастье и покое, дозволено тебе губить товарищей боевых? людей безвинных? «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб…» Помнишь ли, чьи слова? почему сказаны?
— А Тебе? — спросила упрямая душа. — Тебе дозволено? Не Ты ли велел Моисею встать пред фараоном и сказать: «Отпусти народ мой!»? Не Ты ли знал, что не согласится фараон, если не принудить его рукою крепкою? Не Ты ли поразил Египет чудесами Твоими?
Долго думал пан Бог.
— Молчи, — сказал наконец. — Молчи, душа! Сам страшусь грядущей муки твоей, а потому укажу тебе тропинку к спасению. Грехи же твои скрою до Суда. Иди!
Не поверила душа в такую невиданную милость, не успела обрадоваться. Закружило ее осенним ветром, ударило ночным холодом, пронзило лютой болью…
— Пся крев! — простонал корнет Пупек. — Хлопцы, подсобите!
Думал — кричит, но быстро понял — еле шепчет.
— Гей, есть ли кто рядом?
Одно хорошо, что жив. Промахнулись французы, спасла пани Ночь, выручила. Только рано радоваться. Голова — словно ею из пушки выпалили. В колене — боль толчками. Кровит раненое плечо. Шинель на боку — в клочья.
— Хлопцы! Иоганн, холера швабская! Где ты?!
Пересилил муку гусар, встал, разлепил ясны очи. А как огляделся, как прищурился сквозь тьму… Даже брань в глотке застряла. Франека убили клятые лягушатники! — вон Лупоглазый, весь в листве гнилой. От духа кровавого в мозгу круженье. Эге, да тут и девка лежит, в беспамятстве! Кто ж раздел девку? — небось французы снасильничали.
А фон Торвена хотели в полон взять. Связать умудрились!..
Качнулся Пупек, чуть не упал. Пуста голова, как бутылка из-под сливовицы похмельным утром. Вытряхнули память ядром из орешка. Где ты, прошлый день? Где ты, нынешняя ночь? Из ушей, что ли, выскочили? Что дрались — ясно, что побили нас — тоже. И сабля куда‑то делась, и одежка на плечах чужая. Ни ментика, ни кивера, ни доломана…
Что же делать?
Перво-наперво Иоганна выручать, пока лягушатники не вернулись. Вот и нож — под ногами валяется. Удачно! Станислас попытался уцепить с земли костяную рукоять. Не вышло с первого раза. Он застонал, закусил соленые от крови губы. Не время раскисать, корнет. Сам погибай, а товарища выручай! Вцепился в нож, как утопающий — в канат, брошенный ему с корабля. Шагнул, спотыкаясь, к фон Торвену; наклонился, прикидывая, как ловчее разрезать веревку. И замер, поймав ответный взгляд — как на французский штык наткнулся.
Страшно смотрел Торвен. Дрогнула рука, выронила нож.
— Иоганн! Ты чего? Это же я, Пупек из Гадок!
Молчал шваб. Будто не товарищ боевой перед ним, а лютый враг.
— Мы ж со Смоленска знакомы…
Даже боль отступила, давая дорогу страху. Похолодел Станислас Пупек, смертным потом взмок. Что‑то, видать, случилось этой ночью. Плохое, скверное.
— Не узнал? Я это… давай, веревки разрежу…
— Режь…
Корнет обрадовался, закивал:
— Смеяться будешь, Иоганн! Хоть и не время для смеха. Представляешь! — не помню ни арапа. Где французы? где мы? какой месяц нынче…
Веревка упала в подмерзшую грязь. Не спеша подняться на ноги, фон Торвен поморщился, размял затекшие руки; на четвереньках скользнул к убитому Франеку. Корнет едва удержался, чтобы не протереть глаза. Матка Боска, во что мы все вырядились? Кто же в цивильном воюет? В разведку ходили? Нет, с гусара ментик только вместе с кожей сдерешь… И оружие, оружие где? Сабля верная, куда ты ушла?
Стволу пистолета, направленному в лоб, он не слишком удивился.
— Ого! Ну и пистоля у тебя, Иоганн! Где оторвал? Знаешь, в человека целить нельзя. Раз в сто лет и незаряженное пальнет. Панну под деревом видел? Кто она — татарка? пленная? И… А что у тебя с лицом?
Дружище Торвен не спешил. Медленно встал, опираясь на трость, как дзяд ветхий. Сунул за пазуху дивную пистолю, огляделся. Корнет ждал, холодея. Что в памяти дыра — ладно, контузия. Бывает. Но что стряслось с Иоганном? Ровно не фон Торвен он, а свой собственный батюшка.
Ведь швабу и восемнадцати нет!..
Девушка была без сознания. Станислас кое-как напоил ее из фляги, найденной при Франеке. Положил на лоб мокрый платок, а под голову — свернутую шинель. Снимал с себя — дивился: ткань чужая, пуговицы незнакомые…
— Какой сейчас год, пан Пупек?
— Да брось ты, Иоганн! Двенадцатый, какой еще!
— И где же мы с тобой?
— Где, где… На войне!
— Точно, что на войне…
Голос фон Торвена звучал так странно, что корнета пробрал озноб. Он подумал, с силой провел ладонью по лицу, взглянул на пальцы.
— Х‑холера! Иоганн, я спятил, да? Умом тронулся?
И тут фон Торвен улыбнулся — впервые за весь разговор.
— Нет, просто здорово ушибся. Скоро все вспомнишь, а я помогу. Двадцать лет с войны минуло, приятель. Я к тебе в гости приехал, в Петербург. А нас с тобой на охоту позвали, в Тамбов — чудо-волка ловить, для Кунсткамеры. История эта долгая…
— Нет, — твердо сказал пан Пупек, истинный шляхтич. — Врешь ты или тоже безумен — истории обождут. Давай выбираться, Иоганн. Не ровен час, французы нагрянут. Я девушку понесу, а ты уж хромай, как получится. Ногу зацепило, да? Ничего, найдем врача…
«Тут бы самому не ударить лицом в грязь! — думал он, поднимая тяжелую, будто смертный грех, девицу. — Ох, колено! Ладно, дотащу… как-нибудь…»
3
— Вы уже встали, князь?
— И даже раздобыл нам чаю. Кофе тут не в чести.
Волмонтович посторонился, давая проход. Чувствуя себя медведем-шатуном, Эрстед выбрался из ветхой избушки. В сей хибаре они провели ночь. «Варягам» любезно предоставили лучшие апартаменты — прочие естествоиспытатели, включая генерала Хворостова, ночевали у горевших до утра костров.
К счастью, Амалию фон Клюгенау удалось оставить в генеральском имении. За столом Эрстед, не скупясь на краски и душераздирающие подробности, описывал даме прелести бивуаков. К беседе не замедлил присоединиться гостеприимный хозяин, поведав с десяток занимательных историй:
— …а утром глядим: примерз! Каков ремиз, а? И на веках — иней…
— Oh, mein Gott!
— …промазал. Ерошка заряжать — куда там! Кабан его с ходу — хрясь!
— О-о-о!
— Клыками, значит, в пузо. Кишки наружу…
В итоге фрау Амалия сделалась задумчива и вскоре сообщила, что столь мужественное занятие, как охота, — не для нее, слабой и впечатлительной. Вдову заверили, что буде «монстру» изловят — ей покажут первой. На чем вдова и успокоилась, милостиво докушав поросячий бочок. Генерал тайком подмигнул Эрстеду: какова монстра! — и датчанин проникся к старику искренней симпатией. Склочный нрав Хворостова, равно как манера постоянно перебивать собеседника, не стали тому помехой.
Ей‑богу, пустяки в сравнении с юностью души!
К месту охоты выехали бурной толпой: генерал с челядью, фон Ранцев, компания охотников, отряженных Академией наук, со слугами… Судя по выговору, охотники были, как и фон Ранцев, поляками — либо польскими немцами. «Что, в Академии русских не нашлось?» — подивился Эрстед. Однако спросить постеснялся. Если в тамбовской глуши водятся монстры из Эльсинора, в имении Гагарина гостят датчане, француз, поляк, китаянка… Ах да, еще и герр Чжоу образовался! — то почему бы не пожаловать в эти края и целой компании земляков Волмонтовича? Не хватает лишь его величества Фредерика VI — вступиться за несчастных «песиков», если таковые сыщутся.
Оловянная кружка с дымящимся чаем обожгла пальцы.
— Благодарю, князь.
Волмонтович прискакал вчера поздним вечером. Его сопровождал испуганный насмерть курьер — гонца посылали в Ключи сообщить князю о решении Эрстеда. Злой, как черт, князь едва не загнал лошадь. Он дулся на Эрстеда, не скрывая обиды. Почему не предупредил загодя? Почему не спросил совета? Приспичило, да?! Холера! А ну как сожрет вас та «монстра» без меня и не подавится?!
Впрочем, князь скоро оттаял. На вопрос, как там поживает герр Чжоу, ворчливо сообщил, что следить за китайцем он поручил Шевалье. Да, кстати: сукин сын азиат нервничает. Твердит: у вас, господа, три дня. Больше ждать не могу. Иначе резервуар треснет и все ци выльется.
Хотите присутствовать при опыте? Извольте поторопиться!
«Поторопиться? — Эрстед отхлебнул чаю, стараясь не ошпарить губы. — Хорошо ему говорить! Ах, герр Чжоу, Эминент, покойник Гагарин… Не воевать бы нам! Соединить бы вашу мистику с научным подходом — взвесить, измерить, подвести теоретическую базу… Да мы бы горы свернули! Наши академики тоже хороши: „Шарлатанство! Оккультные бредни!“ Месмера затюкали, стервецы…»
— Так что кулеш готов, ваши благородия…
Рядом возник крепенький мужичок из дворни Хворостова. Мужичок зябко прятал кисти рук в рукава зипуна. Кудлатую шапку, похожую на кедровую шишку, он нахлобучил по самые брови.
— Пожалте до компании…
От костра тянуло сытным запахом. Животы откликнулись энергичным бурчанием. В два глотка допив остывший чай, Эрстед поднялся с колоды для рубки дров — и вместе с князем двинулся к костру.
— Здравствуйте, генерал.
Хворостов, помнится, минут пять орал на «варяга», размахивая руками, прежде чем датчанин понял: старик категорически требует, чтобы гости обращались к нему запросто, безо всяких «превосходительств». Генерал и сейчас ворочался, пыхтел, дергал плечами — делал гимнастические упражнения, исключительно полезные для организма. Полезней их Хворостов полагал только водку, и то если много.
Подле него дрожали от страха кусты крушины. Тряслись ветки, кое-где покрытые черными, сморщенными ягодками. Ой, горе-горькое — убежать бы, да корни держат…
— И вам не хворать, полковник. Как спалось?
Эрстед выдавил из себя кислое подобие улыбки.
— Спасибо, не жалуюсь.
— Что‑то вы, пардон, смурной. Бодростью неглижируете? — зря. На охоте азарт нужен, кураж. Чтоб глаз горел, а рука не дрожала. Ванька! Кулеша нам, живо! Махнем по стопочке, а?
«С утра?!» — ужаснулся датчанин.
Но генерал был так убедителен, что всякая возможность спора исключалась. Серебряные чарки возникли, словно по волшебству. Под густой кулеш «ерофеич» пошел как родной. Эрстед не удержался, махнул и вторую. Хворостов к тому времени прикончил остаток; теперь старик ревел бугаем, давая распоряжения.
Лагерь пришел в движение.
— Все знают свои нумера? Господин фон Ранцев! На каком стоите? Филька, сукин сын! Запорю! Почто ассистенту его нумер не доложил?!
Меж деревьев копился густой туман. Подкрадываясь к людям, он мешался с дымом костра, рождая зыбкий, причудливый хоровод фигур. Эрстеду некстати вспомнилась «Клоринда» с ее призраками. Гомон вооруженных людей, мачтовый ствол сосны — все это усиливало сходство. Сейчас кто-нибудь заорет: «За борт бесов!» — и где прикажете искать в лесу кальмара?
Он проверил ружье, одолженное ему генералом. Заряжено ли? Не отсырел ли порох на полке? Нет, все в порядке. Не удержался, любовно огладил костяной приклад. «Алмазная грань», гравировка; замок простой, без излишеств, удобный спуск. А вот и клеймо: «Иван Лялин». О Лялине он когда‑то слышал от Волмонтовича.
Не зря генерал расхваливал ружье!
— Подъем, господа! Зверь ждать не будет…
Зябкая морось пропитала воздух насквозь. Игнорируя законы физики, она не желала ни падать, ни испаряться. Кора липы, за которой укрылся Эрстед, сочилась влагой. Хорошо хоть палая листва лежала здесь сплошным ковром. Грязь не так липла к сапогам. В целом позиция выглядела удачной. Впереди открывался узкий лог, почти голый, если не считать прядей жухлой травы да редких кустов бересклета. Зверь, выбежав, окажется как на ладони. Далее начинались заросли лещины, перемежаемые буреломом. Там легко могла спрятаться хоть волчья стая, хоть кабаний выводок.
Издалека донеслись крики загонщиков, стук колотушек и стрекотанье трещоток. Ну наконец‑то! Датчанин успел продрогнуть. Это только Волмонтовичу все нипочем! Словно подслушав его мысли, князь сделал отмашку рукой — и снова прильнул к ружью.
Еще на бивуаке к Волмонтовичу подошел фон Ранцев. Отведя князя в сторонку, он попросил: не согласитесь ли вы держаться поближе к господину Эрстеду? Вы, говорят, человек бывалый, военный, а на охоте всякое случается. Прикройте ученого мужа, сделайте милость. Волмонтович ассистента выслушал с превеликой серьезностью — и кивнул. Мол, прикрою, не извольте беспокоится. Просвещать фон Ранцева насчет «людей военных» князь не стал. Кому какое дело, при каких обстоятельствах он впервые познакомился с Андерсом Сандэ Эрстедом, полковником датской армии?
В любом случае он не собирался отходить от друга.
Однако просьба князя насторожила. А своему сердцу Казимир Волмонтович привык доверять. Эрстеду достался крайний правый номер. Князь же занял позицию рядом, в пяти шагах, пристроив ствол капсюльного штуцера в развилке ольхи.
Он ждал.
4
— Наше дело — попасть! — наставительно молвил пан Краков, присоединяя последнюю клемму. — Все? Ох, и почерк у того Гамулецкого, я вам скажу. Вернемся, точно придушу.
Он помахал листом бумаги, густо исписанным синими чернилами.
— Горшок для газу на месте…
— Емкость, — поправил образованный пан Варшавский.
На бомбомет он глядел с брезгливостью. Изделие старого штукаря раздражало Варшавского. В ответ пан Краков лишь рассмеялся и потянул рычаг. Щелчок, легкое жужжание. Невидимое колесико сдвинуло стальной лоток с места. Он дрогнул, пополз внутрь кожуха.
— Работает, клята химера! — пан Краков закрутил длинный ус. — А вы сомневаться изволили. Для справного артиллериста все сойдет, хоть труба водосточная — лишь бы палила. Теперь сошку вкопаем — и годится.
Он с удовлетворением хмыкнул. Утро выдалось холодным, но это не портило настроения метельщика.
— При каноне стояв
И фурт-фурт ладував,
И фурт-фурт, и фурт-фурт,
И фурт-фурт ладував…
Пан Варшавский едва стерпел. Очень уж хотелось заткнуть уши.
— Говорил я тому Франеку. И пану Познанскому говорил. Для чего вся эта химерия? А вдруг не сработает? Дело простое, проще некуда. Зарезать — и в Цне утопить. Пусть на разбойников грешат, много их тут, лайдаков.
— Перша куля летела,
Правэ вухо видтяла,
А вин всэ щэ стояв,
И фурт-фурт ладував…
— Пан Краков! Тише, прошу вас! Услышат…
— Ну и что? Мы же на охоте. Народу полно, кто поет, кто водкой себя бодрит. А насчет «зарезать»… Будь они москали, сошло бы. А тут — иноземцы. Без Третьего отделения не обойдется. Пусть на пана Всевышнего думают. Покарал грешников редким природным явлением, именуемым… Ваш человечек в Академии наук не подведет?
Пан Варшавский кивнул:
— Оформим по высшему разряду. Здешние обыватели век нас помнить будут. Сперва «монстра», потом — редкий метеор с Луны, Тамбовское Диво. Аномалия здесь, пан Краков. Пересечение энергетических, не побоимся того слова, магистралей. И диссертации напишут, и экспедиции пришлют. На сто лет работы хватит. Задумка, я вам скажу, красивая, но уж больно сложная. На нитке все висит.
— Не на нитке, пан цивильный, — наставительно уточнил артиллерист. — На тра-ек-то-рии!
— Чверта куля летела,
Праву руку видтяла,
А вин всэ щэ стояв,
И фурт-фурт ладував…
— Да прекратите же! На душе тошно. Где пан Познанский? Где Франек? Обещали же следом за вами приехать…
Пан Краков развел ручищами:
— «И фурт-фурт…» Ох, извиняюсь. Оттого, пан Варшавский, Речь Посполитая все баталии за последний век и просрала. Жолнежи в поле, а воеводы в шатре, медок смакуют. Не по сердцу мне эта публика: что Франек, хлоп гоноровый, что хозяин его. Если по чести, их тоже подмести надлежит. Вместе с паном Гамулецким, само собой.
— И с помещиком Гагариным, — согласился пан Варшавский. — А вдруг наши герои письмецо со всеми подробностями в Ключах оставили? А? После Тамбовского Дива знатный кавардак начнется. Вот под шумок мы в имение и наведаемся. Подпустим красного петуха?
Артиллерист расхохотался басом.
— Сделаем! А сейчас и без воевод обойдемся. Куда целить, известно. Когда стрелять — тоже. С волками Франек здорово придумал, головастый, пусть и хлоп. Видали волчар? Франек их у сасовских ловцов купил. Злые, я вам скажу, точно дьяволы. Мы им морды черной фарбой выкрасили, чтоб страшнее было. Пускаем их на левый фланг, панове охотнички канонаду начинают, а мы, как пальбу заслышим…
— Помню, ни к чему повторяться. Они стреляют — мы начинаем. Да только не дело это! Если пан Познанский так и не изволит пожаловать… Заварил кашу, а теперь в кусты? Вы уж, пан Краков, Франека на себя возьмите. Юркий хлоп, уйдет. А от вас не уйдет.
Пан Краков самодовольно кивнул.
— Хробаки вже його
Подточили давно,
А он всэ щэ стояв,
И фурт-фурт ладував…
5
Загонщики приближались. Уже можно было разобрать отдельные голоса, ранее сливавшиеся в общий галдеж. Эрстед вытер вспотевшую ладонь о лацкан макинтоша. Не успел он снова пристроить палец на спуске, как на левом фланге шарахнул выстрел. Казалось, пастух хлестнул бичом, подгоняя стадо. Кто стрелял? по какому зверю? — за деревьями видно не было.
Еще выстрел — и отчаянный визг.
— Волк, — бросил Волмонтович.
Он хотел что‑то добавить, но вдруг умолк и деловито поднял штуцер. Наискосок через лог, прямо к ним, ломился молодой кабанчик. Не матерый секач, но уже далеко не подсвинок. Штуцер гулко бахнул, как гвоздь забил. Не хрюкнув, кабанчик покатился в траву, пару раз дернулся и замер.
Словно в ответ, из зарослей лещины ударила дымная стрела с огненным наконечником. По ушам мягко хлопнули ладони великана: бум-м-м! Щеку Эрстеда обдало жаром. В спину толкнулся грохот, властный и басовитый, едва не швырнув полковника наземь. Если бы не липа — не устоял бы. Случайный воробышек чирикнул на плече, разорвав клювом плотную ткань макинтоша.
Повернув голову, Эрстед увидел застрявший в дереве осколок металла.
— Бомбомет, курва! Ложись! Сейчас опять выпалят!
«Перелет, — с запозданием дошло до полковника. — Засаду устроили слишком близко…» Он едва успел последовать совету князя. В зарослях полыхнуло во второй раз. Прежде чем вжаться лицом в мокрую горечь листьев, Эрстед успел засечь место, откуда стреляли. Волмонтович уже бежал туда через лог, на ходу доставая пистолет.
Взрыв!
По спине забарабанили комья земли. Осколки с чмоканьем впивались в сырую кору. Где‑то неподалеку с треском повалилось дерево. Взводя курок ружья, Эрстед разглядел за кустами, там, откуда летели бомбы, две темные фигуры. «Газовый заряд» почти не давал дыма. Целиться было легко.
Отдача мощно толкнула полковника в плечо.
— …пан Варшавский!
Единого взгляда хватило пану Кракову. Что ж он, мертвецов не видал? Вместо лица — кровавое месиво. Белеют осколки кости. Нет больше пана Варшавского.
«…и фурт-фурт ладував…»
Пан Краков развернулся к бомбомету. Через лог к нему, быстрей кровного жеребца, несся человек. Без шапки, шинель нараспашку; вместо глаз — две черных дыры. Пан Краков хотел перекреститься — жаль, времени не осталось. Что ж, у артиллеристов — свои молитвы. Он плавно повел стволом, ловя бегуна в прицел. Славную штуку учудил старичок Гамулецкий, знатно палит…
Ладонь легла на рычаг перезарядки.
Чернодырый торопыга, не останавливаясь, вскинул руку. Похоже, его пистоль был сработан той же сволочью Гамулецким, черт бы побрал штукаря. Три выстрела хлестнули подряд, сливаясь в залп. Удар, звон — одна из пуль угодила в бомбомет.
— Курвин сын!
В плечо пану Кракову с размаху вонзился каленый штырь. Обжег, швырнул прочь от «клятой химеры». Рукав сразу набух темной кровью. Выругавшись, метельщик шагнул назад к бомбомету. Ничего, старая метла чисто метет. И левой рукой управимся, холера… Крякнув, он вернул тяжеленное оружие на сошку, зажал приклад под мышкой, вздрагивая от боли. Рычаг не давался, выскальзывал из мокрых пальцев.
А быстроногий гаденыш уже змеей вился меж стволами орешника.
Нет, не успеть.
Бросив дурную махину, пан Краков рванул из‑за пояса пистоль. Но пальцы чернодырого — Матка Боска! так то ж окуляры… — клещами сомкнулись на запястье. Силен был пан Краков, подковы гнул играючи. А тут — не сдюжил, застонал. Хрустнули косточки по‑цыплячьи. Кувыркнулся пистоль наземь. Взорвалась бомба, да не там, где следует, а в точности между бровями горемычного пана Кракова. Это его змей пекельный, недолго думая, лбом в переносье звезданул.
Как и окуляры‑то уцелели?
— На могиле трава
Второй год проросла,
А он всэ щэ стояв
И фурт-фурт ладував…
Ветки над головой качаются. За ветками — хмарь серая, мутная. Фурт-фурт, шепчет ветер в желтой траве. На земле ты еще, пан Краков. Не к сатане в дупу катишься. Ну, раз жив — вставай. Хватит разлеживаться. Вон пистоль валяется. Манит. А вот и курвин сын — бледный, как упырь измогильный. Не добил меня, собака? Живым взять надумал? Пожалел?
Ой, зря.
Я тебя жалеть не стану.
Ноги вы мои, ноги! Зачем отнялись? И руки — плетьми. Лежишь ты, пан Краков, как та колода. Глазом левым косишь — то на чернодырого, то на пистоль заветный. Близок локоть, да черта с два. А упырь махину на сошку водрузил, рычаг дергает. Что ж ты творишь, лайдак в окулярах? Решил чужое дело закончить?
Дружка своего в ад отправить?
6
Привстав на одно колено, Эрстед спешно перезаряжал ружье. Сюрпризы не заставили себя долго ждать. Он едва успел забить в ствол пыж, как сбоку громыхнул выстрел. В лицо брызнули ошметки мокрой коры. По краю лога к полковнику спешили ближние номера — господа столичные естествоиспытатели в сопровождении вооруженных слуг. Последним бежал ассистент фон Ранцев. На миг задержавшись, он вскинул к плечу английскую двустволку, взял прицел…
В лещине полыхнуло. Упасть или укрыться полковник не успел. Но этого и не потребовалось. Фон Ранцев, так и не спустив курка, превратился в огненный шар. Сейчас, играя со смертью, Эрстед получил прекрасную возможность увидеть в действии «божью кару», которую готовили для российского императора. Взрыв разнес жертву в клочья, оставив на земле обгорелое пятно.
Остальных расшвыряло в стороны.
Двойной грохот лишил полковника слуха. Глухой, как пень, борясь с тошнотой, Эрстед с трудом повернул голову — и увидел, как в лещине встает жаркий факел. Там, в жирном, клокочущем огне, что‑то билось в судорогах, пытаясь спорить с пламенем.
— Казимир!
Не помня себя, забыв об наемных убийцах, Эрстед со всех ног кинулся через лог. Он не видел, как нырнули в лес и исчезли в чаще двое уцелевших поляков. Не видел егерей Хворостова, бегущих к нему, генерала, ковыляющего следом, — ничего, кроме костра, разожженного за кустами.
И того, что жило в костре.
— Казимир!!!
В руках горящий князь держал развороченные останки бомбомета. С силой размахнувшись, он отправил проклятое оружие в полет — в самую гущу бурелома. Что‑то каркнул; должно быть, выругался, да горло не сдюжило. И боком повалился в черную траву.
Пушечным ядром Эрстед проломился сквозь кусты, не обращая внимания на ветки, хлещущие по лицу. На ходу скинул макинтош, набросил на князя, сбивая пламя. Упал на колени, обжигая ладони, стал хлестать подлые, лезущие наружу язычки огня. Смрад паленого бил в ноздри, въедался в кожу.
«Пуля! Пуля повредила клапан… пробой искры…»
Медленно, с усилием, Волмонтович повернул к нему страшное, обугленное лицо. Из-под правой ключицы князя, глубоко войдя в тело, торчал обломок рычага.
— Взорвался… кур-р-рва…
Князь надсадно закашлялся, содрогаясь.
— Больно… очень…
Зацепившись дужкой за ухо, болтались окуляры — невредимые, словно заговоренные.
Раненых и убитых увезли.
Лес замер. Умолкли птицы. Затаилось зверье по норам-ухоронкам. Стих ветер. Лист, задержавшийся на ветке, и тот не шелохнется. Ни шороха, ни звука.
Когда лопнула тишина?
Был лес, стало отражение в пруду. Запустил кто‑то камень наугад, пошли круги по воде. Раскрылась трещина, выпуская стаю. Гиены? Да что вы! Спросите натуралиста, знатока африканской саванны, — любой скажет, что нет таких гиен. А вожак стаи — этот уж точно не имел права на существование.
Тут и к натуралисту не ходи.
Выл ину-гами в изувеченном лесу. Задрав к небу морду, творил панихиду. Тоска вплеталась в гарь и страх. Плыла над землей. Над рекой, до самого моря. От Тамбовской губернии до далекого, сказочного острова Утина. Мертвый пес оплакивал погибших.
Сидя вокруг, молчали гиены.