В лесу Синап громко свистнул.
Ему ответили таким же пронзительным свистом, который казался отголоском первого.
Там и сям замелькали вооруженные люди, знавшие, что идет друг. Перед домом ждал Топал Салих.
Дружина Синапа проехала село и остановилась на площади. Женщины, старики и дети столпились у стен и плетней и кричали:
— Да здравствует атаман! Хвала Мехмед Синапу!
Это были свои, ахряне; и горести у них были общие, и радости. Топал Салих встретил Синапа, как начальника. Но Синап держался с ним как равный. Он рассказал ему о свидании с Эминджиком, прибавив, что этот турок не внушает ему доверия.
— Я ходил с Кара Феизом, знаю и Индже, — добавил Синап. — Они молодцы, кровные враги падишаха. Да и Эминджик клятвенно уверял меня, что будет держаться до конца. Но можно ли ему верить? Они далеко, а этот ближе к нам. Нужно нам слушаться друг друга, помогать друг другу. И Эминджик говорит то же самое, но как верить читаку? Он богатый турок, а богачи легко продаются!
Топал Салих только слушал.
Огромного роста, с огромной бритой головой, он чуть не упирался ею в потолок. Разведя свои длинные руки, он сказал:
— Империя слаба, скажу я тебе, атаман. Если будем держаться твердо, никто нас не тронет!
Синап поделился с ним своими сомнениями.
Топал Салих больше верил в Синапа, чем во всех султанов вместе взятых. Но Синап знал, что есть кое-что посильнее его — коварство властей и страх народа. А что имел он, кроме голых рук? Его силу составляли обрывистые ущелья и высокие утесы.
— Сколько у тебя людей? — спросил он Топал Салиха.
— Триста душ готовых в бой; но могу набрать еще триста.
Синап задумался. Потом сказал:
— Мало. Нужно собрать хоть тысячу ружей! Ты должен знать своих людей. Пусть пока занимаются полевыми работами. Но пусть знают, что им делать, когда ты подашь сигнал.
Он дал ему подробные наставления, на которые Топал Салих откликнулся с полной готовностью.
— За тебя, Мехмед... пойдут в огонь!
— Не только за меня, но и за тебя, — поправил его Синап. — За весь народ!
Прощаясь, они поцеловались.
До поздней ночи Синап и его люди мчались к скалистой Чечи. Синап сгорал от нетерпения. Ему казалось, что за два дня его отсутствия случилось что-то важное, роковое.
Но ничего не случилось. Величавый покой, сотканный из цветов, горных шумов и чистого, прозрачного воздуха, попрежнему лежал над землей.
Глава пятаяТРЕВОГИ СУЛТАНА ПРОДОЛЖАЮТСЯ
1
Написав письмо Синапу, Кара Ибрагим успокоился. Ему казалось, что он отомстил за похищение Гюлы, ибо иного зла от разбойничьего главаря он не видел. Но и этого было довольно, чтобы уничтожить бунтаря, и для этой цели он готов был пожертвовать своей головой.
Прошло много времени, но он не забыл обиды. Особенно его тревожило то, что Синап знал о его прошлом, которое Кара Ибрагим скрывал от своих сограждан.
Он не хотел, чтобы другие знали о его деяниях в свите Пазвантоолу, об отличиях, которые он получил, или о его последних подвигах, благодаря которым он награбил много денег и сделался окружным начальником.
Он вскоре снова вызвал Дели Софту и Метексу Марчовского, чтобы поделиться с ними своими административными заботами. Оба излюбленные советника явились, как всегда несколько встревоженные неожиданным приглашением начальства.
— Вот чего требует, господа, этот нечистый сын ислама: чтобы паша прислал ему двести вьюков зерна, — тогда он готов разговаривать с нами! Вот мерзавец!
Он весь дрожал. Как? Власть дожила до того, что ей приказывают вчерашние голоштанники?
— Да ведь если судить по закону, Ибрагим-ага, — сказал Дели Софта, — то человек прав: что же и заставляет этих людей бунтовать, как не голод? И мы бы поднялись, будь мы на их месте: хорошо, что в нашем краю земля родит и то и другое и мы не голодаем.
— Браво, Дели Софта, хорошо сказал! — произнес Кара Ибрагим, холодным взглядом окинув собеседника. — Иной бы подумал, что ты потакаешь Синапу и творишь его волю!
— Нет, Ибрагим-ага, я ему не потакаю, но говорю, что когда люди дохнут с голоду и у них темнеет в глазах, то они сами не сознают, что делают. Ведь говорит же пословица: голодный пес и печку порушит. Правда, чечинцы не только развалили печь, но и подожгли дом, и пожар разлился по всему государству. Голод — плохой советчик, так гласит старая истина, которую пашам пора бы знать!
— Меж нами будь сказано, Дели Софта, я за пашей и понюшки табаку не дам, — переменил тон Кара Ибрагим. — Но ведь надо же нам защищать дин-ислам?
Кара Ибрагим вынул официальную бумагу, развернул ее и сказал:
— Вот! Сколько времени прошло, Метекса, с той поры, как мы читали первый фирман падишаха, отца нашего?
— Да месяцев шесть, Ибрагим-ага.
— Подумай! За шесть месяцев зло не только не умалилось, а еще возросло! Вот что пишет наш высокий повелитель: «Гнев моей императорской особы до крайности возбужден против непокорных и поднявших голову разбойников, ибо они вместе с христианами подрывают основы моей державы».
— А! — произнес Кара Ибрагим, пригнувшись к узенькому окошку. — Однажды их уже помиловали, мерзавцев. Вот, слушайте: «Они полагают, что если лицемерно будут просить моей высочайшей царской милости, то их помилуют. Однажды они уже это сделали хитростью и обманом, и им были прощены их преступления...»
— Тю! — перебил себя Кара Ибрагим. — Султан, султан, есть ли у тебя мозги в голове?..
И он прикусил губу от досады при мысли, что и на сей раз разбойники могут вывернуться. Потом продолжал:
— «...и теперь, как видно, в благодарность за мое государево великодушие, они начали еще с большим ожесточением тиранить бедную и беззащитную райю, нападают, разрушают, грабят и опустошают города и села в прекраснейшей области моей империи...»
— Тц-ц-ц! — причмокивал языком Метекса; заразившись страхом Кара Ибрагима, он молчал или только поддакивал. — Какие времена... какие черные времена!..
— Постой, постой, слушай дальше, — остановил его мягким жестом Кара Ибрагим: «Уже в первый день высочайшего помилования они хищной стаей налетели и вторично наводнили города: Хасково, Султан-эри, Гюмюрджину, Чечлиян, Аху-Челеби, Энидженскую гору и часть неврокопской равнины до города Неврокоп. А указанная Энидженская гора со всех сторон захвачена этим неистовым сбродом».
Да! Это были не игрушки, а бунт, истинный бунт против власти султана, за какую-то новую власть, которую голодные толпы противопоставляли в своем воображении султанской!
Жить без султана! Без визирей! Трое агентов власти недоумевали, как же возможно, чтоб не было султана, заптиев, сборщиков податей, — да ведь это значило бы, что наступил конец света... В дальнейшем падишах раскрывал перед своими чиновниками плачевное положение государства, стоящего перед судом своих угнетенных подданных...
— «Всюду, где они проходили, они все превращали в прах и пепел огнем и мечом, жгли, убивали, грабили. Кроме того, эти разбойничьи орды окружили и начали нападать и на города Гюмюрджину, Димотику, Фелибе и Пазарджик-бей».
Приостановив чтение, Кара Ибрагим вопросительно скрестил руки на груди. Потом сказал:
— Это, господа, истина! Нечего закрывать на нее глаза.
— Слушай, Ибрагим-ага, — сказал Дели Софта, — можем ли мы оставить села без защиты, взявшись преследовать бездельника Синапа и его людей? Не дело ли это султанского войска?
Кара Ибрагим промолчал. Он видел, что Дели Софта прав, но его ревностное полицейское сердце было неспокойно.
2
Оставшись в одиночестве, Кара Ибрагим отправился в старый конак, на широком дворе которого толпились люди — ахряне и райя, которые должны были защищать село в случае набега разбойников. Он учил их военному строю, искусству, которому сам учился в армии, а позднее в качестве разбойничьего главаря... Действительно, он отличился и дослужился до чина юзбашии, ротного командира, и, как человек заметный и богатый, получил пост начальника нахии с определенной задачей: охранять Станимак и Пловдив от нападений разбойников.
— Ты человек как раз для этого дела, — говорил ему вали-паша. Ибо Кара Ибрагим действительно внушал доверие: высокий, со строгим лицом, обросшим мягкой и короткой бородой, в кафтане с позументами и штанах в обтяжку. Мужчина не первой молодости, он все-таки имел вид человека, еще способного повелевать.
Он сел на треногий табурет посреди двора и, вытащив послание султана, начал читать взволнованно и с чувством:
— «Поелику эти разбойничьи шайки и их вожаков не образумили слова и наставления; поелику они не могут видеть собственными глазами божьей мести и своей гибели, — объявляю, что сии проклятые разбойники, как губители государства и мирной райи, безусловно будут преданы истреблению».
Кара Ибрагим копался пальцами в своей бороде и думал. При мысли о бедствии, постигшем державу падишаха и растущем из года в год, сердце его забилось сильнее.
Подав знак рукою, он приказал привести к нему солдата, носившего письмо Синапу.
— Ты Капаран чауш[27]?
— Я, эфенди.
— Ты носил письмо к этому негодяю Синапу?
— Да, эфенди.
Чауш смутился. До сих пор его не расспрашивали, а теперь вдруг... о письме. Кара Ибрагим воскликнул злобно:
— «Я, эфенди, да, эфенди...» Чего ты трясешься? Не вешаю же я тебя! Ты помнишь, какой дорогой шел?
— Дороги не знал, расспрашивал путников и помаленьку добрался до Ала-киоя.
— Не встречались ли тебе вооруженные люди, не спрашивал ли кто тебя, чего ты ищешь?
Сержант теперь вспомнил, что ему действительно попадались люди, ахряне, расспрашивали и провожали дальше. Кто они были, — он не поинтересовался. Кара Ибрагим долго смотрел на него и с сожалением вымолвил:
— Ты думаешь, что это были прохожие, возчики... И откуда тебе догадаться с твоей пустой головой, что это были верные люди разбойника? Ну, а когда ты добрался, что ты видел?