24 августа в Пензе традиционный студенческий вечер. Его приглашают выступить как уже завоевавшего признание актера-любителя. Он читает стихотворный монолог Апухтина «Сумасшедший». Его встретили аплодисментами. В конце — овации. А у него, когда он закончил и ушел с эстрады, тут же, в артистической комнате, случился нервный припадок. Сказалось страшное напряжение последних недель. Впрочем, для себя он нашел этому другое объяснение.
«Да и немудрено, — писал он в деревню Оле Мунт, — каждую строчку я переживал. Одним словом, я чувствовал себя сумасшедшим. Дал себе слово никогда больше не читать этого стихотворения… Слава богу еще, что публика хорошо меня приняла. Встретила с аплодисментами; были овации, говорят, и потом, я их не помню. Все как в тумане».
Университетский год
В Москву Мейерхольд приехал 30 августа 1895 года и остановился у родственников. Первым делом он бросается в кассу Малого театра и берет билет на «Последнюю жертву» с участием Ермоловой, О. Садовской, Правдина, Рыбакова. Только после этого он идет в канцелярию университета.
«В четверг (31 августа. — А. Г.) отправился в университет, чтобы записаться. Эта процедура заняла время от 10 до 12. Пришлось подавать миллион заявлений. Вообще, канцелярщина».
В этот же день новоиспеченный студент слушает первую лекцию по истории русского права, которую читал профессор Дроздовский.
«Он уже человек немолодой, и как видно, консерватор во всех отношениях, даже в научном. Поэтому мало увлекает».
Такова первая запись Мейерхольда об университете. Он приехал учиться передовой науке — и сразу разочарован. Совсем в другом тоне он пишет о посещении Малого театра.
Он отказывается «передать на бумаге» впечатление, которое на него произвела игра Ермоловой, и восторженно восклицает: «Как хорошо делается на душе, когда сидишь в этом храме».
Можно представить, с какими чувствами молодой человек поднимался по широким каменным ступеням в сени первого яруса, куда у него был билет. Пахло газом — театр освещался газовыми рожками, и для нескольких поколений театралов этот запах навсегда остался связанным с чудом театра. (Некоторые мемуаристы, как, например, Ю. М. Юрьев, вспоминали, что сильный запах газа чувствовался уже рядом с театром.) Ярусы, ложи, огромная люстра, красный бархат, позолота, капельдинеры с золотыми галунами, важно и не торопясь проверяющие билеты и принимающие верхнюю одежду; музыканты, настраивающие инструменты в оркестре (тогда перед спектаклем, даже перед бытовой комедией, играли марш), дирижер во фраке; газовая яркая рампа, занавес, поднимающийся вверх, на котором изображен романтический замок…
Разителен контраст первых впечатлений от университета и от Малого театра. Сразу определяется противоречие в интересах, и оно будет все усиливаться, пока не приведет к новому взрыву, к новому переопределению своей судьбы — на этот раз окончательному.
Через три дня он снова в Малом театре на «Горе от ума».
Его отзыв об этом спектакле гораздо сдержаннее и с большой долей уже тогда свойственного ему острого критицизма. Может быть, это объясняется более личным и глубоким знакомством с пьесой: он знает ее наизусть. Тон восторженного провинциала начисто отсутствует. Он трезво оценивает и размышляет: «Южин, исполнявший роль Чацкого, не понравился. Мало чувства, но много крику. Он был скорее Отелло, чем Чацкий. Зато Софья была безукоризненно хороша. Я никак не мог даже представить, чтобы такую роль, как Софья, можно было провести так, как провела Яблочкина. Она положительно выдвинула ее, дала тип, что так трудно в данной роли. Правдин — плохой Репетилов. <…> Ансамбль пьесы замечательный, особенно ансамбль 3-го акта».
Это может показаться удивительным, но в этой краткой рецензии (в которой, однако, сказано все главное) можно разглядеть основные элементы будущего прочтения пьесы самим Мейерхольдом (более чем через 30 лет!). И у него Софья будет выдвинута на первый план, и у него Чацкий будет более чувствительным и поэтическим лицом, чем традиционным героем, и у него в композиции спектакля огромную роль будет играть ансамбль третьего действия.
Он еще не думает о режиссуре, да и само понятие режиссуры в русском театре еще только едва начинало определяться в своем будущем значении, но он непроизвольно формирует свои впечатления как схему режиссерского замысла. Сам того не подозревая, он уже мыслит как режиссер.
Третьяковская галерея. Он проводит там почти целый день и на следующий день приходит снова. Долго стоит перед картиной Репина «Иван Грозный и сын его Иван». Царь Иван Грозный интересует его с гимназических лет: он много читал о нем, и его экзаменационный билет по новой истории тоже был об Иване Грозном. Филармонические концерты еще не начались, и он посещает бесплатные симфонические концерты в «Рядах», но остается недовольным: от Москвы он ожидал большего. С увлечением бродит по темноватым залам Исторического музея и, одержимый любопытством, забредает даже в анатомический кабинет медицинского факультета.
Посещение концертов, а скорее, больше всего его неумение оставаться бездеятельным и желание как-то теснее приобщиться снова к искусству заставили его записаться на конкурс на вакансию второй скрипки в славившийся в Москве студенческий симфонический оркестр. Разумеется, свою заветную скрипку он привез с собой. Ему пришлось играть перед профессорами консерватории довольно трудные трехоктавные гаммы в быстром темпе и, прямо с листа, сложные пассажи из Гайдна. Но он почти целый год до этого не упражнялся, техника его ослабела, «руки окоченели», и он терпит неудачу. Спустя много лет он признавался, что перед конкурсом он снова начал подумывать о том, чтобы посвятить себя музыке, но этот провал — его зачислили только кандидатом, и он не явился ни на одну репетицию — охладил его, и он опять вернулся к неопределенным, горько-сладостным мечтаниям о театре.
«Я рад, что Ипполитов-Иванов меня срезал на экзамене и записал меня только в кандидаты консерватории. Я тогда очень обиделся, а теперь я этому рад. Я потом скрипку бросил. Я поступил в университет и, конечно, пьянствовал», — так он вспоминал об этом эпизоде впоследствии.
Лекции в университете на первом курсе читались три дня в неделю от двенадцати до двух, два дня — от девяти до двух и один день — от девяти до одиннадцати, их посещение, по тогдашним порядкам, было необязательным, свободного времени оставалось много, и он не знал, чем заполнить образовавшуюся пустоту.
Вольная студенческая жизнь, о которой он так много был наслышан и которую идеализировал в своем воображении, тоже его не захватывает. Он вспоминает своего репетитора Кавелина и его друзей и убеждается, что новые товарищи, рядовые студенты, на них вовсе непохожи.
«Студенты, те, по крайней мере, в кругу которых мне приходится быть, не только не увлекают меня, не только не приносят никакой нравственной пользы, но даже повергают в полнейшую хандру и, кроме вреда, ничего не приносят… Когда приходится прислушиваться к их разговорам, слышишь только разговоры об опереточных певицах или о чем-нибудь в этом роде».
Правда, это только первые впечатления. Присмотревшись и немного привыкнув, он постепенно втягивается в университетскую жизнь и начинает жить ее интересами.
Он пишет к Оле Мунт о лекции профессора Зверева: «Читал Зверев энциклопедию права; положительно увлек меня; аудитория наша вселяет в начальство опасения, так как аплодирует уже 3-й раз, что безусловно запрещено».
В октябре весь университет охватывает возбуждение в связи со слухами о предполагающейся отставке от кафедры профессора А. И. Чупрова, «лучшего профессора», как характеризует его студент Мейерхольд.
«Отставить его хотят ввиду подозрения его в неблагонадежности. Поводом к такому подозрению служило следующее: Чупров, а с ним и некоторые другие профессора подали просьбу Сергею Александровичу (дядя царя, генерал-губернатор Москвы. — А. Г.) предоставить наличному составу профессоров, с ректором во главе, судить студентов и устранить от такого суда полицию во избежание произвола со стороны последней. Эта позиция и служит, говорят, причиной отставки его и других от профессорской кафедры. Это событие произвело на всех студентов-юристов тяжелое впечатление. Они лишаются, таким образом, лучшего профессора, а отсутствие единения на курсе не даст даже возможности выразить свое огорчение».
Как рассказывал впоследствии В. Э., он все-таки организовал инициативную группу по проведению демонстрации сочувствия Чупрову, но она еще не успела собраться более одного раза, как вся эта история неожиданно получила благополучное разрешение: отставка не состоялась.
В одном из следующих писем в Пензу Мейерхольд ярко описывает первую лекцию популярного профессора после возобновления их в университете: «На его лекцию собралась страшная масса народу; тысячи полторы. Были от всех факультетов. Это объясняется, во-первых, тем, что Чупров лучший лектор, а во-вторых, тем, что он ради своего заступничества за студентов чуть было не лишился профессорской кафедры. Таких оваций в университете не запомнят. Минуты три ему аплодировали. Аплодировали и на улице, когда он уезжал домой».
Волнения улеглись, занятия вошли в свою колею, и в университетских аудиториях снова стало скучно.
Еще в сентябре в Москву приехала Катя Мунт держать экзамены в императорское театральное училище, но она проваливается и поступает в Музыкально-драматическое училище Московского филармонического общества. Мейерхольд принимает деятельное участие в ее хлопотах и треволнениях. В императорском театральном училище, действовавшем под эгидой Малого театра, только что произошла смена руководства: ушел М. П. Садовский и пришел А. П. Ленский. В Филармонии класс драматического искусства возглавлял популярный драматург и критик В. И. Немирович-Данченко. Молодой Мейерхольд, уже несколько лет жадно следивший за театральными изданиями, конечно, знал его пьесы, печатавшиеся в журналах и пользовавшиеся успехом в театрах, но из рассказов Кати Мунт он впервые узнает о Немировиче-Данченко как театральном реформаторе, правда, пока еще только в области сценической педагогики. Катя Мунт в восторге от своего учителя, и то, что слышит от нее Мейерхольд, дразнит и беспокоит его, заставляя сомневаться в верности решения о поступлении в университет.