В сношении с сатаной и в убийстве обвинила графиню не кто иная, как мать ее мужа. Двое малолетних сыновей несчастной, находящиеся под влиянием своей бабушки, присоединились к обвинениям в адрес собственной матери, тогда как единственная дочь уличенной ведьмы, очаровательная двадцатилетняя Шарлотта, дабы избегнуть аналогичных обвинений в колдовстве, спешно отплыла со своим молодым мужем, уроженцем острова Мартиника, и маленьким сыном в Вест-Индию.
Однако ситуация не столь проста, как может показаться. Далее я подробно изложу все, что мне удалось обнаружить. Прошу лишь отнестись терпеливо к моему рассказу, ибо я вынужден начать с самого начала, а затем совершить экскурс в достаточно далекое прошлое. Во всей этой истории имеется немало сведений, представляющих несомненный интерес для Таламаски, однако орден практически бессилен что-либо предпринять. Я пишу эти строки, испытывая мучительные терзания, поскольку знаю эту женщину и, возможно, прибыл сюда именно потому, что был уверен в необходимости с ней познакомиться, хотя надеялся и молил Бога, чтобы мнение мое оказалось ошибочным.
Мой прошлый отчет я составлял для тебя, покидая пределы германских владений, до смерти измотанный тамошними жуткими процессами и сознанием невозможности какого-либо вмешательства с моей стороны. В Трире я стал свидетелем двух массовых сожжений, и я не в силах найти слова, способные в полной мере описать весь ужас этих действ, усугубленный еще и тем фактом, что столь страшные зверства были совершены протестантскими священниками, столь же злобными, как и их католические собратья, и находящимися в полном согласии с последними в том, что сатана разгуливает по земле и одерживает победы благодаря своим пособникам из числа городских обывателей – причем иногда такая роль отводится сущим простофилям, едва ли не слабоумным, что представляется уж совсем невероятным; однако в большинстве случаев «слугами дьявола» объявлялись добропорядочные матери семейств, пекари, плотники, нищие попрошайки и так далее…
До чего же все-таки странными кажутся воззрения церковников, полагающих, что народ в целом слаб духом, а дьявол настолько глуп, что стремится сбить с пути истинного лишь бедных и бесправных, – ну в самом деле, почему бы ему в виде исключения не попытаться однажды совратить французского короля?
Впрочем, мы с тобой уже не раз обсуждали эти вопросы.
Я был вынужден отправиться сюда, а не домой, в Амстердам, по которому скучаю всей душой, поскольку вести о готовящемся судилище разнеслись повсюду. Наиболее необычным было то, что на сей раз обвинениям подверглась именитая графиня, а не какая-нибудь деревенская повитуха, косноязычная дуреха, которую обычно бывает достаточно припугнуть, и она начнет называть всех вокруг своими сообщниками, обрекая на гибель многие невинные души.
Но и в этом городишке я обнаружил немало знакомых черт, сопровождающих подобные судилища; достаточно сказать, что дней десять назад сюда прибыл известный инквизитор, отец Лувье, который похваляется тем, что сжег сотни ведьм и что если надобно отыскать ведьм здесь, то он их непременно найдет. Здесь же гуляет по рукам написанная им книга о демонологии, черной магии и колдовстве, которая широко известна во всей Франции и приводит в неимоверное восхищение полуграмотный люд, который буквально зачитывается пространными описаниями демонов, словно это библейские откровения, тогда как на самом деле сочинения инквизитора не более чем глупейшие выдумки.
Нельзя не упомянуть о сопровождающих текст гравюрах, которые с благоговейным почтением передаются из рук в руки, ибо сии картинки – мастерски исполненные изображения пляшущих при лунном свете чертей, а также старых колдуний, пожирающих на своих пиршествах невинных младенцев и летающих на помеле, – наделали много шума и вызвали всеобщее негодование.
Книжка эта буквально заворожила город, и, полагаю, ни для кого в нашем ордене не окажется неожиданностью, что всю кашу заварила не кто иная, как старая графиня – обвинительница собственной невестки, прямо со ступеней собора во всеуслышание заявившая, что только благодаря столь полезной книге она смогла распознать ведьму, живущую с нею под одной крышей.
Ах, Стефан, приведи ко мне мужчину или женщину, на счету которых тысяча прочитанных книг, и ты подаришь мне интересного собеседника. Но приведи ко мне того, кто за свою жизнь едва ли прочел более трех, и у меня, без преувеличения, появится опасный враг.
Но я опять уклоняюсь в сторону от своего повествования.
Я прибыл в Монклев в четыре часа пополудни, проделав верхом весьма долгий и утомительный путь вниз по южным склонам гор в долину. Как только моему взору предстали городские стены, возвышавшиеся надо мной подобно крепости – а Монклев когда-то ею и был, – я немедленно избавился от всех документов, свидетельствующих о том, что я отнюдь не тот, за кого себя выдаю, то есть не католический священник, изучающий гибельное для мира поветрие ведьмовства и ради обретения знаний, которые позволят мне с большим тщанием вырвать это ядовитое семя в своем родном приходе, странствующий по городам и весям, дабы собственными глазами лицезреть уличенных ведьм.
Сложив все лишние и компрометирующие меня вещи в металлический ящик, я закопал его в лесу. Затем, надев свою лучшую рясу, серебряное распятие и другие атрибуты, приличествующие богатому церковнику, поскакал вверх по дороге, направляясь к городским воротам, как раз мимо замка Монклев – бывшего жилища несчастной графини, с некоторых пор именуемой не иначе как «невеста дьявола» или «Монклевская ведьма».
Оказавшись в городе, я немедленно начал расспрашивать всех встречных о том, с какой целью на площади перед собором приготовлен громадный костер и почему торговцы расставили здесь же свои лотки, намереваясь продавать напитки и закуски, тогда как не похоже, чтобы в городе устраивалась ярмарка; меня также интересовало, по какой причине соорудили скамейки для зрителей с северной стороны собора и у стен тюрьмы. И наконец, почему возле всех четырех городских постоялых дворов скопилось такое множество лошадей и повозок и что именно столь оживленно обсуждают толпы собравшихся на площади людей, указывая пальцами сначала на высокое зарешеченное тюремное окно, расположенное как раз над воздвигнутыми рядами скамей, а потом – на этот вызывающий отвращение костер?
Я высказал предположение, что столь активные приготовления связаны с завтрашним праздником во имя памяти святого Михаила – так называемым Михайловым днем.
Всякий, к кому я обращался, тут же с готовностью сообщал мне, что собор действительно назван именем святого Михаила, но все происходящее на площади никакого отношения к нему не имеет; однако, дабы лучше угодить Богу и всем его ангелам и святым, именно этот праздничный день избран для совершения казни над прекрасной графиней, которая будет сожжена заживо, причем без оказания ей милости предварительного удушения, чтобы сия казнь послужила примером всем окрестным ведьмам, коих развелось здесь великое множество, хотя, надо признаться, даже под самыми чудовищными пытками графиня не назвала ни одного имени, не выдала никого из своих сообщниц – вот до чего велика власть дьявола над нею. Но инквизиторы, заверяли меня горожане, все равно разыщут этих ведьм.
От многочисленных собеседников самого разного рода, своими долгими рассказами едва не заговоривших меня до умопомрачения, я также узнал, что в окрестностях этого процветающего городка вряд ли найдется хоть одна семья, членам которой не довелось собственными глазами видеть проявления великой силы графини: она с готовностью исцеляла больных, приготавливая для них снадобья из трав, налагала руки на увечных и калек, а взамен не просила ничего, кроме поминовения ее в молитвах. Как выяснилось, умение снимать с людей заклятия, наложенные не слишком сильными ведьмами, принесло ей великую славу, и многие страдавшие от злых чар приходили в ее гостеприимный дом с просьбой изгнать бесов, вселившихся в них по неведомо чьему приказу.
Кто-то из горожан сказал мне, что таких черных, цвета воронова крыла, волос, как у графини, нет больше ни у кого; другой вспоминал ее удивительную красоту и сокрушался по поводу того, что палачи искалечили прекрасную женщину; третий поведал, что только благодаря графине его ребенок остался жив; четвертый поддержал его, добавив, что ей было по силам излечить даже самую страшную лихорадку, что к праздникам она дарила своим слугам золотые монеты и что от нее не видели ничего, кроме доброты.
Можно было подумать, Стефан, что я прибыл на канонизацию святой, а не на сожжение. Никто из тех, кого я повстречал в течение первого часа своего пребывания в городе, медленно проезжая взад и вперед по узким улицам как будто в поисках нужного мне дома и останавливаясь, чтобы поговорить с каждым встречным, не сказал ни единого худого слова в адрес этой женщины.
Однако тот факт, что к сожжению на костре приговорена столь добрая и знатная женщина, несомненно, возбуждал этих простолюдинов еще сильнее, словно красота и щедрость графини делали ее смерть грандиозным и захватывающим зрелищем. Уверяю тебя, у меня сердце сжималось от страха, когда я слышал щедро расточаемые в ее адрес похвалы, видел готовность расписывать ее добродетели… и одновременно – странный блеск в их глазах, когда они заговаривали о грядущей казни. В конце концов, не в силах больше вынести все это, я направился к громаде костра и принялся внимательно осматривать его, поражаясь столь внушительным размерам.
Да, как много требуется угля и дров, чтобы целиком и полностью сжечь человеческое существо. Как обычно, я с ужасом взирал на приготовленный костер и, как обычно, недоумевал, почему избрал себе именно такой род занятий. Ведь в какой бы подобный этому город, застроенный убогими каменными домишками и украшенный старинным собором с тремя колокольнями, я ни въехал, везде меня встречал шум толпы, а уши наполнялись треском поленьев, кашлем, стонами и в довершение всего воплями умирающих. Как тебе известно, сколь бы часто ни приходилось мне бывать свидетелем зверских сожжений, я не могу к ним привыкнуть. Что же заставляет меня снова и снова стремиться навстречу столь ужасным переживаниям?