Василий затосковал. Он категорически выпадал из иллюминационного разгула. Был тускл, как газовый фонарь. И сознавая это, начинал уже чадить и угасать.
В баре не было пианино. Зато стоял белый рояль невероятных архитектурно-небоскребных размеров. Внезапно от него отделилась портальная часть, оказавшаяся собственно музыкантом. Он мужественно обнялся с Пако. Долго и гулко колотили они друг друга по спинам, что напоминало прелюдию к какой-то героической симфонии.
— Взойдем на первое небо, — сказал Пако, — где живут богиня сладострастия и бог веселия.
— Повеселимся немного, — перевела Шурочка. — Что будем пить?
— Мне минералки без газа, — попросил Василий.
— Да что с тобой, Василек?! — воскликнула Шурочка. — Фирма за все платит! Начни с шампанского, а там и водочки. Я-то знаю твои вкусы.
— Сегодня не идет…
Рояль вдруг потек сладкими звуками мексиканского романса «Корабль забвения», и растроганная душа Василия не стерпела:
— Не падай, Вась, духом! Хлопни пару рюмок.
Но дух-то действительно притомился и упал. А выпивать с упавшим безумно тоскливо.
— Чего это с ним? — вмешался Пако. — Почему лицо, как вареный пупок? Купим ему женщину — пара за пятьдесят!
— Погоди, не педалируй, — урезонила Шурочка. — Он, видимо, перегрелся и закис. Поехали в отель.
Тайны крылатых змеев
В первую мексиканскую ночь Василию приснился крылатый змей Кецалькоатль. В этом ничего удивительного не было. Странно и забавно было то, что и сам Василий обернулся крылатым змеем. Он понял — фамилия его потеряла во времени воздушную букву «Е». Никакой он не Прун. А настоящий огненный Перун!
Итак, два змея, мексиканский да русский, посиживая на ветвях голого дерева, болтали о всякой всячине.
— Не легка, брат, жизнь у крылатого-то змея, — говорил Кецалькоатль.
— Слезы! — соглашался Перун. — В теле моем скорбь и печали раба. Духовная помойка!
— Хочется и летать, и ползать! В нас, брат, — все змеиное и все небесное — животные мерзости и божественные добродетели.
— То пущусь в загул да блядство, — подхватил Прун, — то пощусь да молюсь. Раздваиваюсь к хренам, до кончика языка!
Кецалькоатль дружески похлопал его крылом.
— Васенька, ты молод, а мне три тысячи лет. Я — бог времени. Владыка старости. Повелитель движения. Поднявшись когда-то на вершину пирамиды мироздания, я рухнул со всеми крыльями и потрохами. И долго пресмыкался в нечистотах преисподней, как жалкий червь. Но боль приносит очищение, и мне достало сил вновь воспарить до солнечного пика…
Внезапно обернувшись воздушным треугольником, Кецалькоатль снялся с ветки и легко устремился к тринадцатому небу — Пупку огня, месту нашего происхождения.
— Разгадай загадку! — донеслось до Перуна, тихо пресмыкавшегося по голому стволу. — То, что уходит, оставаясь?
Сползши с дерева, Василий проснулся и припомнил, что видеть во сне змея — это к измене, тайному обману, к сетям врага.
Сокровища Моктесумы
Как обычно над Мехико были раскрыты два неба — Третье, где без устали сияет солнце, и Седьмое — беспредельной голубизны. Дурная погода, упрятанная на Восьмом, редко здесь объявляется.
Когда же постучалась Шурочка, Василию показалось, что он уже на Двенадцатом небе — в обители богов.
— Сегодня выглядишь получше. Румянец! Солидный мужчина. Вот только ушки маловаты! У мужика должны быть крупные, стоячие уши, — тараторила Шурочка, пока они спускались с двенадцатого этажа в вестибюль, где поджидал Пако — на этот раз в трагичном черном костюме.
— Амигос, бамонос а Сокало. Бой а мострар руинас де ла сьюдад Теночтитлан.
— Сейчас осмотрим руины города ацтеков, который сравняли с землей испанские конкистадоры, — пояснила Шурочка.
«Конечно, к сохранным пирамидам подходит белый наряд, — думал Василий, — а к руинам, естественно, — черный. Сеньор со вкусом!»
— Как ты спала, Шурунчик? — спросил он строго.
— Как все люди — лежа. На правом боку, если угодно. А что тебя, собственно, беспокоит?
— Тебе, верно, очень идет спать на правом боку, — смутился Василий. — Впрочем, как и на всем прочем.
— Кажется, комплимент! — рассмеялась Шурочка и заговорила с Пако на испанском.
Вообще язык этот весьма интимен. Хоть о погоде, хоть о биржевом курсе — в каждой интонации любовный романс. Вслушиваясь, Василий вроде бы улавливал смысл. Некоторые слова были узнаваемы и неприятно поражали.
— Что это вы все об орехах, о какой-то каре? Меня покарать? Под орех разделать?
— Дурачок, — чуть смутилась Шурочка. — Орехас — уши. Кара — лицо. Пако говорит, что твоя кара очень симпатична, лишь орехас подкачали, маленькие…
— Вот как! — обиженно засопел Василий. — А почему он все время про попу толкует? Не про твою ли?
— Ну, милый, скоро ты без переводчика обойдешься! Самый знаменитый здешний вулкан называется Попокатепетль. Если коротко — Попо. Завтра познакомитесь — доволен?
Василий пристыженно умолк. Да к тому же они вновь оказались у памятного ему флагштока с мексиканским знаменем.
— Шур, ты меня прости за всякие пошлые фразы и предложения.
— Напротив, дорогой, — улыбнулась Шурочка. — Мне нравятся твои фразы и неожиданные предложения. Приятно, когда ты весел и раскрепощен. Но тут, увы, необходимы горячительные напитки. Не правда ли? Без них ты закисаешь, и ушки, кстати, вянут, точно сухофрукт.
Машина остановилась у кружевного храма, куда как раз втекала черно-белая процессия.
— Мой друг женится, — сказал Пако. — Простите, отлучусь на минутку — поздравлю! — И он по местной традиции изобразил эту минутку пальцами, оставив пространство между большим и указательным, которое, к удовольствию Василия, тянуло минут эдак на пятнадцать.
— Похоже, наш гид знаком со всем городом!
— На то и гид, — пожала Шурочка плечами. — К тому же, заметь, хирург-косметолог и врач-нарколог.
Меж тем они приблизились к толпе, в центре которой звучал барабан со свирелью, и семеро ацтеков в золотых набедренных повязках с пышными плюмажами на головах яростно топтали мостовую. Танец увлекал, и зрители невольно притоптывали, и набегала такая звуковая волна, что почва явственно содрогалась.
А Василий горестно думал об ушах. Чем уж так плохи? Орган как орган. Вообще нельзя сказать — ни уха, ни рыла…
— Шурочка, что тебе мои уши не приглянулись?
Она загадочно улыбнулась:
— Слов нет — милы! Но мне, прости, подавай совершенство! Утонченность и укрупненность! Ухо — это, как бы сказать, улиточка любви, баркасик наслаждений. Впрочем, надеюсь, у нас будет время поговорить вплотную о твоих ушах.
Тут истекло пространство времени, на которое отлучился Пако, и они отправились к руинам. В огромной яме виднелись остовы каменных зданий, окруженные основаниями толстых стен, замысловатые изгибы улиц, переулков и тупичков…
«Укрупненность и утонченность, — размышлял Василий. — Улиточка любви! Баркасик… Какой, к дьяволу, баркасик? Корабль забвения».
Руины отчетливо напоминали огромное ухо, то ли внимавшее, то ли даже что-то сообщавшее.
— Эсто эс виоленсия! — красиво произнес Пако, чернея над ямой.
— Видишь, Вась, — сказала Шурочка. — Пятьсот лет назад здесь стоял цветущий город Теночтитлан. Пако говорит — эти руины символ насилия над древней культурой.
— Чего уж там, — вздохнул Василий, — кто ни попадя ее насилует, культуру-то.
Она представилась вдруг в образе Шурочки — хрупкая, глиняная статуэтка. И мял ее, крушил виолентно собачий монстр с треугольным крохотным лобиком. И вот лишь руины от Шурочки, над которыми в тоске Василий, не понимая, где он, что с ним.
— Очнитесь, друг мой, — донеслось из каменного уха. — Послушайте печальную историю Теночтитлана.
Конечно, это был резонерский голос духа Илия.
— С черной северной стороны, куда уходят после смерти, явилось племя ацтеков, — шелестел он полуденным высокогорным ветерком, кладбищенски-могильно подвывая. — Здесь им приглянулся каменный остров, где среди кактусов кишели змеи. Ацтеки пожирали змей, закусывали кактусами, а из камней сложили город. Их бог был велик — Уицилопочтли — Колибри с юга. Приглядывал за сменой дня и ночи, жизни, смерти и возрождения. Но однажды у Колибри выросли петушиные шпоры. О, кровожаден Колибри в шпорах, Колибри безрассудный! Не хватало жертвенной крови, чтобы утолить его жажду. Не напьюсь до сыта, говаривал Колибри, и солнце не взойдет. И черные обсидиановые ножи жрецов без устали пронзали человеческие сердца на жертвенных камнях Теночтитлана!
Дух Илий настолько возвысил голос, что в ушах Василия свистело, будто седобородые ветры произвольно гуляли в голове, — пробовал заткнуть ухо пальцем, но выбрасывало, как шампанскую пробку.
— Истина — сильный сквозняк! Не укроешься, — заметил Илий. — Рассерженный владыка — Моктесума — был последним правителем города. Он ожидал по древнему завету второго пришествия Кецалькоатля, чтобы передать верховную власть. Известно, с востока грядет высокий белый человек, чернобородый и большеглазый, новое воплощение пернатого змея, мудрейшего из мудрых, сошедшего с тринадцатого неба. Моктесума верил, что мир и покой обнимут страну ацтеков. Он долго ждал, и вот свершилось! Хоть и не дословно. Нагрянули десятки ипостасей Кецалькоатля — белые, чернобородые, рыжие, плешивые, маленькие, дородные — целый отряд. Смущенный Моктесума однако принял всех. Зато испанские конкистадоры не приняли Теночтитлан. Ужаснулись, увидев, как льется кровь по жертвенным камням. В железных доспехах, с тяжелыми двуручными мечами обрушились на город, сравняв с землей.
— А каменное ухо? — спросил Василий невпопад.
— Ухо глухо, но говорливо, — ответил Илий. — Моктесума понял, что обманулся в ожиданиях, и успел схоронить несметные сокровища ацтеков. Многое отыскали конкистадоры. Но самое ценное — несравненный изумруд Глаз Моктесумы, а также золотые уши богини плодородия Икс-Чель — сокрыто по сию пору. Меж духов, впрочем, идет последнее время молва, будто некий человек, родом из Тулы…