Васька не отрывался от фляжки, пока не опустели все три угла, а зеленый глаз прищурился. Уже вулканы скрылись в небесной дымке, но образ их не отставал.
— Шуреночка! — припал Васька к плечу. — Ты моя белая женщина Иста, и у тебя лучшая в мире грудь!
— Откуда знаешь? — игриво вопрошала Шурочка. — У меня же не пятитысячный размер.
— Знаю — уверен! — он попытался измерить пядью грудь, но Шурочка чуть ускользнула, оставаясь в то же время так близко, рядом.
— То, что уходит, оставаясь! — сообразил Васька. — Женская грудь! И вся отгадка.
— Ты, дорогой, горяч, как вулкан. Не называть ли тебя Попо? — И она прислонилась щекой к его щеке.
— Кстати, амигос, — вмешался Пако. — Кое-что о Попо. В начале прошлого века энтузиасты сельского хозяйства решили добыть из кратера вулканический пепел для удобрения садов, полей и огородов. На вершину поднялась группа из двадцати человек. Заложили динамит, рванули. Увы, вулкан откликнулся мощным извержением, сгубив участников операции. Плохи шутки с Попо!
— А со мною можешь! — разрешил Васька. — Шути! Только динамита не закладывай. А, к примеру, текилу или пульке — валяй, не обижусь…
— Клиент в хорошей форме, — добавила Шурочка по-испански.
— Прекрасно! — кивнул Пако, давя педаль, — поддерживай, и все устроится, как нельзя лучше.
Машина вылетела на неимоверно прямую автостраду, прорезавшую горы Сьерра-Мадре, перемахивавшую ущелья и каньоны, летящую мимо кактусов, напоминавших храмовые органы, мимо-мимо, мимо — ко второй вершине серебряного треугольника городу Акапулько, омываемому водами условно Тихого океана.
Второй угол
Пальмовое напряжение
Когда на свет Божий является дитя человеческое, в тот же миг рождается какой-нибудь зверушка и на всю жизнь связаны их судьбы.
Васька Прун родился вместе с кроликом Точтли. Они были, как говорится, на короткой ноге. Бог пьянства и распутства без труда мог свернуть Ваську с пути истинного. Хотя кто с уверенностью отличит истинный от ложного? Это дело потяжелее, чем разобраться в опятах. Шаг влево, шаг вправо…
Слева и справа от дороги стройными рядами шли корабельные пальмы. Ваське казалось, что крепкие стволы подрагивают в любовном напряжении, извергая взрывообразно ажурную крону.
Уже тихоокеанский воздух дурманил голову, и Васька возбудился всем организмом, один из членов которого затвердел, как кокосовая пальма.
Чудилось, в легкой тени пальмовых рощ мелькают нагие нимфы, наяды и особенно пальмейры. То тут, то там высверкивали округлые, как грейпфрут, величины и достоинства.
— Шурочка, разобьем бивуак! На всю оставшуюся жизнь!
— Чего он хочет? — вмешался Пако. — Пипи или попо?
— Думаю, меня, — оживилась Шурочка. — В завуалированной форме. Под пальмой.
— О! — воскликнул Пако. — Губа не дура, как говорили в городе Теночтитлан. Амор под пальмой в традициях древних ацтеков. Пальма — стимулятор. Есть тысяча способов под пальмой! Но один, высочайший, — в кроне! В гнезде священной птицы пито. Будет время — проведу экскурсию.
Шурочка прикрыла глаза и влажной, как океанский воздух, ладонью провела по Васькиной щеке. Это было неизбывно-нежное прикосновение пальмового листа. Васька живо представил себя здоровенным чешуйчатым стволом, проникающим в трепетную крону.
— Ах! — выдохнула Шурочка, — скоро мы достигнем бивуака, где пальмы, пальмы, пальмы…
Телепортация
Из сложных слов, имеющих началом «теле», наиболее привлекательно — телепортация. Наукообразность смягчена простым составляющим — порты. И, вытесняя телегу, телепортация утверждается в русском языке и быту. Мгновенное перемещение в пространстве становится заурядным. Путешествие из Петербурга в Москву бывало раньше событием, подчас литературным. Теперь же человек присядет на Гоголевском бульваре и, моргнув, обнаруживает Царское, к примеру, село. А собачка тоскливо воет, привязанная к скамейке. Кто знает, какие тут силовые потоки действуют…
В Мексику телепортируются особенно часто. В середине шестнадцатого века филиппинский стражник очутился у подножия пирамиды Солнца. За миг до этого, как выяснилось на допросе, он прохаживался по крепостной стене в Маниле. Через три десятилетия русский боярин возник меж кактусов агавы. Исторические хроники упоминают, что в руке его была намертво зажата куриная ножка. Судьбы телепортированных складывались по-разному. Боярин не прижился, тосковал, чахнул и вскорости, не покладая ножки, мумифицировался. Зато некий француз по имени Хосе де ла Борда, припортированный на заре восемнадцатого, так преуспел, что стал богатейшей персоной континента.
Последний случай отмечен в шестидесятые годы прошлого столетия. Супружеская пара из Бразилии проснулась посреди футбольного поля стадиона Ацтека, где до сих пор пытаются произрасти какие-то амазонские злаки.
Характерные черты телепортации — стремительность, внезапность и отсутствие свободы выбора. Может, человек хотел в Тулу. А его закидывают в Акапулько.
Васька давно ощущал телепортированность. Неведомые силы хватали за шиворот и перемещали с дикой скоростью, куда хотели. То и дело! Впрочем, известно, человек под градусом особенно подвержен.
Автор этих строк однажды чудесным розовым утром нашел себя в городе Сухуми у фонтана, посреди которого безмолвно, точно цапля, стоял маленький, зеленый Феликс Эдмундович в телогрейке на плечах.
Потрясение было, потому что за миг до этого тот же автор, утепленный телогрейкой, пребывал в московской рюмочной рядом с площадью большого в шинели.
О Боже, сколько раз мы закрываем и открываем глаза! А это не безобидный процесс — постоянно рискуешь потерять или обнаружить нечто. Свиное рыло на соседней подушке или черную повсеместную дыру. Да, страшно-страшно порою отворять.
И Васька не решался. Он понимал, что где-то лежит. И, кажется, голый. Что-то ласково грело и обдувало. Имелся приятный шелест, влажные всплески и отдаленные девичьи голоса. Все располагало к открытию. Лишь одно удерживало — под ухом раздавался храп с французским акцентом, причем знакомый.
«Нет, — размышлял Васька, — Шурочка не способна. Она спит, как колибри. Может, Пако? Но французский акцент!»
Конечно, немыслимо разобраться в принадлежности храпа с закрытыми глазами.
Холодея от предчувствий, Васька приоткрыл окна души, стараясь выглядывать понезаметней, и увидел на расстоянии ладони грубовулканический материк Сероштанова.
— Мать моя грешница! — невольно вскрикнул он, и материк подскочил, прижимая к груди бутылку «Кубанской».
— Васек проснулся! А я караулю! Вот приберег, — скалистым зубом он сорвал бескозырку и быстро наполнил два стакана, прикопанные в песке. — Ничего, что теплая. Зато родная!
Видно, Сероштанов долго загорал, обнимая бутылку. На груди его остался четкий силуэт и даже проглядывал красноватый казак в черной папахе.
Помимо собственных сорока водка нагрелась еще до пятидесяти и быстро настроила на сердечную беседу.
Они сидели на пляже под пальмовыми грибками. Красная голова Цонтемока утопала в тихоокеанской пучине среди белых парусов и круизных теплоходов. Разноцветные рыбки толклись у прибрежных камней. Со скалы, увенчанной голубым дворцом, низвергался водопад, через который время от времени перекидывались радужные мостики. Средь банановых гроздей порхали райские птички, и красногрудые попугаи в просторных клетках хором пели церковные гимны.
Что может быть прекраснее тропического вечера? Разве что тропическая «кубанская».
— Где мы? — спросил Васька.
Сероштанов махнул рукой:
— Да-а-а, в Акапулько — эка! Ты вспомни нашу коммуналку! Хорошо жили! — и он всхлипнул, что было странно для его скалистых пород. — Тетя Буня! А Худюковы с Гадецкими? Падлы, конечно. А душа теплеет.
Незаметно Сероштанов перешел на французский:
— Тоскую я, Васек. Телепортировался в Канаду. Лес валю кленовый. Валю и тоскую. С тоски за десятерых. Вышел в передовики — путевочку! Как у нас в прошлом. А с коммуналками плохо! Всяк в своей норе!
— Удивительно, — сказал Васька, — но я твой французский понимаю.
— Эх, Васек! — обнял его Сероштанов. — Коммунальное братство! На каком языке не говори — все до кости пробирает.
Они помолчали, глядя на океан, за которым, если плыть вправо, наискосок, была родная земля.
— Ты, чего, Васек, может, думаешь, что я Сероштанов? — спросил вдруг Сероштанов. — Нет-нет! Нас путают — усы, морда, характер! А на правду-то я — Белобрюков.
— Вероятно, — отвлеченно согласился Васька.
— Так оно, так, Васек! Неужто думаешь, что Сероштанов бы по-французски? Реально ли?
— Мало, — кивнул Васька.
— То-то же! При телепортации меняется персоналидад. В общем, и ты, приятель, вижу, до Васьки не дотягиваешь! — бывший Сероштанов прищурился и сплюнул в песок. — Хорошо разглядеть, так посторонний — то ли Петька, то ли Митька, то ли вообще Жорж. Зря на тебя, заразу, водку тратил!
Васька слегка отрезвел. Он было усомнился в сероштановской личности, а теперь вспомнил, как тот смертельно жалел выпитое, принимаясь обыкновенно лупить собутыльника да приговаривать: «Не будешь, гад, глотать чужое!» Этого телепортация вышибить не могла.
— Прощай, Сероштанов! — крикнул Васька, убегая по каменным ступеням вверх, направо, наискосок сквозь тропическую ночь — к огням и музыке, к невнятно-манящим женским голосам.
Как запорожец, в желтых трусах с синими лампасами, ворвался он на обширную, залитую ярким светом веранду.
Шумел черный океан, выныривали дельфины и барракуды, а из ослепительного пространства, уставленного чем-то белоснежным, Шурочка звала рукой. Ваське почудилось, что это гигантская коммунальная спальня, где можно прилечь на любую более-менее свободную кровать. Вокруг большинства сидели полуобнаженные люди, готовясь, как видно, ко сну. И Шурочка поджидала у длинного двуспального ложа, на котором виднелись фрукты, овощи и столовые приборы. Особо не вдаваясь, Васька растянулся на белой простыне, положив под голову полдыни. Какие-то козероги и раки блуждали п