— Ого, ты царских кровей! — И Шурочка погладила по мшистому плечу.
— Не совсем так, — мрачно ответил Пако. — Мои прямые предки были шаманами, жрецами культа вечерней Венеры. Но об этом позже.
— Видишь, какой у нас экскурсовод. Профессор! — сказала Шурочка.
— Профессора такими мохнатыми не бывают, — буркнул Васька. — Скорей говорящий пес Артемон Сенбернарович.
— Ты, Васенька, не добрый, — улыбнулась Шурочка. — Понимаю, похмельный синдром, сумеречное состояние души.
А душа Васьки и вправду пребывала в сумерках. Какие-то обрывки мыслей, воспоминаний, пустые образы и усеченные фантасмагории роились в ее уголках. Мелькнуло и тут же растворилось что-то смутное — про глаз Моктесумы, золотые уши Икс-Чель, про человека из Тулы. Из какой, впрочем, Тулы — было не ясно.
Сбитая с толку, душа предпочитала как можно меньше участвовать в жизни Васькиного тела. Она подремывала, вскрикивая порой от кошмарных сновидений. Да и какими могли быть сновидения, когда рядом без устали скакал, хлопая ушами, кролик Точтли — провокатор и зачинщик Васькиных безобразий. Смущенная, потерянная душа сидела тихо, не высовываясь, в районе пяток.
Моление о чаше
— Осмотрим рынок артесании,[3] — сказал Пако, притормаживая у обширного стойбища, крытого разноцветной парусиной, а кое-где пальмовым листом. Солнце пробивалось сквозь парусину и листья, высвечивая призрачно, как на дне морском, невероятные товары.
Чего тут только не было!
Над головами в жаркой полутьме парили двуликие каменноглазые херуфимы. Мертво белели гигантские акульи челюсти, напоминая швейно-хирургические механизмы. Вспыхивали из черной своей глубины обсидиановые ножи. То тут, то там ощеривались керамические рожи древних ацтекских богов.
Лавки переходили одна в другую. Пиратские мушкеты и навахи сменялись расписными тыквенными и кокосовыми куклами. Длинные расшито-узорчатые платья уступали место широкополым златотканым сомбреро и тяжелым тисненой кожи ковбойским шляпам, впридачу к которым можно было обзавестись седлом, размером с мотоцикл, шпорами, стременами и лошадью.
Возникали солнечные системы и целые метагалактики — черные, зеленые и молочно-светящиеся каменные шары — планеты, звезды, дыры самых разных величин. От них веяло холодом космических глубин.
Далее шли морские раковины, столь изысканных форм и расцветок, что хотелось составить из них, если уж не симфонию, то, по меньшей мере, камерный квартет.
Вздымалась роща мучительных ракушечных распятий, рядом с которыми тянулись шеренги лакированных коричневых жаб. Их можно было использовать в качестве амулетов от сглаза, карманных нетеряющихся портмоне, брелоков для ключей или же домашних тапочек на миниатюрную ножку.
Посудная лавка имела эротический уклон. Все чаши, бокалы, рюмки и кастрюльки представляли собой женские груди, из которых и надлежало вкушать. Продавец неопределенного полупола, хотя усатый, объяснил, что сосуды по природе своей — целебные. Чего не налей, все как молоко материнское. Помогает, конечно, от бесплодия и, бесспорно, от импотенции, от наркомании и алкоголизма.
— Васенька, какая приглянулась? Хочу подарить.
— Знаешь ли… — начал он, уставясь в одну точку.
— Ни слова, — перебила Шурочка, — о моей отдельный разговор, не рыночный.
— Ну, хоть похожую, чтоб подготовиться.
— Ты хам, Василий. Да черт с тобой. Вот большая чаша! — и она вручила увесистую, как папайя, розовую, как роза, блестящую и гладкую — простите, другого слова нет, — титьку. Васька повертел, потрепал, заглянул внутрь.
— Проведем испытания? Немного золотого пульке.
— Погоди до вечера, — сказала Шурочка. — Из такой посуды пьют в интимной обстановке.
— Откуда ж взять? — огорчился Васька. — Ты не создаешь!
С титькой в обеих руках он проследовал дальше и очутился среди многофигурных глиняных композиций. С первого взгляда было не понять, что происходит, но, приглядевшись, Васька возбудился и порозовел, как роз.
Открывалась сексуально-историческая панорама — сцены из жизни древних ацтеков. Попросту групповуха, хотя не менее изысканных, чем морские раковины, форм. Трудно разобраться — чего куда проникает и каким образом. Как в сложнейшей головоломке, только пальцем возможно проследить перетекание скульптурных линий.
Васька перелапал панораму, стремясь запомнить положения, но было мудрено. Особенно, когда дюжина ацтеков и ацтекш сплелись, подобно соломенной корзине, в единое существо.
Шурочка тоже пытливо изучала старинные обычаи, зарисовывая в блокноте.
— А нельзя ли пару фотографий? — спросил Васька. — Мы — на фоне прикладного искусства! На добрую память.
— Здесь запрещено, — сказал Пако. — Фотопроцесс нарушает энергетический баланс скульптурных композиций. Отойдем к раковинам. Или к акульим челюстям.
— Ладно, обождем. Но, клянусь, большего интима для чашеиспытания не сыскать, — Васька воздел руки к небесам. — Братцы, выпьем за половое здоровье ацтеков!
В тот же миг грянул гром и хлынул короткий, мощный тропический ливень. Чаша переполнилась, и Васька прильнул к соску.
— Парное молоко! — восклицал он. — Кумыс!
Картина была диковатой. С признаками безумия.
Гром. Стена ливня. Щелкают акульи челюсти. Поют морскими голосами пустые раковины, грустя о вываренных моллюсках. Стучат каменные шары в космической преисподней, и косовато сверкают глазами двуликие херуфимы. И во вспышках белых молний ритуально колышутся глиняные ацтеки. Пако расчесывает железной щеткой плечи, на которых вырастают шерстяные эполеты. И Васька бесконечно, библейски поглощает небесную влагу из млекопитающей чаши.
Боже, что творится в мире? Где перст Господний, что укажет путь? Где, в конце-то концов, покой? Сплошная воля.
Да минует меня чаша сия! Но, впрочем, если надо испить, выпьем до дна.
Шурочка, лишь она, как волшебный, целительный сосуд, была светла и покойна, что-то мирно записывала, покусывая карандаш. А когда гроза умчалась, сказала:
— Пойдемте, ребята! Неужели для вас это действо внове!
— Эка невидаль, — живо согласился Васька. — Меня другое радует — бодр, свеж и тверд, как обсидиановый нож. Будто дивно похмелился. Из твоей чаши, милая, и дождь, как самогонка!
— Послушай, — склонился Пако к Шурочке, — Басилио становится неуправляем и опасен.
— Что за чепуха! Подумаешь, нахлестался ливня!
— Нет, — отрезал Пако. — Он зарядился энергией ацтеков. Всех перетыкал пальцем. Видишь, сияет и звенит, как медный фаллос. Меня беспокоит, куда нацелится.
— Направим! — улыбнулась Шурочка и поглядела на Ваську, который действительно сиял, лучился и бил копытом, подобно красному выкупанному коню.
Броненосцы
Длинноносые и крысохвостые, похожие на худеньких поросят в рыцарских доспехах, броненосцы выстроились «свиньей», будто перед штурмом крепости.
Они напоминали конкистадоров, покорителей Теночтитлана.
Даже в чучельном их облике, в замутненных стеклянных глазках не было уныния. Напротив, задор и ухарство.
Они были привлекательны. Их хотелось гладить и обнимать, почесывать за ухом и пошлепывать по округлому заду. Но кроме того, они внушали своему обладателю глубокую мистическую уверенность.
Одним словом, броненосец желателен под рукой. И стоили они как пареная репа — пять долларов за штуку.
— В столице, — сказал Пако, — идут по десять. Можно делать бизнес.
— На Арбате захудалыми торговали по сто пятьдесят. Вот столица! — гордо заметил Васька. — И очередь была!
— Правда? — спросила Шурочка. — Не заливаешь, Васенька?
— Собственными глазами! У одного, помню, надпись — «Потемкин Таврический».
— Сто пятьдесят, — шептала Шурочка, прикрывая глаза. — Контейнер, растаможка, налоги… Минус, минус, плюс… Да, стоит! — тряхнула она головой.
— Не забывай, у нас серьезное дело, — сказал Пако.
— Одно другому не мешает. Я должна иметь независимый бизнес! Как броненосец по-испански?
— Армадийо, — недовольно ответил Пако, — не думаю, что это хорошая идея.
— Прекрасная! — расцвела Шурочка. — Так и назову мою фирму — «Армадийо корпорейшн». Думала заняться ацтекской скульптурой, но броненосцы, конечно, выгодней.
— Возьми в компаньоны, — подмигнул Васька.
— Какой же из тебя компаньон фигов без начального капитала?
— А мозги? Буду генерировать! К примеру, отправляем в Москву партию. Сдаем оптом ВПК. В обмен на один — устаревший, но на ходу. Пригоняем в Акапулько. Представь, сколько тут отвалят за настоящий!
— Да-а-а, — удивилась Шурочка. — Размах! У тебя, Васенька, есть задатки. Генерируй! А пока возьму охранником, если без запоев.
И она заговорила с продавцом, поминутно делая пометки в блокноте.
— Ну вот, считай, тысяча чучел в кармане. По два пятьдесят за штуку.
— Ты гений коммерции! А я твой верный броненосец! — перевозбудился Васька. — Дозволь к чему-нибудь прильнуть! Богиня! — Он подпрыгивал, пританцовывал, отбрасывая и подбирая всяческие коленца.
— Видишь, что творится! — раздраженно сказал Пако. — Какой-то трехнутый морской конек! Уевон[4] с перезвоном! Да и ты глупишь с армадийос! За нашу операцию, вспомни, обещано три миллиона!
— Но это разовый бизнес. А броненосцы — на всю жизнь, — вкрадчиво ответила Шурочка, пытаясь высвободить ногу из Васькиных объятий и поцелуев. — Будь спокоен, Пако, и не суйся, куда не просят!
Почуяв накаленность испанской речи, Васька поднялся.
— Вали отсюда, Пакито! Я тут бронеохранник и вышибалоносец!
— Ке паса?[5] — спросил Пако. — Чего он бормочет?
— Не обращай внимания, — сказала Шурочка. — Так — о погоде…
Но Васька, раззадорившись, пихнул Пако в волосатую грудь.
— Сказано — проваливай! Гоу хом!
— Гоу хом, пендехо![6]