— А тысячу? — брякнул Васька. — По оптовой цене. С дружеской скидкой.
Он вспомнил о Шурочкиных броненосцах. В каждого по килограмму! Уму непостижимо, сколько потянет такой на Арбате!
Гаврила снова опустился на толчок и вынюхал полоску для ясности. Но, видно, сделка века не умещалась в голове.
— Слишком крупно! Переговорю с людьми из картеля. Встретимся завтра в гольф-клубе.
— А теперь по бабам! — напомнил Васька.
— Конечно, конечно, — растерянно кивал Гаврила. — Только возьмем Хозефину с мальчиком.
Естественный отбор
Так и отправились по картонному маршруту — Гаврила Первый, потрясенный килограммами, вообще переполненный Васька и молчаливая Хозефина с временно запеленатым Гаврилой Вторым.
Свернув за отмеченный угол, они наткнулись на шеренгу удлиненных кожаных купальников. Было тихо и серьезно. Будто на тактических учениях отряда по борьбе с сексуальным терроризмом.
— За тот ли угол мы свернули? — оробел Васька.
— Выбирайте, господин! Девок много — ты один, — выдал вдруг Гаврила. — Это мой первый поэтический опыт на русском языке.
Опыт ободряет. И Васька отправился вдоль шеренги, покачивая головою, вроде бы принимая достойный в целом парад. Но оруженосца, лучшего из лучших, выбирать тяжело. На что в первую очередь глядеть? Глаза, губы или нос? Грудь или попа? Лодыжки или бедра? Подробности сбивали, уводили в сторону от сути.
«Вот Шурочка, — вспомнил Васька, — глядит на уши. Странно, конечно, но определенно. Была бы здесь, не раздумывал!»
— Знаешь, Гаврила, — осенило его. — Скажи им, Гаврила, — кто хочет со мной, шаг вперед!
Без задержки, как в хорошем старом фильме, когда политрук вызывал добровольцев, дамы шагнули единым строем.
«Не может быть, — подумал Васька, — чтоб все одинаково».
— Скажи им, Гаврила, — кто очень-очень — вперед!
И вновь черные купальники придвинулись. Лишь одна девушка осталась на месте. Потупилась и готова была разрыдаться.
— В чем дело? — спросил Васька. — Почему отказники?
— Не обращай внимания, — сказал Гаврила, укачивая Гаврилу Второго. — Это моя Хозя. Стесняется.
Васька махнул рукой:
— Пускай посчитаются. Шишел-мышел — и так далее! Есть на испанском считалки?
Дамы сбились в кружок, и Гаврила, тыча пальцем, бормотал заунывно — эники-беники-веники!
Над океаном, кажется, занимался рассвет, а считалка не кончалась. Пару раз Гаврила сбивался и начинал сызнова. Наконец, подвел к Ваське покорную Хозефину:
— Так распорядились боги! Можешь быть спокоен — проверена и обучена. Двадцать долларов, со скидкой.
— Прости, Гаврила, — это невозможно! Спасибо за все — до завтра в гольф-клубе! — И Васька потащил из распадающегося круга, как билет на экзаменах, первое, что подвернулось. И, едва ухватив, понял, что он счастливый. Именно такая мамзель мерещилась весь вечер!
У нее были глаза, нос, губы, грудь, попа, бедра и лодыжки. Словом, было все, включая легкое имя мамзели — Адель.
Об руку они вошли в тихий отель под вывеской «Гараж». Улыбнувшись привратнику, Адель повлекла Ваську по устланной ковром лестнице к маленькой двери, отворила своим ключом грациозно, как шкатулку с драгоценностями, и включила свет.
Взгляд со стороны
Никогда прежде Васька не получал такого светового удара. Ожидая полумрака, он внезапно очутился внутри тысячесвечной хрустальной люстры.
Потолок, стены, а кое-где и пол были зеркальными, что напоминало комнату смеха, с четырехспальной кроватью посередине.
Множество Васек и Аделей отображались в зеркалах, как воплощение ацтекской групповухи.
Публичность ошарашивала раскрепощенностью, которой Васька, при всех стараниях кролика Точтли, покуда не достиг.
— Асемос амор,[12] — сказала Адель, нежно улыбаясь. Помимо нее дюжина Аделей улыбалась со всех сторон на разные манеры.
В черных кожаных купальниках, похожие на опытных автомехаников, они окружили Ваську, будто побитый жизнью «запорожец» на техосмотре.
— Эрес тимидо?[13] — спросила Адель, проводя рукой по ширинке.
«Да-а! Впервые буду трахаться на иностранном языке», — думал, обмирая, Васька.
Обилие отражений сыграло странную штуку — он наблюдал происходящее немного со стороны, из зазеркальных прохладных глубин. Было забавно и добавляло остроты — чили, от которого все горело и набухало.
Как открывают задымивший капот автомобиля, еще не зная, в каком состоянии двигатель, так Адель мановением руки стащила с Васьки штаны. И театрально восхитилась:
— О! Муй бьен! Грандулон![14]
Так рыболов приветствует любую рыбку, будь она самых заурядных сикилявочных размеров.
Далее возникло любопытное несовпадение, какой-то распад, объяснимый разве что относительностью скорости света.
В одном зеркале Адель молитвенно опустилась на колени, широко раскрыв глаза и рот; в другом — повернулась аккуратной, розовой, как у Гаврилы Второго, попой, приняв позу спринтера на старте; в третьем — обхватила руками Васькины плечи, а ногами бедра, замерев, будто монтажница на столбе высокого напряжения; в четвертом — оседлала стул, удерживая под животом взъерошенную, как ананас, Васькину голову. В потолочном зеркале Адель вскинула ноги, как бы ожидая, — вылетит птичка или влетит. В напольном — простите, дыхание рвется, рука дрожит и слов уж нету…
— Пенетраме,[15] — пролепетала множественная Адель.
Но в лепете был приказ, который Васька по наитию исполнил — во всех смысловых оттенках.
И проникал, и насыщал, и влезал, и постигал! Правда, не осознавая. Сознание меркло и не отражалось в зеркалах.
По комнате струилась и перетекала из угла в угол чистая энергия, искажая пространство, отворяя какие-то доселе прикрытые дверки, из которых доносились вздохи, шепот, стоны и глубокий призывный вой. Адель даже затянула красивую песню: «Но паре, сиге, сиге!»[16]
И был припев — «Дуро! Мас дуро! Дуро! Мас дуро!»
Васька и не подозревал, что можно исторгнуть такое из нежной мексиканской Адели — половецкие пляски вкупе с полетом Валькирии и Сольвейг, приходящей на лыжах.
Зеркала резонировали, в них дробились Васьки с Аделями, принимая чудовищно-акробатические позы, разрешить которые было возможно только перейдя в невыразимо более сложную.
Казалось, вечность проникла в комнату — тысячелетия расползались по стенам. Так было всегда, так будет до скончания времен. И зеркала сохранят, как фрески Помпеи и Геркуланума, русско-мексиканское постельное слияние.
Кролик Точтли, в виде пухлого, развратного, солнечного зайца, восторженно скакал по зеркалам, высвечивая и разогревая Васькины с Аделью эрогенные зоны.
И в этот затянувшийся момент материальной активности, откуда ни возьмись, объявился дух Илий. От него веяло заоблачной свежестью, цветущими лугами, вообще невинной природой.
Он безмолвно завис над кроватью. Да и что, право, скажешь? «Перестань, Васька, как тебе не стыдно?» А чего стыдиться? Дело житейское… Дух Илий, как скромный ночной мотылек, трепетал в нерешительности, опасаясь распаленной плоти.
Хорошо зная Ваську, он все же не ожидал такого и беспомощно озирался духовными очами.
— Ну, дает! — оскорбился Васька. — Влетел без стука! Не стыдно ли виснуть над ложем любви? Иди-ка, ты к флоре и фауне…
Как порывом бурного ветра смело дух Илий. Лишь некоторое время слышался запах ежевики и лесного клопа, но потерялся. Вскоре разом распалось, потерялось все — слияние и ритм, и звуки. И поперли в комнату волосатые чубаски, препушистые крепускулы и лысоватые маюскулы.
Зеркала потускнели и дали пару долгих извилистых трещин. Углы подернулись паутиной. А на Аделиной попе вскочили два прыща — маленький и большой.
В довершение зазвенел будильник. Адель проворно, чуть прихрамывая на левую, чуть укороченную ножку, соскочила на пол.
— Се термино,[17] мани плиз!
Стоя косовато, набекрень, она протягивала лапку, покрытую довольно пышной, хотя, конечно, не такой, как у Пако, растительностью.
Остатки энергии улетучились — Васька лежал среди влажных взбуробленных простыней, как мятый плавленый сырок.
Он протянул руку с браслетом, навстречу Аделиной и подмигнул, будто ушлый восточный торговец:
— Бразалета! О’ кей?
— Но! — удивилась Адель. — Но бразалета! Мани!
— Бразалета гуд! — убеждал Васька, приветливо улыбаясь. — Бразалета — дринк! Бразалета — герл! Вери гуд! Мани — но! — закруглился он в обличительно-призывном ключе, как бы провозгласив: «Янки, убирайтесь!»
Адель нахмурилась и быстро достала из-под кровати топорик, типа томагавка. На нем виднелась запекшаяся кровь.
— Бразалета — мьерда![18] — воскликнула она. — Мани — гуд!
Васька понял, что браслет не создан для любви, достал остатки «мани» и под топором без лишних слов вручил Адели.
Так, верно, древний бургомистр передавал захватчикам ключи от павшего города. С гордостью, но оскорбленно.
Конечно, топор вслед за постелью оскорбителен, хотя так часто бывает — где амор, там топор! Какие механизмы действуют, понять трудно.
Вздыхая, прихрамывая из солидарности и стараясь не смотреть на голую Адель с прыщами и топором, Васька поспешно одевался.
Все было подизгажено. Томные взоры, позы в зеркалах, входы и выходы, шепоты и вопли — все насмарку. Мечтая о любви, Васька отгреб акробатику, топор, да денежные претензии. Он чувствовал себя виноватым и обманутым. Душа рвалась к Шурочке, к любви на русском языке.
«Зачем мне эта физкультура? — думал он. — Не юноша, а чего вытворял! Битую ночь вертелся на брусьях, пролезал в кольцо, увивался по канату, прыгал через козла. Не говоря об отжиманиях, сальто-мортале и балетных позициях. Как глупо!»