Адель припрятала денежки и сосредоточенно заводила будильник, удерживая топор между ног. Кажется, это доставляло ей удовольствие. Заслышав постанывание, Васька вышел не прощаясь.
Последствия
Он шел по утреннему бульвару, угнетаясь.
— Мудак я, мудак, — приговаривал в такт шагам. — Своего духа, мудак, обидел! Ни за что, ни про что!
Утренние прохожие и бегуны, видно, понимали, чем Васька занимался ночью — духа обижал и прочее… От него несло развратом. Казалось, тычут пальцами, как в Данте — он побывал в аду!
— Мудак ты, мудак, — все более убеждался он. — Ад не ад, но присподня. Колени саднят, ноет поясница. Нет, мудак, чтоб с Шурочкой при луне стихи! Дорвался, скотина, до платного секса! Хорошо, если без последствий…
И тут ощутились последствия — нельзя сказать «на лицо», — но… Чесалось, зудело, горело, сдавливало, свербило, потягивало. И страшно хотелось, как говорят мексиканцы, пипи. Такого наката Васька не ожидал. Последствия имели скоростной космический характер и в земные параметры не укладывались.
— Мудак я, мудак! В чужой стране и какие симптомы!
Васька побежал, обгоняя заурядных, безмятежных трусил и чувствуя, как между ног болтается нечто — чучело броненосца.
Ни сортира, ни хотя бы укромного уголка! В каждом мало-мальски укромном чего-нибудь да продавали — бриллианты, камбалу…
Как подстреленный, фазан метался Васька по тихоокеанскому курорту.
— Денег нет! Паук в кизде! Запустение везде![19] — бормотал он заклинание, помогавшее утерпеть.
В какой кизде? Что за кизда?[20] Непонятно. На то и заклинание — отвлекает!
— Запустение в кизде! — отчаялся Васька и увидал распахнутые двери, за которыми мог быть, на худой конец, полуукромный уголок. Васька влетел в бело-голубую комнату, где, подобно островному архипелагу, были разбросаны канцелярские столы. Уютно пахло жареным, и виднелась дверь с изображением голубого амбала на кубе. Увы, за нею — зеркальный зал, где, напоминая пыточное ложе, стоял одинокий и кожаный конь. К счастью, следующая дверь! Зеркальная. Увешанная замками. С затмением в глазах Васька рванул, как последнее кольцо, и замки посыпались. Открылась шифровальная потайная комната. Взвыла сирена. Безнадежный Васька хотел зашифровать покаянное слово к Шурочке, но приметил последнюю дверь с пейзажем.
У лесного шалаша на пеньке сидел дядька в кепке с добрым лицом, которое не лгало, — за шалашом, говорило оно, секретный сортир.
Тяжело вздыхая и вздрагивая, Васька нашел в штанах беспородное чучело, как бы обутое в потертую калошу.
— Вот, мудак, так мудак! Топора напугался! Снять позабыл! — шептал он облегченно, кое-как разуваясь.
Со вздохами и шепотом постепенно обрел он такое же доброе, как под кепкой лицо. И все казалось светлым, правдивым.
Но выходя из секретного шалаша, огреб зуботычину и полное выкручивание рук. Ему завязали, как смертнику глаза, и повели долгой, извилисто-эшафотной дорогой, вероятно, в курортную тюрьму. Впрочем, после пережитого, Ваське хотелось в тихое место за решеткой — посидеть, подумать о будущем, как дядька на пеньке.
Последствия последствий
— Эк тебя, Васенька, разобрало-то! — послышался знакомый голос. — Знаешь, где находишься?
С закрытыми глазами трудно сообразить. А когда сняли повязку, стало видно бело-голубую комнату и желтоглазую, кривоносую, орлиного облика, старушку за большим канцелярским столом.
Далекие ветры принесли запах жареной скумбрии, и Васька недоверчиво узнал тетю Буню.
— Знаешь ли, миленький, куда по нужде попал? — повторила тетя Буня, вполне по-домашнему, без угроз. — В святая святых!
— Неужто! — задал он вопрос, вместивший все ночные и утренние. — Попал?
— Ужто-неужто, а ты, Васек, — продолжила тетя Буня, — сколько помню, всегда в глупые истории вляпывался. Что с тобой теперь делать — казнить или повесить?
Васька упал на колени:
— Прости! Помнишь, я тебе в магазин за кефиром бегал?
— Да? — насупилась старушка. — А сдачу забывал! И в туалете воду не спускал! И сейчас, небось, не спустил — пойдите проверьте! — приказала она голубым амбалам в камуфляжной форме под цвет океана.
— А все же мы хорошо жили, — всхлипнул Васька. — Духовно! Невзирая!
— Кто спорит? Я по нашей грандиозной коммунальной географии через ночь плачу.
— А я всех соседей вижу! Наяву, как во сне. Отпусти с миром!
— Парень-то ты чувствительный и сердечный, — вздохнула тетя Буня. — Хотя балбес! Угадай из трех раз, на каком я посту — прощу. Не угадаешь — пеняй!
— Ты, — брякнул Васька, не сильно подумавши, — на своем посту!
Старушка покачала орлиной головой.
— Есть доля правды. Небольшая. Остались две попытки.
Васька решил выиграть время — мало ли чего образуется — и молчаливо, как виноватый семинарист, замер на коленях.
Тетя Буня разглядывала его желтыми глазами, в которых светилась вековечная мудрость, дающая подчас власть и деньги.
Было тихо в голубой комнате среди канцелярских столов. Только издалека доносился шум спускаемой амбалами воды.
— Ну? — минут через десять спросила тетя Буня. — Заснул что ли, тугодум?
— О чем мы? — встрепенулся Васька.
— Ты дурочку не валяй — прекрасно знаешь! А будешь хитрить — голову отрублю. Как Олоферну!
— Тетя Буня, помилосердствуй! Как без головы угадывать?
— Большой разницы, прости, не вижу!
Но тетя Буня ошибалась — в Васькиной голове шли слабые угадывательные процессы мифологического свойства. Он вспоминал, кто же отрубил голову Олоферну. Явно, что какая-то баба…
— Тетя Буня! Ты на ответственном посту царицы шамаханской!
— Близко. Горячо. Но не точно. — И старушка, посмеиваясь, сняла со стены сияющий двуручный меч конкистадора.
Это было слишком для одного дня — и топор, и меч! На одну голову.
Но, признаться, именно в такие редкие мгновения она просветлялась, из пропыленных, подпорченных напитками архивов всплывали позабытые сведения.
Васька вспомнил, что тетя Буня испокон веков была еврейкой и, следовательно, к шамаханской не имеет отношения. А Олоферна — беднягу обезглавила, конечно…
— Иудифь, — прошептал он. — Образно говоря, ты мудрая и отважная Иудифь. Вот какой пост!
Тетя Буня была настолько поражена, что едва не проткнула себя мечом.
— Невероятно! Еще никто так поэтично не определял род моих занятий! Ты угадал, Васенька — дружочек, — я, тетя Буня, израильский консул в Акапулько!
Она выскочила из-за стола и, как блудного внука, расцеловала Ваську.
— Милый мальчик, я и не думала головку рубить, — причитала, как в былые времена на кухне. — Так рада тебя видеть, что пошалила, прости старуху! Сейчас отобедаем, и расскажешь о себе — все-все-все.
Птичка в авоське
Они сидели в креслах под израильским флагом, попивая коньяк из бутылки с одной, но очень большой шестиугольной звездой.
Васька, как мог, поведал свои похождения — от старой коммуналки до израильского консульства.
— Закурим-ка ивана-да-марью[21] для чистоты мысли, — и тетя Буня умело скрутила цигарку. — Будешь?
Васька затянулся пару раз. Пахло прошлогодним палым листом и далеким лесным пожарищем.
— Так вот, друг милый, ничего веселого в твоей истории нет — дело нечистое! Во-первых, подозрителен Пако!
— Нормальный мужик, — запротестовал Васька. — И по уху схлопотал, и деньжат подкинул! Разве что волосат…
— Поверь старой еврейке, которая тридцать лет работала на «Мосад» — нюх-то сохранился, — и тетя Буня повела кривым носом, выпуская душные клубы ивана-да марьи. — Во-первых, Пако. Во-вторых, броненосцы. В-третьих, Гаврила, он же Габриель — очевидная подставка. А встреча в гольф-клубе — ловушка! Относительно Хозефины, Адели и Гаврилы Второго полной ясности нет.
— А Сероштанов, он же Белобрюков?
— Сероштанов просто мудак, — коротко разъяснила тетя Буня. — Хотя и его по этой причине следует опасаться. А вот Шурочка, кажется, попала в сети — надо вызволять!
Васька разволновался и разом сделал несколько затяжек ивана-без — марьи:
— Давно, давно хочу! — горячо заговорил он. — Да не знаю, с какого конца браться! Может, Пако утопить?
— Дите малое! — проворчала тетя Буня. — Не знаешь разве, что вызволяют одним махом — жертвенной любовью.
У Васьки потеплело и в голове, и на сердце, ноги ослабели, и время распалось на маленькие отрезочки — сантиметра по три каждый. А между ними была подозрительная, как Пако, шерстяная пустота.
— О чем это я? Что такое? — запамятовал он. — Какая-то старушка! Видать, я — Иван, она — Марья. Или наоборот?
Но во время очередных трех сантиметров спросил на всякий случай:
— А чем жертвовать-то?
— Всем, Васенька, жертвуй, — донеслось сквозь временную мглу. — Всем, что под руку попадет!
— Под какую? — удивился увядающим языком. — А чем жертвовать?
— О, да ты, миленький, поплыл, — всполошилась тетя Буня. — Одолели иван-да-марья! Обкурился! Надо вздремнуть.
Васька и дремал, и бодрствовал. Видел себя маленьким васильком на лугу, по которому мотались громадные шары перекати-поле. Какие-то рыбки в банке, булочка за три копейки, ночной заснеженный лес…
— Как ты, Васенька? — спрашивала тетя Буня, прикладывая ко лбу холодное полотенце.
— Нормально, — отвечал он с большим опозданием.
Сети кругом. Сети. В них бились Шурочка и булочка за три копейки.
— Авоська! — сообразил Васька.
Не сети, а большая авоська с кефиром. А в кефире — калоша с кровавым подбоем. И птичка, птичка — то воробей, то мухоловка — трепетала в авоське.
Печальный образ, раз явившись, не оставлял — птичка в авоське! Полная дребедень, но с пророческим уклоном.
Очухавшись, Васька сразу вспомнил:
— Птичка в авоське!