— Не надо трактовать прямолинейно, — покачала головой тетя Буня. — Была ли авоська дырявой — вот в чем вопрос, Васенька!
— Авоськи всегда дырявые, — сказал он вполне осмысленно.
Маленькая, седенькая, с желтыми почти шестиугольными глазами тетя Буня прохаживалась кругами, зорко, озабоченно поглядывая на Ваську.
— Знаешь, дорогой, проси политического убежища! Прямо сейчас пиши заявление, а я тебя быстро оформлю гражданином земли обетованной.
— В принципе, я не против, — согласился Васька. — Но кто же тогда Шурочку вызволит?
— Конечно, конечно! Ты прав, птичка в авоське! Убегать от судьбы позорно в какие бы то ни было земли. Но должна предупредить — тебя ждут большие перемены. Образно говоря — смерть и возрождение! Готов ли ты, Васенька?
— А нельзя ли еще коньячка? На посошок, перед большими переменами!
Они выпили за судьбу, за все более-менее земли, за Шурочку и по инерции за Сероштанова.
Тетя Буня объявила национальный праздник и велела поднять над консульством флаг.
— Гуляем! Где наша не пропадала! Прием что ли закатить?
— Ну его к лешему! — не согласился Васька. — Посидим на кухне, как в былые времена. Поговорим.
Но тетя Буня сильно раззадорилась. Ей как старой разведчице хотелось на люди, в свободный поиск.
— Ты, птичка в авоське, кебраду видел? Поехали!
По бульварам, по крутым горным дорогам, над обрывами катил тети Бунин чудовищной длины лимузин — в него можно было загнать отару овец. Мелькали виллы, яхты, отели с бассейнами, бугамбилии[22] и хаккаранды.[23]
Из лимузина город казался строже и краше, будто отдавал честь.
Васька глядел по сторонам, но думал о птичке в авоське. Нездоровое видение. В авоське, конечно, может быть, что угодно — батон, бутылка, консерва, вобла, ботинки в починку, белье из прачечной. Но птичка?!
Единственная порода птицы, увязывающаяся с авоськой, мороженая, как булыжник, курица. Все остальные, включая павлина, цесарку и птицу-секретаря, с авоськой несовместны.
Васька хотел поделиться раздумьями. А тетя Буня-то уже дремала, посапывая, но не смежая желтых глаз.
О, страшно смотреть в спящие глаза! И хочется, и боязно. В спящих глазах тети Буни было что-то бездонное, колодцеобразное, уходящее в другие измерения, где птичка в авоське — заурядное, в принципе, явление.
И Васька, вздрогнув, отвернулся, боясь узнать то, чего до последнего смертного часа знать никому не следует.
Кебрада
Тетя Буня пробудилась, когда они подъехали к обширной, вдающейся в море площадке, тесно затолпленной.
Все чего-то поджидали. У берега замерли прогулочные катера и яхты, круизные лайнеры, моторные и парусные лодки, надувные матрацы и автомобильные камеры. В небе кружил биплан.
Так могут ожидать солнечное затмение, извержение вулкана или эскадрилью летающих тарелок. В общем — вычисленное и предсказанное с точностью до суток природное явление.
Если же говорить о запланированном, то подобный интерес вызовет разве что запуск космической ракеты с коровой на борту.
Возможно, публичные казни собирали в прошлом столько терпеливо-внимательных граждан.
По правую руку от площадки возвышалась устрашающего вида скала, подножием уходящая в маленькую каменистую бухту, заполненную прибоем и мелким мусором — бумажки, листочки и прочая дрянь.
Полдюжины неприметных мексиканцев, растопыриваясь по-лягушачьи, отлавливали мусор мелкоячеистыми сетями.
«Зеленый патруль», — решил Васька. — Плавают безвозмездно. Чистят океан!»
Глядя на них, и самому хотелось какой-нибудь чистоты. Необычен и похвален был этот подвижнический труд, и все стремились приобщиться, подбрасывая мусор. А пловцы вроде поощряли. То один, то другой взмахивал руками, как бы говоря, — швыряйте! подчистим!
— Получка, — туманно сказала тетя Буня, — отгребают, черти! Сейчас на скалу полезут!
И вправду, закончив дело в бухте, пловцы кривым гуськом, цепляясь за выступы, впадины и травинки, нагруженные сетями, поперли в гору.
Добравшись до вершины, они приняли физкультурно-трагические позы на краю пропасти.
Толпа разноязычно волновалась. Проскальзывал и русский.
— Сигайте! Хули тянуть! Солнце жгеть!
Кажется, это был Сероштанов, но разглядеть не удавалось.
А солнце и впрямь яростно, одичало жгло, отбрасывая короткие черно-жирные горячие тени. Солнечная активность, известно, провоцирует. И Васька догадался, что чистка океана только предваряла ритуальное саможертвоприношение.
Вот один из бывших пловцов, фанатично подпрыгнув, как кузнечик,[25] полетел вниз, огибая почему-то скальные выступы. И маленькая тень, опережая и вихляясь, скользила под животом. По всем приметам они должны были соединиться на скале, но пути не скрестились. Еще миг — и канули в черной бухте.
— Бууня! ё-мое! — охнул Васька с толпою, которая и орала, и свистела, и впадала в мимолетно-обморочные истерики. Загудели теплоходы. А биплан выкинул мертвую, никем не оцененную петлю, поскольку все глядели в бездну, где среди безразлично-торчащих камней вздыхал океан.
Шло время, но прыгун не выныривал! Плеснулась рыбка, типа красноперки и, застеснявшись, скрылась.
Оцепенение, какое бывает, верно, когда гильотина отсекает голову, овладело толпой. Тетя Буня шепнула:
— Сейчас. Раз, два. Три!
И точно — выплыла большая и круглая, как буек, голова с присовокупленным телом. Помахав рукой, они отплыли в сторону.
И пока толпа приходила в чувства, следующий прыгун завис над пропастью. Прыгали из стойки на руках, присев на корточки и задом-наперед. Третий, кажется, летел вдоль скалы с мексиканским флагом, исполняя в ускоренном темпе национальный гимн.
Но особенно отличился последний. Связав ноги и покрыв глаза черной лентой, он с таким тонким расчетом зацепился плавками за терновый куст, что в пучину вошел совершенно голым.
В бухту полетели сотни бумажек разного цвета и номинала, серьги из ушей, наручные часы и обручальные кольца. Парочка экзальтированных дам пыталась нырнуть солдатиком в качестве получки. Но военное оцепление сдерживало.
Ныряльщики раскинули сети, предвкушая, как вдруг на вершине возникли новые персонажи.
Меж двух утесообразных парней Васька с изумлением увидел бледную, хилую тень Гаврилы. За ним поспешала Хозефина с Гаврилой Вторым.
Васька обмер. Меделлинский картель! Чего-то Гаврила напутал в крупном деле и сейчас отправится на дно, если долетит.
Толпа призывно улюлюкала, не подозревая, какое предстоит зрелище.
А на Гаврилиной слабой шее висел объемистый мешок — вероятно, с кирпичами.
«Не раскололся ли насчет тысячи килограммов? Так и меня шуранут. За Гаврилой хоть Хозефина прыгнет. А меня-то и проводить некому», — Васька беспокойно озирался, и взор его обостренный различил-таки пьяненького Сероштанова, глодавшего, как вампир, початок кукурузы на палочке. Далее обозначились дородные семейства Гадецких и Худюковых, выходцами из которых и были те дамы, норовившие солдатиком.
«Никто не проводит, — ужасался Васька, — Шурочка в сетях. Разве Буня? В ней есть родное!»
— Гаврила, — еле вымолвил он, кивнув на скалу.
— Нет! — жестко сказала тетя Буня. — Это не Гаврила и даже не Габриель. Это лидер всемирно-якутского движения, по кличке Некрасов. Продает наркотики, закупает оружие. В частности, устаревшие броненосцы и полуподводные лодки. Сейчас его казнят!
Но не тут-то было.
По кличке Некрасов вытащил из мешка пачку бумаги и метнул со скалы. Пачка распалась на отдельные листики, многие из которых, повторяя путь ныряльщиков, опускались в бухту и смешивались с денежными знаками, что раздражило собирателей, и трое были откомандированы на вершину, — разобраться. А листики порхали там и сям. Садились на борта теплоходов и яхт, прилеплялись к потным животам и щекам, давались в руки, превращаясь в листовки.
Васька поймал с русским текстом.
«Братья и сестры! Довольно жить порознь! Каждый в своем государстве! Каждый на своем острове или материке! Грядут тектонические сдвиги! Уже пробудились от вековой спячки вулканы! Скоро мы сомкнем в дружеском рукопожатии берега Азии и Америки. Долой сепаратизм! Воссоединимся! Да здравствует единый коммунальный континент Пангея, центром которого будет Якутия!»
Примерно то же самое мнимый Гаврила вещал в мегафон, чередуя пять-шесть наиболее популярных языков.
— Со временем, братья и сестры, к нам подтянутся Австралия, Африка и Новая Зеландия, а также мелкие архипелаги! Сокрушим границы! Заживем вместе на единой тихой земле, окруженной единым тихим океаном!
— Насколько я знаю из досье, — сказала тетя Буня. — По кличке Некрасов с детства ненавидел географию. Слишком много названий — моря, проливы, острова. То ли дело — один материк с одним океаном! Вот что значат детские комплексы, — назидательно поглядела она на Ваську. — Они опасны в социально-политическом смысле.
Листовки бесконечно кружились и порхали. Мнимый Гаврила надтреснуто орал: «Да здравствует Пангея! Да здравствует Якутия — центр новой жизни! Вкладывайте сбережения в тектоническую активность!»
Утесообразные хлопцы скидывали со скалы командированных ныряльщиков. Хозефина кормила грудью мнимого Гаврилу Второго, и тот мужал на глазах. А в толпе недоумевали — многим хотелось вложить сбережения в верное дело, но что за Якутия такая? Где она? На границе с Алжиром или в Центральной Америке рядом с Ямайкой? Пошли споры, размолвки. Сероштанов лупил худенького француза кукурузным початком, приговаривая: ешки-трешки, сам якут!
Американцы складывали своими телами большую эмбаргу. Группа шиитов раздувала костер из листовок, намереваясь спалить суннита. Фундаменталисты и ортодоксы хватали за грудки мормонов и адвентистов седьмого дня.