Назревало крупное коммунальное побоище. И трудно было решить, какая активность его провоцирует — солнечная, тектоническая. Или активность конца тысячелетия. Что-то сломалось, дало трещину.
Биплан заходил в пике, готовясь сбросить успокоительную бомбу.
— Пора, пора, Васенька, по нашим норам, — сказала мудрая тетя Буня.
Указующий перст
— Что тут написано? — спросил Васька, когда они проезжали мимо громадного рекламного щита, на котором крепко обнималось бесчисленное множество людей всех возрастов и национальностей. — Штучки мнимого Гаврилы?
— В Акапулько каждый может встретить богатого и престарелого любящего вас родственника, — задумчиво перевела тетя Буня.
— Ничего рекламка! — развеселился Васька. — Хотел бы поглядеть на человека, сочинившего этот бред! Да еще, небось, кучу денег огреб!
— Не будь таким скептиком, Васенька, — чего только в жизни не случается, поверь бабке! Кстати, как ты относишься к деньгам?
— В общем-то, хорошо — когда их нет. И плохо — когда есть.
— Что за чушь!? Будь любезен — растолкуй!
— Ну, когда нету, как сейчас, к примеру, я думаю — вот бы появились! заведу копилку на черный день, буду считать, сколько за месяц расходую, экономить и беречь. Обстоятельно, хорошо думаю. А когда деньги есть, после зарплаты, трачу до копейки — варварски. Могу за час. Наверное, это плохое отношение.
— Отчего же, — возразила тетя Буня, — в нем есть своя прелесть. Но с возрастом, увы, проходит.
— С возрастом жизнь проходит! — заявил Васька, подозревая, что цитирует какого-то классика типа Агнии Барто.
Тетя Буня промолчала. На стареньком ее челе отражалась масса сомнений. Достав из бара бутылку, она приложилась, умело и расчетливо булькая.
— Хочу открыть пару секретов. Лучше сказать — две тайны. Думаю, время пришло.
— Звучит угрожающе — время пришло! — повторил Васька. — Я заметил, что в Мексике нет уличных часов. То ли время у них еще не пришло, то ли уже отвалило…
— Слушай и не перебивай! — приказала тетя Буня. — Не хотела говорить сегодня. А раньше-то и не могла — опасно было. Знай, Васенька, я… — она с трудом перевела дыхание, — я — твоя двоюродная бабушка!
— Кто же тогда я? — глупо спросил Васька.
— А ты, балбес, мой внучатый племянник, — и тетя Буня поцеловала его в щеку. — Соображай быстрей и обними бабку.
— Сначала выпью! — Васька хлебнул из бутылки и поперхнулся. Ему стало неловко — до полного покраснения. Он застыдился пить при тете Буне из горла. И это со всей очевидностью говорило о том, что она не соврала, что она — подлинная, без дураков, двоюродная бабка!
Они бросились, как на плакате, в объятия. Бабка Буня, подобно исхудавшей канарейке, оказалась так мала на ощупь, что все время проваливалась Ваське под мышку.
— Жить мне осталось считанные дни, — сказала она, отстранившись. — Плоть, черт ее дери, испаряется! Еле душа держится. Видишь, не моргаю, чтоб не отлетела. И пора открыть вторую тайну: все, что я имею, завещаю тебе, Васенька. Записано в бумагах и печатью прихлопнуто…
— Баба Буня, зачем об этом.
— А должен ты знать, что после смерти моей остается тебе во владение дом на берегу Средиземного моря, ресторан в Тель-Авиве, магазин женского белья в Париже, книжная лавка в Лондоне и Малый театр в Москве.
Васька, ковыряя в носу с вполне безумным видом, задумчиво спросил:
— Почему не Большой?
— Прости, старуху — не потянула, — обиделась баба Буня. — И оставь в покое нос! Тебе, Васенька, пригодятся хорошие манеры — хотя бы для того, чтобы снять три миллиона в цюрихском банке.
Он оцепенел, как жучок, которого тронули пальцем. Только Ваську-то не пальцем, а перстом, перстом!
— Эй-эй! — теребила его баба Буня. — Наградил Господь слабонервным племянником! — Дзынь, дзынь! Ваша, гражданин, остановка! — шумела она. — Вася, надо прощаться! Я улетаю — пожалуй, не свидимся в этом мире. Вот адреса, телефоны и десять тыщ на мелкие расходы. — И она приникла к Ваське, как сухой желтоглазый лист. — Прощай, мой друг, не делай глупостей, хотя без них невозможно. Будь осмотрителен и легкомыслен. И вспоминай двоюродную бабку!
Стоя на тротуаре, Васька смотрел, как лимузин бесшумно разгоняется по бульвару, исчезая средь пальмовых теней, растворяясь в горячем колыхании бесконечного дорожного миража.
— Баба Буня, — сказал он вслед. — Я тебя всегда любил.
Голос крови
Конечно, конечно, Васька был сражен. Дома, магазины, миллионы, Малый театр и двоюродная бабушка — израильский консул при смерти, — от такого набора кто не дрогнет! Разумом, душой и телом.
Но кроме того, Ваську разволновал национальный вопрос.
Действительно, живет человек и вдруг — бац — оказывается в некотором роде отчасти евреем. Или португальцем — неважно!
Что же получается?
Всегда ли, следуя генетическому коду, он жил отчасти как еврей? Или теперь надо начинать сызнова, чего-то изменяя в манерах, речи и образе мышления?
Предполагалось несколько постановок вопроса — что делать, если человек не был евреем и вдруг стал? как поступать, если человек всегда был евреем, но не догадывался? и наконец — как быть, если человек думал, что он русский, а оказался отчасти евреем?
Эти дополняющие и углубляющие друг друга вопросы довели Ваську до полуобморочного состояния. На склоне жаркого акапулькского дня его колотило от необходимости самоопределиться.
Он не замечал, что уже с полчаса стоит напротив продавца шнурков и призывно смотрит в глаза.
А продавец давно занервничал. Перебирал шнурки, улыбался, мрачнел и вязал океанские узлы, примеривая на шею.
В конце концов, не выдержал и заорал:
— Бете де аки, уевон! Бете а каса! Бете де ми бида![26]
Васька, поняв, что посылают, побрел неведомо куда, размышляя о неисчерпаемости национального вопроса:
«Вот пример расшатанного самосознания! Мексиканский продавец шнурков — кто он такой?» — Васька оглянулся оценить физиономию, но, выбитый из колеи продавец уже свернул шнурочный лоток.
«Да, легко сказать — я мексиканец! А что, простите, за этим стоит? Большой компот из ацтеков, испанцев, толтеков, итальянцев, тарасок и прочих таинственных ингредиентов. Не компот, а зелье! То ли приворотное, то ли отворотное. Может ли сложиться национальный характер за пятьсот лет, прошедшие с тех пор, как заварили зелье?» — Васька остановился, осматриваясь и принюхиваясь — как тут с характером?
Чего-то наблюдалось, витало в воздухе, создавая латиноамериканскую атмосферу, определить которую мудрено. Зелье булькало, пузырилось, выплескивалось, испуская ароматы и миазмы. Словом — кипело. И до холодца было далеко.
— Вавилонское смешение! — буркнул Васька и ощутил в кармане десятитысячную пачку. Национальный вопрос сменился экономическим.
Можно гулять, оставив самосознание продавцу шнурков, — пойти в любой ресторан, нажраться мороженого или кукурузы на палочке, сесть в такси и осмотреть весь город, взять на прокат яхту или водный мотоцикл, подарить Шурочке драгоценный перстень… Все возможно благодаря двоюродной бабушке.
Но, превратившись в состоятельного джентльмена, Васька, как говорят в народе, зажидился.
«Чего деньгами швыряться, когда браслет есть? — думал он. — Не будем торопиться! Осмотримся, приценимся…»
Там и сям торговали цветами невиданных пород, и Васька вспомнил, что обещал Шурочке орхидеи.
«Но хрен же их разберет, где тут орхидеи, — лукавил он. — К тому же быстро вянут! Смешно покупать дорогую вещь на пару суток».
Обойдя ряды, Васька выбрал скромные могильные цветочки — без претензий. Торговался так исступленно, что тетка махнула рукой и отдала букетик даром. Он слегка попахивал тронутой дичью, но — раз нюхнешь, сто посмотришь.
Главное в цветах — приятность для глаза. Хочешь нюхать, прысни одеколону!
Погрузившись в автобус, Васька долго препирался с кондуктором, делая вид, будто не понимает, о чем, собственно, речь — разве надо брать билеты? что за новости? что за нравы? какие такие билеты, когда в остальном мире проезд бесплатный?
Он выскочил у светофора довольным зайцем.
Кстати, кролик Точтли был потрясен. Эти органические изменения застали его врасплох. Он манил Ваську в уютные притоны, в бары, где богатые женщины средних лет поджидают умелых кавалеров, в шумные дискотеки, наполненные ароматным девичьим потом, но — увы!
Глядя на браслет, словно на верный компас, Васька стремился в отель, прикидывая, сколько же всякой всячины мог бы сожрать и выпить за те часы, что провел вовне.
И кролик Точтли опустил уши.
«Еще такой денек, — грустил он, — и покину это логово! У Сероштанова, небось, повеселее будет, без заминок».
Короткий вечер покоя
В отеле поджидала записка от мнимого Гаврилы. Конспиративного характера.
«Брат! В гольф-клубе поет Паваротти. Знает меня в лицо. Место встречи на острове. Забыл название. Кажется, Тарпеда. Впрочем, тут один — отовсюду видать. Привет от Хози и малютки. Твой Гэ. P.S. Да здравствует Пангея! Это пароль.
А в креслах у бассейна сидели Шурочка и Пако. Завидев Ваську, они оживились. Шурочка даже обняла:
— Что же ты, Васенька? Я беспокоилась, дорогой! Не пропадай надолго — мне скучно с этим типом…
Васька, уже сожалея, что пожидился на орхидеи, протянул букетик, и Шурочка первым делом, конечно, понюхала.
— Изысканно! Что-то французское — не пойму…
— Слишком-то не вникай. Гляди со стороны.
Пако, подмигивая, дружески хлопал по спине.
— Мачо! Мачо русо![27]
Ваську тронула теплота встречи.
Он расслабился, как у домашнего очага. И подозрения бабы Буни казались сильно преувеличенными. Шпионские страсти! Чем плох Пако? Добрый, мохнатый малый. Да и Шурочка не особенно в сетях бьется!
О, приятно было сидеть в кресле между баром и бассейном, глядя сквозь Шурочкин нежный профиль, как в залив входят громадные белые корабли отдохнуть после океанских скитаний. Спешно опускалась черная тропическая ночь, ограничивая обзор самыми близкими существами. Все вдруг исчезло в успокоительном мраке, и Васька различал только две фигуры. По левую руку, как белое облако, маячил бармен. По правую — будто Млечный путь, светилась Шурочка.