Заманчиво — начхать на все, что наваливалось и разваливалось, да и махнуть в Индийский океан через Заполярье. Васька почти согласился, но над окошечком кассы увидел карту акапулькского побережья с единственным островом по имени Рокета.
Гаврила, известно, не был знатоком географии.
«Где Тарпеда, там и Рокета», — решил Васька и погрузился в баркасик под парами, где только его и поджидали.
Баркасик шустро отвалил от причала, пробрался средь буев, лодок и вышел в открытые воды. Он имел прозрачное дно, сквозь которое на пассажиров поглядывали рыбы. Порой они собирались в стаи, как бы проводя экскурсии, — «посмотрите, посмотрите, какие хари! не каждый день таких возят!»
Васька привлек целый разнопородный косяк. Даже плоская камбала поднялась со дна. Конечно, рожа была сильно перекошена после заплыва к бару. Глаза, как у той же камбалы, сместились на одну половину, еще сохранявшую человекоподобие, в отличие от другой, которая напоминала вареного кальмара, глубокого чернильно-кумачового оттенка.
«С такой рожей, — печалился Васька, — никаких денег не надо. Сидеть, поскуливая, в отрепьях под пальмой».
Косяк вскоре отстал, только зловредная рыбка-прилипала наслаждалась до самого острова.
Баркасик причалил прямо к ресторану, и Васька увидал, что здесь не обошлось без влияния Гаврилы.
Подобно броненосцу, с которого уже сняли пушки, ресторан врезался в океанские волны, норовя, примкнуть к материку. И название его было странным для здешних широт — «Моржовый».
— Почему «Моржовый»? — спрашивали посетители.
— А почему бы и нет? — вежливо улыбался хозяин — гостеприимный мулат с преобладающей негроидностью.
На испанском звучало красиво — «Ресторанте де ла Морса». Повсюду торчали желтоватые моржовые клыки и свисали якутские талисманы, которые человек несведущий мог принять за индейские. А в затемненном водоеме, куда то и дело подкладывали глыбы искусственного льда, сидел скромный настоящий морж, совершенно закомплексованный на чужбине.
Здесь принято было фотографироваться в обнимку с моржом и хозяином — в черных с позолотой сомбреро.
Получив карточки, туристы долго разбирались, кто есть кто. Изредка догадывались по выражению лица — у хозяина было угодливей.
Его звали Херардо. Он обязательно подходил к каждому столу, знакомился, давал мудрые советы относительно выбора блюд, загара, купаний и в заключение говорил, как по Гаврилиной листовке:
— Все мы братья и сестры! Пожмем друг другу руки! Обращайтесь ко мне по любому делу и зовите коротко — Хер.
Русские специально приезжали на остров поприветствовать хозяина:
— Как дела, Хер Моржовый? Комо эстас?
— Бьен! Муй бьен![28] — неизменно кивал он негроидной головой, напоминавшей и моржа, и хер моржовый.
Сидя на веранде, зависшей над волнами, Васька следил за продавцами морских товаров. Неужели ни разу не упадут? Но не падали, что шло вразрез с физическими законами.
Они путешествовали по океану стоя. На плоских узких досках, нагруженных кучами раковин, кораллов, сушеных звезд и ежей. Доски были едва заметны, и странно смотрелись средь волнистых пространств эти по-хароновски безразличные к своему грузу, почти нагие люди в шляпах.
Казалось, бредут по воде, аки посуху, опираясь на длинные шесты. Как огромные водомерки, возникали они там и сям. Их беззвучное перемещение завораживало. Хотя изредка они трубили в раковины. И все были невероятно схожи меж собой, как морские близнецы, как волны, как раковины, в которые трубили.
Правда, один резко отличался. Черный костюм с галстуком, портфель подмышкой. А вместо товара — баба с мальчонкой на корме.
Васька глазам не верил — да, это Гаврила с верным семейством!
Отдав хозяину швартовы, дружески обнявшись, он поднялся на веранду и, завидев Ваську, облегченно вздохнул:
— Так и знал, что ты здесь! Остров-то большой, но где ж тебе еще быть?
В черном костюме Гаврила смотрелся внушительно, как народоволец с бомбой. Он присел и огляделся — нет ли слежки?
— Порядок, брат! Да здравствует Пангея! Но рожа у тебя, признаюсь, — дрянь! Припудри носик.
— Лучше рюмку, — сказал Васька хрипло.
— Дело хозяйское, — пожал Гаврила плечами, — но пудра здоровей. Алкоголь, как известно, разрушает печень, почки, селезенку, мозг и потенцию. А пудра, брат, только носовую перегородку, нервную систему и левое полушарие. Чувствуешь разницу? Конечно, и в цене есть, но здоровье дороже!
Подошла молчаливая Хозефина с Гаврилой Вторым.
— Они голодные, как барракуды, — подмигнул Первый. — Закажи чего-нибудь в счет будущей сделки.
Проворный Хер Моржовый подскочил к столу и записал на листочке множество пожеланий.
Гаврила грустно усмехнулся:
— Представь, я совершенно на мели, не могу купить билет на катер. Каждая копейка в деле!
— Тектонические сдвиги? — спросил Васька.
— А, ты уже в курсе, — не удивился Гаврила.
— Видел наскальный триумф.
— Листовку читал? Согласен?
— Пунктики кое-какие смущают, — признался Васька.
— Это не страшно. Главное, чтоб в целом захватывало! — воодушевился Гаврила, становясь похожим на Некрасова. — Херардо тоже не хочет присоединять остров к материку — бизнес затягивает! Но идею поддерживает. У нас много влиятельных и богатых единомышленников. К примеру, Алексей Степаныч из первых, — перешел он на молитвенный шепот. — Алексей Степаныч Городничий.
— Из турагентства? — припомнил Васька. — Алексей Степаныч — точно!
— Тише-тише. Такие имена не надо выкрикивать. Турагентство — ширма. У него сотни ширм.
Васька не слишком-то почитал авторитеты, особенно полуподпольные:
— И чего за ширмами делает? Гладью шьет да в штаны срет?
Гаврила поперхнулся излишне гигантской креветкой:
— Ну ты, как не родной! Городишь незнамо что! — Он лег грудью на стол. — Алексей Степаныч — главный. У него кликуха, замри — не перни! — Отворотти-Паваротти.
— Поет? — удивился Васька.
— Других заставляет!
Гаврила распрямился. Лицо его горело, глаза сияли, к галстуку прилипла, в виде заколки, зубатая клешня. Теперь он напоминал неистового Виссариона в постели.
— С Алексеем Степанычем никто не сравнится. Большой театр в Москве — его собственность!
— «Какая сволочь! — обиделся Васька за бабу Буню. — Хапнул Большой!
— Он поможет материки с континентами слить, — продолжал Гаврила с придыханием. — Говорят, не переносит самолеты. Особенно через океаны летать недолюбливает.
— А чего же он любит?
— Как то есть — чего? — удивился Гаврила. — Родину, конечно. Алексей Степаныч, как все хорошие люди, — патриот! Вообще он мэр ряда городов и селений.
Пока они эдак разговаривали, Хозефина беззвучно поглощала лангусту, а мальчик с умным медицинским видом грыз хитиновые покровы, как бы догадываясь, что должен быть крепок и несгибаем, дабы продолжить дело папаши по кличке Некрасов.
Песня шестого дня
— Пора и честь знать, — сказал Гаврила, беря портфель. — Хозя, Гаврик, хватит жрать!
Все поднялись из-за стола и замерли — здесь было хорошо, а теперь куда? После обеда задумываешься о будущем. Завершен один из этапов пути и надо снова выбирать дорогу. И нередко, оттягивая решение, склоняешься ко сну.
Хозефина с мальчиком и Васька, конечно, склонялись, но Гаврила был неугомонен.
— Неподалеку в бухте уединенный пляж. Хороший обзор. Тылы прикрыты — ни с моря, ни по берегу не подкрасться. Там и поговорим о наших овцах.
Васька оживал, и рожа принимала формы лица. Хотелось искупаться и вздремнуть. В тишине, без разговоров.
Гуськом они двинулись по узкой каменной тропе, то спускавшейся к самому прибою, то забиравшейся в глухую сельву, где возникали странные звуки и далекие нечеловеческие голоса.
Что-то шуршало, потрескивало, шелестело, цокало, лопалось, причмокивало и произрастало. То будто бы трубил слон, то, как пьяный мужик спросонок, взрыкивал лев, то тявкали койоты. Гукали, верещали, стрекотали, посвистывали, шипели… Кто-то отчетливо шептал в кронах: «Каброн, каброн».
Голова пухла от необъяснимости звуков. Лишь один был понятен разуму, мирный, успокоительный, — то, обожравшись хитина, пукал Гаврила Второй.
— Голоса дикой сельвы, — пояснил Первый, — помнишь, как Има Сумок пела? Хозя тоже может. Порфавор, керида, уно кансьонсито![29]
Молчаливая Хозефина раскрыла рот, и оттуда, от самых глубин и подножий, исторглось нечто доисторическое, тех незапамятных времен, когда континенты, удаляясь один от другого, всплывали и снова погружались, ползли огромные ледники, поминутно извергались вулканы, гибли динозавры, мамонты и зарождался в огне человек. Это была песня утра шестого дня творения!
Да, надо долго молчать, чтобы скопить такую космическую бездну звуков!
Сельва притихла. На тропинку шмякнулись несколько оглушенных птиц. В том числе странный красно-черный попугай с примесью вороны. «Кабронес», — сказал он мстительно, закатывая глаза.
— Это гимн нашего братства! — гордо сообщил Гаврила.
Верхами они подошли к уютной, со всех сторон закрытой бухточке и спускались по крутым, выбитым в скале ступеням.
Мальчонка, воодушевленный мамой, разговорился — мычал, бебекал, лялякал, продолжая подпукивать, и произнес пару членораздельных слов — «бля-бля» и «кабронес». При этом разумно указывал пальчиком в определенную точку пляжа.
— Прислушаемся к подрастающему поколению, — сказал Гаврила, направившись по девственному песку в глубь бухты.
Ветер умер, море лежало плоско, как бритвенное лезвие, не шевелясь, и в глубине бухты меж тремя черными стулообразными валунами было тихо, как в чистилище. Даже мальчонка замолк и прекратил пукать, беззвучно, как рыбка, отворяя ротик.
На песке, прикрытая ветвями хаккаранды, виднелась одежда. Сомбреро, изящная панама с раздвижными полями и женская шляпка, украшенная букетиком, запах которого напоминал о чем-то. Под шляпами находились три пары сандалий разного размера.