— Обратите внимание, друзья, — по левую руку монумент! Наш революционный герой Эмилиано Сапата!
Пару раз повстречался пеший монумент, удаляющийся по предгорьям Сьерра-Мадре. Один, сложенный из желтого кирпича, просто возвышался, как сельский элеватор. Но в большинстве своем, железные Сапаты скакали на стальных крупастых лошадях и, только громко свистни, сформировалась бы монументальная бронеконная. Таковы смысловой долг и призвание здешнего штата Гереро.[31]
У Васьки, кстати, до недавней поры ни того, ни другого практически не было, если забыть о мелких смешных должках. Но уже родилось и час от часу крепло нешуточное призвание к Шурочке.
Ежесекундно хотелось прикасаться, пощипывать, поддувать в ухо, ласкать, теребить, нюхать, покусывать, щекотать и болтать дребедень.
— А что Алексей Степаныч? — спросил Васька.
— Деловым проездом, — скупо ответила Шурочка. — Передавал тебе пожелания вернуться наполненным, чтоб глаз горел и ушки на макушке.
— Милый человек, — заметил Васька. — Специалист по ширмам! И я, знаешь ли, к ширмам сильно питаю!
— О чем ты?
— Говорю — ширма вещь! Сдвинешь-раздвинешь. Выглянешь-схоронишься. Уютно! У меня дома три! С занавесочками и витражами Луи XV, с хрустальным стеклом в херуфимах, а третья — расписная. Подвигами жертвенной любви. Когда фигово, заширмлюсь и сижу.
— Хорошо ли, — усомнилась Шурочка, — отгораживаться?
Васька вздохнул.
— Одному — так себе. А если вместе — за моими Подвигами, за жертвенной любовью?
— Хотелось бы! — воскликнула Шурочка, но тут же сникла. — И чем займемся?
— Это не вопрос! Чем занимаются нормальные люди за ширмой?
— Вяжут носки? — мнимо наивно спросила она. — Вспомни, Васенька, ты не слишком нормален. Заалкоголишь подзаборно, а я… Я, безусловно, навяжу большую кучу носков. Не забывай, дорогой, о своих дефектах!
О, тяжело об этом! Лезут в голову поломанные швейные машинки, мусорные баки, дырявые цинковые корыта, перегоревшие лампочки, калечные куклы.
— Шурочка! — сказал Васька, прикладывая руку к ее сердцу. — Торжественно обещаю — пить брошу! Через три месяца.
Сердце забилось быстрей, но не подала виду.
— Милый, эти клятвы! Сам знаешь. Нужна кардинальность. И уши! Не упускай, прошу, из виду.
— День и ночь сторожу! — обиделся Васька. — Кардинально! Да хоть епископально! Зашьюсь-пришьюсь до конца жизни и свадьбу справим в каком-нибудь свеже-реставрированном монастыре. Ради тебя готов! Только ради тебя!
Шурочка нежно обняла его:
— Ради меня, ради нас с тобой, не кипятись и не тяни резину. Есть прекрасная возможность устроить все разом. Завтра же! За счет фирмы — Алексей Степаныч дал согласие в целях привлечения дефективных туристов! А Пако — хирург от Бога — не откажет. Си, Пако?
— Си-си! — кивнул он, притормаживая. — Очень кстати! Обратите внимание, друзья! По правую руку простой мексиканский крестьянин Хосе. А достопримечательность в том, что я пришил ему нос, откушенный в соседнем муниципалитете.
— Видишь! — обрадовалась Шурочка. — Пако можно довериться — он даст тебе новую жизнь. Трезвую голову с настоящими функциональными ушами.
«Любопытно, как функционировать будут? Парусить, пылить, оверкилить илить просто шебуршать — листвой и фруктом? — невесело думал Васька, глядя в окно.
А на обочине стоял добрый крестьянин Хосе, привечая проезжавшие машины взмахами дородного муравьедообразного носа. Не было сомнений, что им удобно окучивать маис. Не было сомнений, что Пако — хирург от Бога. От какого? — Это тревожило Ваську.
Памятник нашему миру
Город бел и черепичен. Узкие улицы круто взбираются и почти падают с гор. Отовсюду город на ладони: спускается ли в долину, возлежит ли на склонах, гнездится ли у обрывов, заглядывает ли в ущелья, карабкается ли до скальных вершин, вытягивается ли по хребтам и перевалам.
Казалось, расползается, как дикая малина, но храм Святой Приски, подобно розово-каменному стержню, удерживал, подвязывал, укорачивал вольность побегов. Сдержанность и строгость были тут испанскими. А вот расползание и дикомалинность сохранились с доколумбовых времен, от деревни с веселым индейским названием Тситиопарахуеводепелотаско, то есть Место для игры в мяч, где коренные ребята ритуально забивали голы и баловства ради тянули серебряные жилы из щитовидных ложбин.
Известно, на каждый щит найдется меч. Конкистадоры двуручными упразднили игровые ритуалы, преобразовали ложбины в рудники, коренных — в забойщиков, а веселое местечко — в город с выветренным и подсушенным именем Таско.
Но тоска не удавила потомков игроков в мяч — за четыреста лет шахтерства они выдали на-гора все припасы недр. Рудники закрылись, стало веселее. Если город был в серебряном хомуте, то теперь в канители. Серебро из подземельного превратилось в лавочное.
Несметно число серебряных лавок в Таско — чуден их внешний и внутренний вид при любой погоде!
Только из одного витринного товара можно отлить серебряный Днепр от Киева до Херсона!
Чего только нет в лавках!
Украшения нательные, карманные, настольные, подвесные, настенные, напольные, лежачие, стоячие и слегка ходячие. Серебряные дельфины, крабы и креветки, ножи и пистолеты, тигры, колибри, подсвечники, ходики с попугаем, совы, рюмки и бутылки, аристотели, ширмы, диадемы, кепки, перчатки и носки, наручники и просто браслеты, созвездие Геркулеса, бананы, арбузы, теория относительности вроде бы чистого серебра, элвисы пресли с гитарами, отдельные гитары, быки, барабаны, революция тысяча девятьсот десятого года в миниатюре, полярный медведь в натуральную величину, скрипки, дон-кихоты, донские и кубанские казаки, серебряные сны и серебряные свадьбы, серебро в гранулах и в порошке, Эйфелева башня, бюстики Алексея Степаныча, лампочка Ильича, шкафы, Джоконда и князь Серебряный… Чего тут только нет! Тут есть все! Это серебряный сапата нашему миру!
А сколько видов и подвидов, классов и подклассов, сколько форм и подформков! К примеру, как множественен пернатый бог Кецалькоатль — его можно надеть на палец, прицепить к уху, обмотать вокруг шеи, повесить на грудь, заколоть в прическу и, наконец, попросту опуститься задом в его серебряные объятья.
В центральной лавке Шурочка раскопала серебряные уши богини плодородия Икс-Чель. Это была точная копия золотого подлинника, сгинувшего в песках времени вместе с бесценным изумрудом Глаз Моктесумы.
— Тебе бы такие, Васенька, — вздохнула она. — Большие. Изящные. Хочется ухватиться обеими руками, как за спасательный круг. Знаешь, мне будет спокойно рядом с подобными. Пако примет их за образец.
Васька промолчал, считая затею с ушами дурацким капризом.
— Вижу — не согласен. Думаешь, это моя придурь, — погрустнела Шурочка. — А ведь уши для любви… — Она замялась, не находя слова.
— Что птица для компота! — хмыкнул Васька.
— Напрасно смеешься! Я хотела сказать, если уж прямо, что уши — важнейший любовный орган.
— Вот-те на! — оторопел Васька. — Рот. Язык. Нос — на худой случай! Можно понять. Но каким боком уши? Или это метафора, или, прости, ты извращенка.
— Не говори глупости! — махнула она рукой. — Просто сделай подарок к свадьбе — красивые плодородные уши! Разве это много, Васенька?
Нет, просьба не была чрезмерной. Странная, но скромная. Могла бы затребовать более серьезных хирургических вмешательств. Если разобраться, зашивка выпивки и укрупнение ушей — сущие пустяки.
Свадебные дары бывают круче — шубы, алмазы, мерседесы… И все же несомненно червь точил. Операция есть операция! На чужбине, под общим наркозом — хрен знает! Помирают и от прыща, и от щекотки. До слез обидно разминуться с наследством!
«Кажется, какой-то маркиз подарил своей маркизетке цирк-шапито на свадьбу, — припомнил Васька. — Не отделаюсь ли Малым?»
Серебряный Феникс
Остановились в отеле под названием «Серебряный Феникс». Старая асьенда, времен активного сребродобывания утопала в гортензиях, бугамбилиях, инжирных и персиковых деревьях, в каких-то гигантских акациях, усеянных коричневыми лошадиными стручками. Флора бурлила, свидетельствуя, что серебряная почва плодородна.
К своим номерам, ведомые Пако, добирались долго. По сводчатым галереям, в арочные проемы которых свисали тяжелые ветви манго, по винтовым лестницам, выползавшим вдруг на обширные террасы, парящие над обрывами в прозрачном горном небе, по гулким туннелям, приводившим то в ажурные смотровые башенки, то в прохладные подземелья с каменными лавками по стенам, мимо фонтана, где журчала вода, перетекая из кувшина в рот ангела, мимо деревянных резных ворот и серебряного креста, увенчанного живым толстым голубем, вдоль ряда коринфских колонн, меж которых высажены розовые кусты, по бесконечным коридорам — иные обрывались тупиками, другие, сужаясь, упирались в маленькие, до пояса, дверцы с коваными замками и петлями. Открывались внутренние дворики, обожженная часовня, увитая белыми цветами, просторные пустые залы и тесные комнаты, заставленные плетеными креслами и буфетами с посудой.
Это был не дом, не замок, не крепость, не дворец. Асьенда напоминала горный город, уменьшенный Таско, и часовня святой Приски, как опаленный пламенем ствол, удерживала и собирала архитектурный хаос.
— Знаю асьенду, как свои двадцать пять, — сказал Пако. — Когда-то служил здесь горничным. Ее построил дон Хосе де ла Борда. Таинственный был человек! И судьба его — загадка. В начале восемнадцатого столетия появился в Таско и быстро прибрал к рукам серебряные рудники.
— То есть, в каком смысле? — не понял Васька. — Скупил?
Пако задумчиво покачал головой.
— В ту пору дон Борда был гол, как сокол. Предполагают, что он обладал неимоверным даром внушения. Так или иначе — сказочно разбогател! Во всем Новом Свете никто бы не сравнился с доном Борда.
«Должно, Алексей Степаныч может, — подумал Васька, — и в старом-то свете, говорят, чудно жил, а уж в ново-ширменном…»