— Дон Борда не раз прогорал дотла, — продолжил Пако. — Но регулярно восставал из пепла. Его прозвали — Серебряный Феникс.
Васька не очень понимал образ множественных погораний и возрождений. Однажды получилось — прекрасно! Но разве опыт не учит? На кой черт до бесконечности бросаться в костер? Это похлеще мазохизма скалолазания! Хотя, вероятно, есть своя прелесть, когда на все сто уверен, что возродишься. Совершенствуйся во веки веков — аминь! А без гарантий лучше тихо доживать отмеренное, избегая огненных трюков.
Они вышли на квадратную площадку, ровно засыпанную желтым песком.
— Здесь занимался гимнастикой единственный и возлюбленный сын дона Борда, — сказал Пако. — Его звали Мануэль. Он был кротким юношей, но с характером. Кто-то вбил ему в голову, что отцовские рудники — дело нечистое, от дьявола. И Мануэль, представьте, покинул родной кров, посвятив себя церковным песнопениям. Дон Борда урезонивал — писал письма, приходил с долгими уговорами. Напрасно. Тогда, разгневанный, он жестоко высек сына, сжег хижину и голого оставил на дороге. В тот день Мануэль проклял отца! Дон Борда, опомнившись, молил о прощении и заложил храм в честь святой Приски. Незлобивый Мануэль простил отца. Но проклятие снять не умел. На открытии храма он пел последний раз в жизни. Поскользнувшись, упал с хоров и убился о тяжелый серебряный подсвечник.
— Просто теленовелла! — воскликнула Шурочка.
— Жизнь, — сказал Пако. — И она стала невыносимой для дона Борда. Разведя костер самосожжения во дворике у стен часовни, Серебряный Феникс сгорел, и пепел его развеялся по окрестным предгорьям.
Шурочка содрогнулась:
— Чудовищно! Но поэтично!
— И в наши дни блуждает по асьенде его неутешный призрак, — завершил повествование Пако.
— Спасибо! — поаплодировала Шурочка. — Красивая сентиментальная история. Только призрак из другой оперы!
— Опера та же, сцена другая, — мрачно сказал Пако. — Сам видел. Среднего роста в стоптанных ботфортах.
— Будет тебе! Вампиры, призраки, инопланетяне — аж тошно! Не то чтобы я в них не верила, но утомляют, как романы о сталеварах — избито, заезжено. Концовка, словом, дрянь! — авторитетно сказала Шурочка.
Пако промолчал. Васька присвистнул. И они разошлись по номерам.
Тришка бородатый
Окно выходило на балкон, который висел высоко над городом. Было видно решительно все — каждую улицу, каждый переулок и подворотню. Такой ясности глаза Васька сроду не ощущал. Он без усилий мог разглядеть котов в глубине чердачных окон, птичек в кронах самых удаленных деревьев, цены на ярлычках, привязанных к серебряному товару. Васька хотел начертить подробный план со всеми мелочами, но заленился, представив огромность работы. Лег на кровать с изголовьем в виде серебряного Феникса, повернулся на бок и уже прикрывал глаза, как что-то мелькнуло краем. Осмотрелся — серебряная тумбочка, серебряный ночник, серебряная люстра, зеркало в серебряном окладе и — опять порхнула — легкая тень. Лик нежный, как серебряное утро; локоны, подобные в ночь лунную ручью на перекатах; черненого сребра страдающие очи.
«Приска!»
Васька сидел на кровати, и ясность уходила из глаз и головы. Что это? Кто она такая святая Приска? Мелькнула и растаяла. Зачем?
Он был в смятении. И взор нежданно замутнили слезы. И робкие предчувствия, и предощущения, и предвоспоминания неведомо чего, и бред любви, и бред раскаяния, и радость на полянке…
Как пустое ведро, обрушился он в колодец и выбирался медленно, со скрипом ворота и звяканьем цепи. Вроде, наполнился — тяжестью и легкостью едино. И боялся расплескать, но и не знал, как уберечь.
Был бы дух Илий, все пошло бы иначе. А так — ведро оказалось дырявым! Васька догадался, что наполненность полегоньку, а дальше больше — вытекает.
— Приска, присказка, прискакала, — довольно глупо талдычил он, соображая, впрочем, что уже и распадается, как давно проржавевшее ведро. — Приска, присказка, прискакала!
Протекание и распадение были неприятны. Отвратительны. Так хотелось прервать их, что впору было на костер. Хотя имелись варианты.
— Приска, присказка, прискакала, — повторил Васька. — И ускакала! Это был шаг поступательный, отвлекающий от протекания и распадения. Васька встрепенулся и поднялся с кровати.
— Последний вечерочек, — вздохнул он, — перед починкой. Хлопну бутылец на добрую память.
Поблуждав по галереям, коридорам, анфиладам, спустился крутой лестницей в подземелье. О, подобные темницы редки! Не только вечер, но и последние минуты жизни отрадно скоротать здесь. Под ногами пушистые ковры в облаках, созвездиях и птицекрылых дирижаблях, мягкие кожаные кресла с обогревом, охлаждением и телевизорами в подлокотниках, автоматические треугольно-овальные столики, гадающие на картах и по руке, бассейн с девятым валом, лампы под теплыми оранжевыми абажурами, в углу одинокий контрабас, расписанный серафимами в сомбреро, и длинная, — как медленный ночной пассажирский поезд, в котором светятся окошки, где пьют чай и выпивают, режут колбасу, выламывают курьи ножки, лупят яйца, сушат простыню, ложатся спать, задергивая занавески, — стойка бара.
Чего еще желать протечно-распадному человеку?
Васька упал в кресло. И тут же, чинно ступая, как барс, приблизился седовласый, просто красивый сеньор, который по виду мог быть кем угодно — нобелевским лауреатом, магнатом, стоиком, лордом, пэром, мэром — только не официантом. Тем не менее он спросил с полупоклоном:
— Ке десеа устед?[32]
— Дринк! — привычно сказал Васька, а подумав, добавил: — Мучо-мучо![33]
Официант откланялся и через минуту вернулся, катя колесную бутылку виски величиною с контрабас.
То ли Васька вложил слишком сильное чувство в «мучо-мучо», то ли официант был ложный, а на самом-то деле какой-нибудь все же трехнутый пэромэр, но, притормозив бутылку у столика, он навсегда, как по звонку, исчез в подземельных глубинах. А Васька остался на растерзание, лицом к лицу — трудно сказать, с чем. Точные величины — чекушка, пинта, галлон, бочонок, цистерна, море — окиян — здесь бессильны, не передают образное содержание того, с чем-кем предстояло сразиться. Это был монстр чайного цвета! Контрабас алкоголя! Кто бы рискнул дать в морду контрабасу? А Васька, не колеблясь, свернул башку. Так начался поединок.
Васька бил залпами из маленьких пятидесятиграммовых орудий. Но монстр не уязвлялся, а только крепчал и ячменел, нанося удары по вискам. Слегка контуженый Васька взял нарезную вазочку крупного дальнобойного калибра, да и шарахнул, закусив бумажной розой. Монстр покачнулся. Но и бедного Ваську отбросило волной мимо кресла. Они заключили договор о временном перемирии, и Васька пополз в санчасть. Да сбился.
Был длинный белый, все сужающийся туннель, потом маленькая дверца, в которую, ругая здешние порядки, на четвереньках еле протиснулся, за нею — мрак. Васька думал, что еще соображает, и вглядывался в темноту. Вскоре он различил деревянные колонки, меж которых шли рельсы. Сильно удивленный изучал ближайший. Погладил, нюхнул, прислушался, уложив ухо. «Метро, — догадался в конце концов. — В какую сторону до „Парка культуры?“ Подумавши, ответил:
— Зависит, откуда ты, парень, приехал.
Мысль была настолько трезвой, что хотелось продолжить беседу:
— Чудак ты, чудак, поездов не будет!
— Как так? А последний, с путейцами?
— Провезли путейцев-то, покуда рельсу нюхал. Ножками! По шпалам.
— Сам давай ножками! А я оказии дождусь.
Васька с Васькой еще бы долго препирались, как вдруг заслышали механическое движение, и вынырнул шибко бежавший вагончик, откуда торчала голова, покрытая широкополой шляпой с перьями.
Поравнявшись, она взмахнула шляпою, заорала — «Гей, славяне! — и унеслась во тьму.
— Мог бы подбросить до «Парка»! — огорчился Васька. — Не треснул бы! Вот тебе и оказия — шляпа с перьями!
Не успели они распалиться, а вагончик уже тарахтел обратно, теперь пустой. Достигнув Васек, тормознул так, что искры посыпались. И откуда-то сбоку, причем с другого, возник щуплый, маленький, в поизносившейся одежонке чудаковатый типчик — замухрышка с перьями. Зато взгляд его был тяжел, пронзителен и ощущался кругообразно, со всех подветренных сторон. Но Ваську после битвы с контрабасом взгляды не прошибали.
— Что же вы носитесь, как угорелые! — укоризненно сказал он, почуяв сразу запах пожарища. — Подбирали бы отставший народ!
— Больно гордые! Шлепа у них! — встрял другой, задетый широкополостью.
— Не кипятись, Васек! Уважай немощность. Гляди, в чем только у чудака душа держится!
— В перьях! Чудак с буквы мэ!
Замухрышка с молчаливым интересом прислушивался к беседе, а тут подал загробный голос:
— Как будет с эм? Чумак? Ошибаетесь, милейший, перед вами не чумак, а призрак!
— Новость! — удивился Васька. — И кого, если не секрет, представляете?
— Призрак дона Хосе де ла Борда, к вашим услугам! — поклонился он, размахнувшись шляпой.
— А чего в метро занесло? — не унимался другой. — Призракам запрещено по технике безопасности!
— Ты достал уже! — сказал Васька. — Сердечней надо с безутешным призраком!
— Да шутил я! Хотел в кои-то веки с призраком пошутить! — воскликнул другой. — Сейчас облобызаю сердечно!
И он кинулся, но, конечно, промахнулся, да так и замер с раскрытыми объятьями и губами в трубочку.
— Хе-хе-хе! — усмехнулся дон Борда. — Веселые вы ребята! Хотя вас всего один, а шумите в моей шахте, как трое.
— Разве нас один? — огорчился Васька. — А я-то думал, по меньшей мере, два. Грустно одному в шахте!
— Грустно, грустно одному, — эхом отозвался призрак.
Васька сделал реверанс типа книксена с нансеном и амундсеном:
— Милостиво прошу по рюмашке, сеньор! В одиночку, сами понимаете, — дегенеративно!
Он все же оскальзывался в неглубокие контужные провалы и, выбравшись, едва