— Подставить другую?
— Погоди! Сделай одолжение — подойди к зеркалу.
Он повиновался.
— Сними трусы и погляди на попку! — нежно приказала Шурочка.
Василий поглядел и едва не разрыдался — дважды вспоротая и обваренная, она была ухожена, как парадная клумба, а по длинному разрезу вышито изящной вязью — «люблю»!
— Неужто?! — отвернулся он, пряча слезы.
— Ты бы знал, сколько слов хотелось! — с надрывом воскликнула Шурочка. — Да места мало!
Василий обнял ее, ощутив и этот надрыв, и раскаяние, и любовь, струящуюся с ног до головы письменами ушедших столетий.
— Ты не права, дорогая! В моем сердце для тебя — простор, вселенная. Высказывайся!
И Шурочка излила все, что надумала и перечувствовала за прошедшую и многие предыдущие ночи.
— Прости, мой милый, прости, любимый, но я действительно была в сетях и оковах. И только ты смог разорвать их жертвенной любовью!
— Любовью — чистая правда! — подтвердил Василий. — А жертвы?
Шурочка восторженно смотрела в его глаза:
— Ты даже не понимаешь, что принес на алтарь — значит, любовь твоя искренняя, как воркование голубя!
Василий согласился с воркованием, но оставалась какая-то непроясненность.
— А чего принес?
— Самое дорогое, дурачок! — втолковывала Шурочка. — Из того, что имел, — самое дорогое. Выпивку и уши!
«Она еще не знает о наследстве» — подумал Василий.
— Твои уши — очаровательны! Я влюбилась в них с первого взгляда. Помнишь, в коммуналке на кухне ты ковырял пальцем в левом ухе?
— Как сказать, припоминаю вроде.
— Я так страдала при мысли, что вместо твоих ненаглядных пришьют паршивые золотые, — вздохнула Шурочка и вновь расцвела. — Ну а к ушам приложилось остальное — ум, честь, совесть!
Она осыпала поцелуями уши и все-все, что прикладывалось.
— И попа сказочная! Знаешь, со шрамом она возмужала — просто Шварценеггер! Мы не дадим ее в обиду.
Василий так разнежился! Миллионы подобных признаний уместились бы в его вселенском сердце. Он чувствовал, что был уж мертв, но восстает из праха.
Царь Моктесума, святая Приска, богиня плодородия и даже Алексей Степаныч больше не страшили. До полного возрождения остался сущий пустяк — упаковать сокровища и сдать алькальду под расписку. Пусть строит новый грандиозный храм в честь всех святых и иже с ними!
«Когда святые в рай идут, о Господи, как я хотел бы, о Господи, как мы хотели б, шагать средь них в одном строю!» — пели божественным дуэтом Шурочка с Василием по крутой дороге к алькальдии.
Сто огней
Все счастливые государственные учреждения меж собою схожи. А несчастливо каждое на свой лад.
Тяжелые двери алькальдии были криво приоткрыты, и резной апостол Петр растерян, будто посеял ключи.
Пока Шурочка с Василием поднимались по серебряной лестнице, вверх-вниз и обратно пробежали с дюжину охранников, отдаленно напоминавшие военизированных апостолов, только более растерянные и возбужденные.
— Попахивает переворотом, — сказал Василий. — Чего они суетятся?
— Да это один и тот же! — заметила Шурочка. — Погляди, на поясе три кобуры, а под мышкой четвертая.
На исходе лестницы он уже нетерпеливо поджидал — с толстой тетрадью, в которой должен расписаться всяк входящий. И Василий, расшалившись, махнул сабельным росчерком — Чапаев, а Шурочка отметилась Анной Карениной.
Провожая эту мало совместимую парочку к приемной алькальда, охранник то и дело порывался заговорить — что-то сильно наболевшее, накипевшее не давало покоя и выплеснулось-таки у самых дверей:
— Документы проверял! Клянусь девственницей Гвадалупой! Он вызывал доверие! Кто же мог знать?
Сумбурное признание предварило сомнения и страсти, царившие в самой приемной.
Две секретарши — Пати-Лети и Пипита — дымились многозначительными сигаретными клубами. Вероятно, уже высказали все, что могли-хотели, и теперь таинственно общались взмахами бровей, миганием и таращением глаз, краснением и бледнением щек, кручением носа и трясением, будто от утюжного ожога, кистями рук, что в мексиканской среде означает невероятный эмоциональный перегрев.
Любезная Пати-Лети протянула небольшие анкеты, куда требовалось внести семейное положение, группу крови и отпечаток пальца на собственный выбор.
— Присаживайтесь, — сказала она. — Придется чуть-чуть подождать. Аль рато![50]
— Не уверена, — возразила прямолинейная Пипита. — Возможно, аста маньяна.[51]
Шурочка и Василий опустились на мягкие, располагающие к долгой отсидке стулья. Напротив под стеной стояла картина, укрытая полотном, а от ее висения сохранился большой светлый квадрат.
— Можно взглянуть? — спросила Шурочка, быстро пресытившись квадратом.
— Думаю, — с заминкой ответила Пати-Лети, — можно. Это портрет нашего алькальда.
Приподнимая полотно, Шурочка улыбнулась Василию:
— Интересно, в чьи руки попадут сокровища Моктесумы?
— В руки народа! — бодро сказал он. — И эти руки воздвигнут храм.
Но те, что высовывались с портрета, вряд ли чего-либо когда-либо воздвигали — разве что преграды и препоны. Они напоминали запретительные кирпичи.
Екнуло Шурочкино сердце. Одним махом сдернула она полотно. И опустилась на пол, едва ли не в кирпичные руки. Это был портрет Алексея Степаныча Городничего!
Художник изобразил его в полный рост, изумрудноглазым и золотоухим, между двумя ширмами со сценами из жизни Моктесумы.
— Невероятно! — воскликнул Василий, будто залюбовался Моной Лизой. — Какая мощь! А глубина экспрессии! А эта загадливая ухмылка!
Шурочка, как царевна-лягушка, медленно, от кощея, завороженно, пятясь по полу, шепнула:
— Тихо, Васенька, — бежим без паники.
— Вам так понравился наш алькальд? — удивилась Пати-Лети, не подозревавшая о сногсшибательной силе искусства.
— Бывший алькальд! — поправила не без злорадства Пипита. — Нынешней ночью он навеки покинул свой пост.
— Умер? — выдохнула Шурочка.
— Для города — безусловно!
— Не говори так! — вмешалась Пати-Лети. — Быть может, он еще займет место в строю.
— Только в арестантском! — отрезала Пипита.
Похоже, они пустились вскачь по новому долгому кругу, и Шурочка постаралась вывести их тележки сразу на финишную прямую.
— Что же приключилось?
— Сегодня ночью, — начала Пати-Лети, вздыхая через слово, — когда алькальд работал…
— Известная работа — делишки обделывал, сети плел, — перебила Пипита, нервно раскачиваясь на стуле.
— В его кабинет ворвалась бешеная собака, — срывающимся голосом продолжила Пати-Лети.
Пипита едва не грохнулась:
— Какая собака? Благородный человек! Народный мститель, вроде Сапаты! Он требовал кусок мяса для каждого мексиканца — есть свидетели в соседних домах!
— Ну хорошо — собака с признаками народного мстителя, — пошла на уступки Пати-Лети. — Ее сейчас допрашивают в ветеринарке. Ворвалась и чуть не загрызла алькальда!
Выскочив из-за стола, Пипита затопала ногами:
— Глупости, глупости, глупости! Укусил пару раз для острастки! И вообще неважно, сколько — укусы не являются смягчающим вину обстоятельством. А факты говорят, что бывший, слава богу, алькальд напился, свинья свиньей, и в этом безобразном виде изнасиловал[52] трех девушек!
— Двух, — прошептала Пати-Лети, утирая слезы. — И не совсем девушек.
— А когда его пытались задержать, до смерти избил двух полицейских!
— Одного, — Пати-Лети окончательно сникла. — Только одного и не совсем до смерти. Я знаю, он не виноват — в него вселился кролик Точтли.
— Кто бы не вселился, а жить им вместе за решеткой! — мрачно заключила Пипита.
Шурочка и Василий были, что говорить, потрясены. Они безмолвно глядели друг другу в глаза, как могли бы, верно, глядеть Чапаев и Анна Каренина — с неизъяснимыми чувствами от полноты и странности этой жизни.
Да, все в мире связано самыми, что ни на есть чудесными нитями! Кто-то освобождается от сетей и оков, кого-то именно в то же время сажают в каталажку. Дивны дела твои, Господи!
На возбужденные голоса секретарш заглянул охранник, заподозривший, кажется, критику в свой адрес.
— Я по уставу, мамаситы! — не сдержался он, углубляясь в прихожую, как в суть дела. — Врать не хочу — побежал на четвереньках! Как нет? А документы — как нет? — предъявил! Карточку избирателя и три паспорта на разные имена, но с его фотом. Как нет! Клянусь девственницей Гвадалупой! Я и пропустил, мамаситы…
— Не знаю, право, Сьенфуэгос, — с возмущенным придыханием сказала Пати-Лети, — как можно допустить к алькальду кобеля с избирательной карточкой?!
— Правильно сделал, Сьенфуэгос! Таких героев без документов надо пускать, — ободрила Пипита.
Чуть успокоенный, но еще достаточно сокрушенный охранник Сьенфуэгос присел на стул рядом с Шурочкой, так натрясывая кистью руки, будто хватанул раскаленную сковородку.
— Бывают же красивые имена в латинском мире! — сказала Шурочка, указывая глазами на охранника. — Послушай, как звучит — Сьен-фуэгос! Сто огней! Или, к примеру, Примитиво Бейо. Я бы перевела это как Просто Красив!
— Изящно! — согласился Василий. — Такая запись в свидетельстве о рождении равноценна затяжному сеансу у психотерапевта — напрочь снимает комплексы. Хотелось бы познакомиться с человеком по имени Просто Красив!
Шурочка от нечего делать разглядывала охранника и вдруг увидела, что Сьенфуэгос не просто красив, а замысловато. Даже трудно было понять, что в нем красивого. И только после тщательного анализа Шурочка сообразила — четыре кобуры! Красная, белая, зеленая — под цвет национального флага, на поясе. И серебряная — под цвет мышки, под мышкой.
— Четыре пистолета? — спросила Шурочка. — Не много?
— Ай, мамасита, — засмущался Сьенфуэгос. — Пистолет один — в красной кобуре. В белой — бинты на случай ранения. В зеленой — завтрак на случай завтрака. А в серебряной, мамасита, — ключ от города! — с гордостью закончил он краткий кобурный обзор. — Хотите, покажу!