- Мы только этим и занимаемся, - сказал старик и хлопнул очередной манекен. - Что мы имеем на данный момент?
- Убийства - раз, похищения - два, кражу личной собственности - три. Полный боекомплект преступлений против человечности.
- Боекомплект! Отлично сказано, коллега. А кто главный подозреваемый?
- Мы.
Старик споткнулся, неловко развернулся и упал в кстати поставленное кресло. Пальцы его сплелись, прижались к гулкой груди, а лицо оплыло в просительном выражении:
- Не стоит так шутить, не стоит.
Маленький паршивец слез со шкафа, заложил руки за спину и принялся расхаживать по сложному маршруту.
- А что? Это было бы замечательно. Ведется расследование против самого себя. Отличный сюжет. Популярный. Модный. Нет, если бы я был писателем, то я только бы и придумывал подобные сюжеты. Да что там! Придумывать! Зачем? Все давно придумано, надо только творчески переработать тему.
- Ну-ну, - добродушно ухмыльнулся старик, - выкладывай, а я послушаю.
- Главное не сюжет, а лесть.
- Какая еще лесть?
- Лесть читателю. Читателю надо льстить. Он не прощает зауми, а откровенной порнухи еще как-то стесняется. Поэтому надо побольше глубокомысленных банальностей, желательно на злобу дня. Что-нибудь против власти - господина мэра или, не дай бог, против господина президента. Сразу же педалируем эдипов комплекс интеллигенции. Затем нечто патологичное - кровосмешение, педофилия, ксенофилия. Герой, ясное дело, - сумасшедший. По ночам крошит всех налево и направо, а днем преподает в колледже и трахает директириссу и учениц.
- Какая богатая фантазия у мальчика, - вздохнул старик. - Днем он просто примерный гражданин.
- Ну да. Добавлю что-то теологического, тайных культов, инопланетное вторжение... Мать моя, а это - идея! Идет тайное вторжение злобных инопланетян. Власти подкуплены и молчат, и только главный герой стоит на пути жукоглазых монстров.
- А где секс? Где расчлененка? Где патология? - ревниво спросил старик.
Мальчишка почесал вспотевший нос и принялся разглядывать таращащийся скелет. Мука плагиата испоганила невинное детское личико. Старик усмехнулся и расслабился. Зря.
- Эврика! - прошептал маленький паршивец. - Эврика! Дай мне бумагу - я запишу это и запатентую... Нет, я продам это Спилбергу... Камерону... Нет. К черту, буду сочинять сам. А затем продам права на экранизацию. Или лучше сценарий тоже самому? А?
- Так в чем идея?
- Девственницы!
- Какие девственницы?
- Обычные. Физиологические. Объект и субъект влияния инопланетных захватчиков - половозрелые девственницы. Только они могут вмещать их духовную и злобную сущность. А спасти их может только дефлорация. Главный герой узнал эту страшную тайну и теперь спасает человечество!
У старика отвалилась челюсть. Паршивец утер пот и победно взглянул на коневода.
- А как он их отличает? - старик после первого шока решил проверить сюжет на устойчивость.
- По запаху, - уверенно ответствовал испорченный мальчишка. - Или по походке. Да, по походке будет достовернее. У девственниц другая походка.
- Хм. Но я сомневаюсь, что в стране наберется столько половозрелых девственниц, чтобы захватить планету. Распущенность, контрацептивы, то, се...
- Коррумпированные власти вводят уголовную ответственность за потерю невинности до замужества. Проводятся массовые и обязательные медосмотры в школах и колледжах, облавы на улицах. В срочном порядке в армию призываются гинекологи. Нравственность становится уголовно наказуемой нормой жизни, - отбарабанил паршивец. Сюжет определенно зажил собственной, независимой от потуг фантазии жизнью.
Старик нервно закурил очередную сигарету и глубоко задумался. Потом заулыбался и потер ладони.
- Значит герой у тебя один?
- Герой ДОЛЖЕН быть один, - отчеканил паршивец. - Иначе какой же он герой?
- Тогда скажу тебе по секрету, что освобождение невинных девушек от инопланетного влияния в твоем сюжете представляет собой... э-э-э... не только эстетически малоприятное деяние, но и требующее, хм, значительных энергетических затрат.
- Имеешь в виду проблемы с эрекцией?
Старик развел руками. Паршивец сломался в приступе бурного смеха.
- Ты думал он их... ты думал... думал их... ха-ха-ха...
Голоса гулко переплетались в пустоте и тишине студии, хватались липкими руками за стены и раскачивали охапки картин, стыдливо прячущие свои лица под упаковкой. Тени зажили собственной жизнью, расхаживая, ползая по обнаженным кирпичам мрачными амебами, раздутыми микроскопами жизни, выбрасывая аккуратные ложноножки в прорези яркого света. Сквозь собранные кости и куски сероватого мяса пробивался смысл незаданных вопросов, под которые стоило подставить ладони, пригоршнями черпая ненужные ответы.
- Ты мне можешь объяснить?
- Что?
- Все. Все. Зачем мы здесь? Что это все должно обозначать?
Гладкие вопросы, на которые не стоит давать гладкие ответы, ибо они будут слишком близки к нормальности, к логике, к интуиции, в конце концов. Близки к чему-то, что составляет чью-то жизнь. О чем можно спрашивать часы, как не о времени?
- Я - это часы, лишенные предназначенья, - стараюсь объяснить Сандре и она поджимает губы, слегка прикусывает и белая эмаль погружается в темно-красную припухлость, прочерчивая еле заметные бороздки. - Обычно часы просто ломаются, они спешат или отстают, бренчат мелодии и тикают слишком громко, угасая, угасая. Кто-то грубо покопался в них, просто разобрал ради интереса, взглянуть как же все это устроено. Наверное, это - первая стадия эксперимента, или параллельная. А может быть и вообще конкурирующая фирма... Здесь же другое. Модификация. Радикальная и полная. Детали все те же, даже тиканье похожее, но вот только отсчет идет совсем не по времени. Иной прибор, иные задачи и никто не скажет о его предназначенье. Космологический паноптикум. Психоделия, из которой нет выхода...
- Это сложно понять, - говорит Сандра. - Я знаю, что все в мире должно подчиняться разуму. Хотя бы человек должен действовать по-человечески. Но с тобой приходится скатываться в канавы болезни. Вернее, не болезни, а чуждой экзистенции, той свободы, которая опасна. Вот еще вопрос - что теперь? В чем наше присутствие?
Пришлось наклониться и поднять изодранные листочки, исписанные неаккуратным почерком - буквы скакали, внезапно вырастали и уменьшались, строчки то упрямо рвались вверх, то угрюмо съезжали вниз. Кошмар графолога. Хаос мыслей. "У меня сейчас только одна мысль: для чего я могу быть пригоден? Могу ли я вообще кому-нибудь помочь, каким-то образом быть полезен! Я сказал себе: я снова берусь за грифель, я снова начинаю рисовать, и с тех пор для меня все переменилось... Это болезнь, которая не пройдет никогда, и значит, по-настоящему здоровым уже никогда не бывать... Мои кости изношены. Мой мозг совсем спятил и уже не годится для жизни, так что мне впору бежать в дурдом... И я чувствую, что могу исчерпать себя, и время творчества минует, и что так вот вместе с жизнью уходят и силы... Довольно часто я просто сижу и тупо смотрю в одну точку..." Протянул листок Сандре и взялся за другой: "...наполняет внутренняя смутная печаль, которую не объяснишь. Временами на меня со все большей силой находит хандра, и как раз тем больше, чем нормальнее становится здоровье. Когда я оглядываюсь назад, мне становится страшно, я сразу это прекращаю и перехожу к каким-нибудь другим вещам. Лучше не ворошить снова все то, что теснилось у меня в голове в последнее время. Я не хочу ни думать об этом, ни говорить про это".
- О чем это он?
- О творческих муках, - предположила Сандра. - Об алкоголизме и наркотиках. О любовницах. Обо всем. Какое это имеет значение?
- А почему его картины не развешаны? Так принято - держать их в охапках?
Сандра зачитала:
- "Взгляд меняется, смотришь какими-то японскими глазами, совсем по-другому чувствуешь цвета, к тому же я убежден, что длительное пребывание здесь проявит мою личность. Я все больше и больше замечаю, как уходит то, что я выучил. Потому что вместо того, чтобы точно воспроизводить то, что я вижу передо мной, я пользуюсь цветом как хочу, чтобы сильнее выразить себя. Я прихожу к оранжевым тонам, к хрому, к светло-лимонному, я пишу бесконечность вместо обычной стены. Я делаю фон густо синим, самым сильным, как только могу. И тогда золотистая, светящаяся голова на густом синем фоне производит мистический эффект, как звезда в глубокой лазури..."
- Это о чем угодно, но только не о поясном портрете мэра...
- Да уж. Смотри: "Этим красным и этим зеленым я пытался выразить ужасные человеческие страсти. В моем изображении я пытался выразить, что это место - место, где можно сойти с ума и совершить преступление; я пытался добиться этого противопоставлением нежно-розового, кроваво-красного и темно-красного винного, сладко-зеленого и зеленого веронеза, контрастирующего с желто-зеленым и резким сине-зеленым. Все это выражает атмосферу пылающего подспудного мира, какие-то блеклое страдание. Все это выражает тьму, овладевшую забывшимися".
Она отпустила листок и тот упал ей под ноги. В руке возникла стальная рукоятка, немедленно выплюнувшая хищную, заостренную головку лезвия.
- Я хочу посмотреть на его картины, - объявила Сандра и держа бритву перед собой шагнула к ближайшей пачке. - Помоги мне.
Холсты оказались чудовищно тяжелыми, словно пропитанными свинцом. Они вырывались и напоследок ухитрялись толкнуть, ударить неожиданно острыми углами в наиболее чувствительные места. Хотелось отпустить их мертвые тела и это было наиболее подходящим словом, описывающее ощущение от касания холодных и склизких поверхностей, как будто поросших ужасным мхом-трупоедом. В связке хранилось пять полотен и мы расставили их вдоль стен. Затем взялись за другую вязанку, пока большинство картин не освободилось от своего плена.
- Тут действительно впору сходить с ума, - сказала Сандра, зябко обхватывая себя руками. Бритва все еще была на готове.